Двенадцатый год

– Что вам угодно будет выпить и скушать, почтеннейший Николай Михайлович?
– с глубокой вежливостью, как по-заученному, спросила княгиня, обращаясь к Карамзину.

Историк медлил ответом. Ему, собственно, ничего не угодно было ни выпить, ни скушать.

– Николаю Михайловичу, княгиня, надо будет предложить что-нибудь пикантное, историческое, немножко архивное, - отвечал за него Тургенев. Нет ли у вас в буфете, прелестная княгиня, старой, очень старой наливки, которую приготовляла еще сама Марфа Посадница? А если нет у вас исторических пирожков, приготовленных по "Домострою" Сильвестра*, то не найдется ли хоть один из завалящих пирожков, которые кушала "Бедная Лиза"?

Княгиня весело засмеялась, показав ряд белых, маленьких и чистых, как у мышки, зубов.

– Вы все шутите, Александр Иванович, - добродушно улыбнулся историограф.

– Mais... mais - pardon... [Но... но... извините... (фр.)] - Княгиня вспомнила, что теперь не принято говорить по-французски - не патриотично это, а по-русски, "на этом милом, простом, родном русском языке она говорить немножко затруднялась"; но она скоро нашлась - сумела перевести французскую мысль на русский язык.
– Но, но, согласитесь", - подбирала княгиня слова, перебирая пальчиками, словно отвечая русский lесon: согласитесь, Александр Иванович, шутить так... так... так грасиозно! нашлась она наконец.
– Что же вам угодно будет выпить и скушать, почтеннейший Николай Михайлович?
– спросила она опять по-заученному.

– Я попрошу у вас, княгиня, рюмку лафиту, - снова улыбнулся историограф,

– Рюмку... рюмку лафит?
– с грасиозным удивлением спросила красавица.

– Да, только рюмку-с, - подвердил Карамзин.

– Наш историограф охотно выкушал бы и полный турий рог, если бы в вашем буфете, княгиня, находился этот исторический бокал, - продолжал шутить Тургенев.

– О-о, Александр Иванович! Vous... pardon... вы... вы - костик! такого слова русский язык не имеет, - торжественно сказала княгиня и налила Карамзину рюмку лафиту.

Карамзин выпил и положил на блюдо червонец, со своей стороны княгиня одарила историграфа рублем - очаровательным взглядом.

– А вам что угодно будет выпить и скушать?
– одарила она тем же рублем и тою же заученною фразою Тургенева.

– Я бы, княгиня, выпил очищенной - самый патриотический напиток теперь, но не хочу приносить доход Злобину - он и без того на откупах вышел в Крезы... Английскую горькую (горькую он подчеркнул голосом и гримасой) пьет теперь наша армия - так лучше всего выпить зверобою...

– Зверобой... зверобой?
– растерялась хорошенькая княгиня, оглядываясь назад за помощью.

Назади, в почтительном отдалении, стоял знакомый уже нам "малый", Гриша, великан-детина из трактира Палкина, большой патриот, готовый всякого "бить", на кого бы ему ни указали, хотя в душе добрейшее существо и любившее нянчиться с чужими детьми. Княгиня Волконская, устраивая базар с буфетом, просила Палкина, как буфетного специалиста, заняться этим делом, что он с радостью для княгини и для целей патриотических сделал; а как княгиня не могла же знать названий всех водок и вин в буфете, то он и приставил адъютантом к княгине самого расторопного и честного из своих "малых" детину, именно Гришу. Гриша для этого торжественного дня был одет с непременным условием "чисто по-русски" - в белую как снег рубаху и в желтые, ярко-канареечного цвета штаны; русая головая его была тщательно приглажена, на что пошла целая банка помады "резеда", и вследствие чего от головы Гриши так разило помадой, что Иван Андреевич Крылов уверял после и своих знакомых, и Гришу, что, отправляясь к пуэнту на базар, он еще с Каменного острова слышал запах Гришиной головы.

Когда княгиня обратилась к Грише со словами "зверобой-зверобой", Гриша по обыкновению метнулся, как ошпаренный кипятком, тряхнул волосами, словно собираясь спрыгнуть с пуэнта в Неву и плыть к Кронштадту; но потом вспомнил, что хозяин предупреждал его "не кидаться словно на пожар", засеменил ногами и, ступая точно по раскаленным угольям, достал требуемый графин и поставил его перед княгиней, не преминув мотнуть волосами и завонять "резедою" так, что княгиня должна была поднести надушенный платок к носу... Ей показалось даже, что и кружевной платок ее весь пропах "резедой".

Тургенев, выпив рюмку шикарной в то время, самой патриотической, "чисто русской" настойки (ее ввел в моду Иван Андреевич Крылов, рекламируя этот "русский" напиток в "русском" трактире Палкина) - выпив "зверобою" - и самое название патриотическое - зверей, ворвавшихся в Россию, бить-де Тургенев поморщился и сделал гримасу, собираясь вновь острить.

– А закусить мне, княгиня, нельзя ли тартинкой из окорока вестфальского короля?
– сказал он, бесцеремонно разумея под вестфальской ветчиной вестфальского короля Иеронима, брата Наполеона, злейшего врага России.

Съев тартинку и бросив на блюдо два червонца, он раскланялся о хорошенькой буфетчицей и увлек с собою Карамзина.

В толпе показалась плотная фигура Крылова, который протискивался к буфету. Нечесаная голова его накрыта была широкополой соломенной шляпой, которая превращала плотное, бритое и лоснящееся лицо российского славного баснописца в лицо немецкого колониста на пашне.

– Мой нижайший поклон княгинюшке, вашему сиятельству, - подошел он, приветствуя своими смеющимися, "воровскими" или "интендантскими", как он сам называл их, глазами хорошенькую буфетчицу и снимая свою шляпу. Конечно, сия шляпа не по сезону, и я приехал сюда в меховой шапке, но из боязни господ газетчиков - а они народ презлой - оставил свою шапку у извозчика... А то сами согласитесь, княгинюшка, завтра господа газетчики будут описывать ваш прелестный праздник, расхвалять, конечно, и прибавят, что сама природа радовалась патриотическому торжеству нашему и погода была великолепнейшая, и солнце согревало всех своими патриотическими лучами - и вдруг Крылов в шапке!
– это-де не патриотично, не благонамеренно.

Княгиня сочла долгом мило улыбаться на шутливые речи "российского Лафонтена", которого она хотя меньше знала, чем французского, но слышала, что и Крылов тоже "очень-очень костик", и потому охотно показывала ему свои мышиные зубки.

– А что угодно будет вам выпить и скушать, почтеннейший Иван Андреевич?
– повторила княгиня своего "белого бычка".

– О, княгинюшка, я готов весь ваш буфет и выпить, и скушать, особенно из таких прелестных ручек, как ваши...

"Малый", который с того момента, как увидал в толпе знакомую фигуру Крылова, постоянного посетителя их трактира, держал свой рот осклабленным до ушей, при последних словах Крылова о буфете чуть не прыснул со смеху и потому зажал нос кулаком.

– Зверобой угодно?
– улыбнулась княгиня: она уже знала теперь, что "зверобой" - самое патриотическое вино.

– Зверобойцу-зверобойцу, княгинюшка!
– обрадовался Крылов.
– А... Гнедич! и ты за Рубикон стремишься? что бишь я! через Фермопилы пробираешься? Браво, храбрый Леонид*, достойный сын древней

Эллады!
– заговорил он весело, увидав в толпе высокого, чопорно одетого, выбритого, тщательно прилизанного мужчину, пробиравшегося к буфету.

Это был Гнедич, длиннолицый, с длинным прямым носом мужчина, с украинским типом и выговором - знаменитый переводчик "Илиады" Гомера. Модный костюм его отличался безукоризненностью чистоты и покроя, которая особенно бросалась в глаза рядом с неряшливым, засаленным костюмом Крылова. Гнедич подошел к буфету.

– Имею честь рекомендовать древнего эллина, - продолжал болтать Крылов, который сегодня был особенно разговорчив: - Настоящий грек, доложу вам, кня-гинюшка, - "суть бо льстиви греци и до сего дни" - на язычок златоуст...