Двенадцатый год

– Надо полагать... Только надзор за ним строгий: губернатору вменено в неуиустительную обязанность доносить Балашову обо всем замечатрльном касательно Сперанского и о всех лицах, с какими он будет иметь знакомство или частные свидания.

– Так-с... И Злобин перенес свои читающие глаза с сапогов на бокал Державина, долил его, пододвинул и как-то наивно глянул в глаза собеседника.
– Так-с... знакомство, свидание... и, поди, переписка...

– Да, разумеется... письма его, а равно и к нему, от кого бы то ни было, велено представлять в подлиннике к Балашову ж, для доклада государю.

При последних словах Злобин сделал такое движение, как будто бы у носа его завертелась муха и он от нее откинулся.

– Вот как-с!..

– Да, осторожно... следя и за перепиской его служителей, родственников и иных лиц, дабы не было передачи ему и пересылки его писем под чужими адресами.

– Так, так... Что же известно, ваше высокопревосходительство, о его жизни там? Как он себя ведет? Вам, по вашему месту, все должно быть известно...

– Нет, это не мое дело - не дело министра юстиции... Балашов говорит, что он ведет себя скромно, тихо, но ни у кого не бывает.

– Удивления достойно!.. Просто не знаешь, что и подумать... Уж не Бонапарт ли этот замешался тут?
– говорил Злобин, снова глядя в глаза Державина и читая их, но вычитать ничего не мог.

– Бонапарт... думают и это, думают и другое...

– Нет, ваше высокопревосходительство, коли бы Бонапарт, то есть какая ни на есть измена, - не так бы поступили.

– А, Вася! Нимфа Эгерия в шлеме и латах! Что это вначит? послышалось восклицание позади Державина и Злобина.

Они оглянулись.

Восклицание сделано было Тургеневым, который за соседним столом сидел рядом с Карамзиным, а против них на чугунном решетчатом со спинкою стуле грузно помещался Крылов, завешенный салфеткою, как ребенок за обедом, и тыкал вилкою в огромный кусок какой-то рыбы с зеленью. Относилось же восклицание Тургенева к молодому человеку, одетому в только что появившийся тогда ополченский мундир - серый русский кафтан с красным широким поясом, шаровары в сапоги с высокими голенищами и картуз с крестом. В молодом человеке нелегко было узнать того цыгановатого, задумчивого и робкого юношу с черными глазами, которого мы видели на пуэн-те пять лет назад, - он значительно возмужал. Это был Жуковский, уже составивший себе известность элегиею "Сельское кладбище" и другими глубокопоэтическими, больше грустными и унылыми, чем оживляющими, но всегда очень сердечными стихотворениями. Смотрел он по-прежнему робко и задумчиво.

– Иди, иди, дай взглянуть на тебя, скромная нимфа, - продолжал Тургенев.
– Что это ты?

Жуковский подошел и молча со всеми поздоровался, как со старыми знакомыми. Крылов, взглянув на него, так и остановился с недожеванным куском во рту.

– А я тебя нарочно ищу, - заговорил Жуковский, ласково и как бы грустно глядя в глаза Тургеневу.
– Я приехал проститься - я тороплюсь ехать...

– Куда? сейчас?
– с изумлением спросил Тургенев.

– Да, сегодня же - в Москву.

– Да что с тобой! Ты точно на свидание с Нумой Помпилием торопишься...

Жуковский хотел улыбнуться, но не мог. Нижняя губа его как-то дрогнула.

– Я еду в ополчение - я не могу здесь оставаться... такое ужасное время... Наполеон к Москве идет...

– А Сила Богатырев на что?
– уставился на него Крылов, глотая свою вкусную рыбу и облизывая губы.
– Они с Ростопчиным шапками его закидают.

Крылов говорил как бы серьезно, но "воровские" глаза его зло над кем-то смеялись. Карамзин, напротив, с любовью смотрел, часто моргая глазами, на взволнованное лицо молодого поэта и как будто думал о чем-то другом, далеком, которое он ясно видел своими моргающими глазами, когда никто другой этого не видел.

– Да ты с ума сошел, Василий блаженный!
– говорил Тургенев, насильно усаживая около себя молодого поэта и не выпуская его руки из своих рук. Тебе ли соваться туда - тебе ли вступать в "злат стремень"? Твое дело - на Пегасе ездить, благо этого коня ты давно оседлал. А то на поди - кровь проливать за отечество? Поверь, друг, у иного чернила дороже для отечества, чем кровь героя... Погляди-ка на свои пальцы... Посмотрите, государи мои!

И Тургенев показал Карамзину и Крылову руку Жуковского, разжав его тонкие, длинные, как худощавого еврея, пальцы.

– Смотрите - у него чернила на пальцах, поди, новую элегию строчит, а то и балладу, какого-нибудь этакого "Громобоя" - и вдруг на! Да так и Николай Михайлович бросит свою историю, и свои архивы, и своего кота виноват!
– академика Василия Миофагова - и пойдет против галлов, как его прадедушка, Цезарь - историк... Да и тот дурак был: сидел бы в Риме да строчил - эх, сколько бы написал хорошего!

– Да, - скромно заметил Карамзин, откидывая за ухо локон поседевшего виска: - но тогда бы не написал он своего "De bello gallico" ["Записки о галльской войне" (лат.)], а также "De moribus ger-manorum" ["О нравах германцев" (лат.)].

– А может, написал бы что-либо лучшее, - вмешался Крылов, освобождая подбородок от салфетки. Не люблю я этих войн; все это люди делают по глупости, точно нельзя иначе спеться... Ведь я же не дерусь с Палкиным, когда прихожу к нему завтракать: он меня накормит, а я ему заплачу - и дело в шляпе... А то на войне и поесть-то порядком не дадут - так оголтелые какие-то!
– все по глупости, резонту никакого не понимают...

– Именно, именно - резонту не понимают, - подтвердил Тургенев.
– Ну и пусть дерутся те, которые этого самого резонту не понимают - их еще много, непочатой угол, и долго еще много их будет... А таких, как ты, у нас немного; ты этот самый резонт понимаешь, и с тебя, братец, тово... взыщется: овому талант, овому два, овому шиш, а тебе - во!
– И Тургенев расставил руки, какое большое "во" дано Жуковскому.

Жуковский молчал, неверно, неловко и конфузливо теребя свой красный пояс.

– Однако прощай, Саша, мне пора, - сказал он наконец с легкой дрожью в голосе.
– Не забывай меня...

– Да что ты в самом деле! Я... я...
– и Тургенев вспыхнул: - это черт знает что такое!

– Так надо... так надо, - тихо, но настойчиво говорил Жуковский. Дети идут туда, женщины идут... Пока мы здесь барствовали, за нас билась девушка - пойми ты! девушка - в этом аду...

– Знаю я, что есть там одна сумасшедшая девка - тем хуже, тем стыднее для нашего века... этого еще недоставало! Девки воюют, да мы совсем этак одичаем.

– Нет, мы будем щи варить, а девки за нас воевать, - хладнокровно заметил Крылов.
– Не знаю, устояла ли бы великая армия этого корсиканца, если б против нее выслали этак тысячу-другую пышечек этаких, амурчиков в юбочках - наверное, передралась бы из-за этих цыпочек великая армия.

Тургенев засмеялся, хотя смех этот выходил каким-то насильственным.

– Иван Андреич сказал глубокую истину: рано ли, поздно ли, но победит красота, а не пушка - красота в обширном смысле, - заговорил он торопливо, обращаясь к Карамзину.
– Не правда ли?