Двенадцатый год
Шрифт:
– Да, я тоже думаю, - тихо отвечал историк и еще более заморгал как бы от едкой архивной пыли.
– Гармония вселенной победила довременный хаос, люди победили свирепых зверей, кроткие победят злых, правда убьет ложь, красота - безобразие... К тому идет мир... Придет время, когда слово человека будет сильнее его самого и всех его пушек - недаром "в начале бе Слово"...
– А теперь раки, - пробурчал Крылов, просматривая карточку кушаньям.
– Эй, малый! порцию раков!
– мигнул он "малому".
– Нет, подай парочку порций, да рачки бы покрупней...
– Я уверен, - улыбнулся на эти слова Тургенев, - что эта девка, которая там будто бы сражается и о которой кричат вот уже пятый год, но которой никто не видал, - я уверен, что девка эта, если только ее не сочинил сам приятель мой, Дениска Давыдов, а то, может,
Жуковский сидел так беспокойно, как будто бы ему неловко и тесно было в ополченском мундире, и будто бы сапоги жали, и будто бы жарко было и чего-то стыдно.
– Нет, Александр, ты ошибаешься, - по-прежнему
тихо возразил он.
– Панин, которого эта девочка - ей тогда, говорят, было не более семнадцати лет, - так Панин, которого она спасла от смерти в самом пылу битвы, говорил мне, что она очень миловидна, что небольшая рябоватосгь...
– Рябая форма!
– Вафельная доска!
– в один голос протянули и Тургенев и Крылов.
– Нет, нет, - защищался Жуковский: - маленькая рябоватость, говорит Панин, делает ее лицо еще милее, - загар ее красит, а глаза - дивные, невинные...
– Вот как у этого малого, - подсказал Крылов, глянув действительно в невинные, пустые глаза Гриши, который подавал раки и осклаблялся, что он всегда делал, с любовью прислуживая "доброму барину".
– Рачки-с первый сорт - галански...
– Галански... Сам ты гусь галанский, - передразнил малого неунывающий баснописец.
– А вот как-то ты француза будешь кормить галанскими раками...
– Хрансуза-с? какого это?
– встрепенулся малый.
– Не того ли, что мы когда-то в Мойке кстили?
– Нет, не того... А вон он сам идет на Москву, а оттуда и к нам, в Питер, пожалует. Тогда и служи ему - корми раками.
От этих слов точно ожгло малого. Он отшатнулся назад, тряхнул своими напомаженными волосами, перекинул салфетку из подмышки на плечо и весь покраснел.
– Нет уж, барин, ни в жисть этому не бывать, чтобы я да этому... нет, дудки!
– Какие, братец, дудки! Придет и возьмет Петербург вместе с твоим Палкиным. Может, уже Москву-то и взял... Вот этот барин едет туда сражаться с ним...
Крылов указал на Жуковского, который хотел было встать, но его удерживал Тургенев. При последних словах Крылова по лицу малого пробежала какая-то тень, потом лицо его побледнело, губы задрожали. Он оглянулся на буфет княгини Волконской, которая весело болтала с какими-то франтами, улыбалась, шутила. Потом Гриша окинул взором весь пуэнт, как бы ища в этой веселой толпе ответа на вопрос, ножом, казалось, полоснувший его по сердцу.
– "Да что ж это будет! да как же это, Господи!"
И вдруг Гриша повалился наземь, головою к ногам Жуковского. Последний неожиданно попятился назад.
Все изумлены, озадачены. Один Крылов поглядывал исподлобья своими плутовскими глазами, погрызывая клешню огромного рака.
– Что с тобой! что с тобой!
– бормотал озадаченный поэт, силясь приподнять малого.
– Встань, Бога ради... чего тебе?
– Барин! батюшка! Заставь вечно Богу молиться, - валялся маяый у ног Жуковского.
– Да что с тобой! Говори...
– Возьми меня с собой! Возьми на этого - на проклятого...
Малого обступили со всех сторон. Подошли и Державин, и Злобин. Малый приподнялся с земли весь красный, стирая со лба сырой песок, приставший и к напомаженным волосам. Жуковский казался не менее его взволнованным.
– Так ты в ратники хочешь?
– В ратники, барин... Моченьки моей нету...
– Молодец, молодец, - бормотал Державин, - видный малый, постоит за себя...
– И за нас, - пояснил Крылов, принимаясь за новую клешню.
– Oh! quel patriotisme! [О! какой патриотизм! (фр.)] - всплеснула было ручками хорошенькая княгиня, но тотчас же прикусила язычок, увидав читающие глаза Злобина.
Последний мигнул этими глазами на чуйку, не спускавшую с него своего бойкого взгляда, и чуйка подошла со своим мешком.
– Вынь сто червонцев, - шепнул Злобин.
Чуйка вынула и подала тонкий, продолговатый сверточек.
– Вот тебе, малый, на дорогу и на ратницкую одежу, - сказал Злобин, подавая сверточек оторопевшему Грише.
– Ты больше всех нас жертвуешь на святое дело.
– Кто
деньгами, кто собой, а я, беспутный, раками, - ворчал Крылов.Гриша стоял истуканом, с недоумевающими, широко раскрытыми глазами, а глаза хорошенькой княгини как бы испуганно спрашивали: "Что же я пожертвовала?.. Ох, он прочитает - все прочитает..." И она зарделась стыдом. Она была необыкновенно хороша в эту минуту. Если б она знала, что стыд есть величайшее украшение женщины, то она постоянно прибегала бы к этому не покупаемому ничем косметику.
10
Уваров проводил Аннет Хомутову с пуэнта на Каменный остров, где Хомутовы занимали дачу, ту самую, на которой пять лет тому назад жил Сперанский.
В своей комнате на письменном столе Аннет нашла толстый пакет, запечатанный гербовой печатью, и по почерку адреса тотчас же узнала, что это письмо из Москвы, от лучшей ее приятельницы, Софи Давыдовой. Аннет давно ждала весточки от своего друга и потому очень обрадовалась толстому пакету. Она вперед предвкушала сладость чтения послания от особы, с которою давно жила как бы одною внутреннею жизнью, знала все ее мысли, все движения ее сердца и которой сама поверяла все мысли и чувства, которые требовали раздела, поддержки, дружеской оценки и понимания. Как это часто бывает у людей, желающих продлить и усилить наслаждение, Аннет несколько времени помучила себя тем, что не тотчас же приступила к чтению письма, - она отложила это наслаждение до ночи. Она знала, что то, что принесет ей большую радость, теперь уже у нее в руках, что оно не уйдет от нее, и потому она маленькими глотками решилась пить эту радость, чтобы пить дольше.
Только уже простившись на ночь с отцом, отпустив горничную спать и оставшись совершенно одна, Аннет вынула из ящика письмо, придвинула поближе свечи, вскрыла пакет и, не утерпев, чтобы не сосчитать, сколько в послании почтовых листиков, - оказалось шесть, и притом некоторые исписаны крест-накрест, что составляет особенную прелесть при чтении, - только после всего этого Аннет начала читать.
"Дорогая Аннет! Так как мы условились с тобой вести переписку изо дня в день, в форме дневников, то я и начинаю теперь исповедь моей души и моего сиротства без тебя, мой незаменимый друг. Ты, я думаю, знаешь, что в двух расстающихся и одинаково любящих друг друга существ всегда бывает несравненно тяжелее тому, кто остается, а не тому, кто уезжает. Уезжающий за потерю друга вознаграждается хоть переменой места, новыми впечатлениями, каковы бы они ни были, даже новыми заботами; а остающийся - только теряет и нп-чего, ничего, кроме тоски о потерянном, не получает. Первые дни после твоего отъезда, милый друг мой, я находилась в положении этого последнего: с утратою тебя я ощутила какую-то томительную пустоту в сердце и в мыслях, Странное дело! я не только ощущала пустоту в сзоем сердце, но мне казалось, что и вся Москва как-то опустела, обезлюдела и казалась мне чужою. То, что прежде, при тебе, имело для меня интерес, занимало меня, так или иначе наполняло не занятые тобою и моими мыслями уголки души моей, - с твоим отъездом как будто выцвело, полиняло, и точно со всего сбежали живые краски. Я разом почувствовала себя в положении отжившей и заживо умершей княгини Дашковой - помнишь тот вечер у вас, в 1807 году, когда она развертывала перед нами некоторые полинявшие и пожелтевшие листы своей жизненной книги - о своем знакомстве с Вольтером, Дидеротом, о своей славе, о своей дружбе с императрицею Екатериною И, и как потом еще я разревелась из жалости к этой бедной старушке? И что еще особенно странным казалось мне после разлуки с тобою, так это то, что свет, вся вселенная как-то перевернулась в моих глазах. Я не знаю только, поймешь ли ты это, а если не поймешь, то по обыкновению скажешь: "мечтательница, философка - и больше ничего!" Так слушай же, моя дорогая. Прежде, когда ты жила в Москве, мне казалось, что все, что лежит от меня к югу - ведь ваш дом лежит на юг от нашего, - так все, что было от меня к югу, было ближе, роднее моему сердцу, и я любила юг, южное солнце, южную природу и больше думала обо всем южном, а север меня почти совсем не занимал. Теперь же, когда ты уехала на север, в Петербург, юг опустел для меня, и моя мысль, мое сердце, даже мои глаза постоянно тянутся к северу, думают о нем, воображают - и у меня ведь мысль не отделяется от сердца - воображают себе этот север, этот Петербург, где живешь ты, и кажется мне, что вся жизнь переселилась на север, оставив юг сиротствующим и безжизненным. Понимаешь ты меня, друг мой?"