Дверь

– Я долго не пробуду, - сказала Зинка.
– Пробьюсь куда-нибудь.

– Передом?
– спросила Нюрка.

– Головой.

Так и стали ее называть - Головастая.

Ко Льву Зинка пошла сразу же по приезде в Ленинград. Деньги - долг она отправила ему телеграфом, и теперь у нее даже как бы причина была: мол, получил ли он перевод?

На ее звонок дверь открыл парень, бесформенный, лоснящийся и какой-то оплывший, но, видать, не злой.

– Привет, - сказал парень.
– Ты ко мне или к маме?

– Мне Льва, - сказала Зинка.

– Он же сменялся. Адреса не знаю и не спрашивай. Шестерной обмен: кто куда поехал, сам черт не разберет. Заходи. Побалдим. Тебе понравится.

– Иди ты, - сказала Зинка.
– Индюшье сало.

Гуляла Зинка по Ленинграду много, надеясь встретить Льва на улице. Однажды остановилась она у киоска "Горсправки" и тоскливо осознала, что за двугривенный можно получить его адрес и уже сегодня у него пить чай и кофе. И испугалась. И побежала. В дальнейшем, гуляя по городу и, как прежде, надеясь встретить Льва Николаевича, она обходила киоски "Горсправки" как нечто в вопросах судьбы запрещенное. Задувал холод, набухала слякоть, морось выносило из-за углов и окатывало со всех сторон. И представлялось Зинке ее строительное будущее с непроходящим кашлем и лихорадкой на губах. И потихоньку у Зинкиных прогулок возникла цель, она зародилась в поверхностных слоях сознания, где рождаются легкие идеи и легкие слезы.

Нюрка спросила ее, Нюрка была к ней особенно расположена:

– Ты что шляешься без конца? В экскурсоводы готовишься?

– Мужа ищу.

– Зачем тебе этот детектив? Ты же на архитектурный сдавала?

– Сейчас не хочу.
– Зинка просвистела "Жил-был у бабушки серенький козлик" и спросила: - А ты чего хочешь?

– Я бы в театральный пошла. Но кто же меня возьмет? Подо мной сцена провалится. Я и в самодеятельности ни разу не участвовала - гнали, говорили: "На роль Кощея Бессмертного у нас парень есть". Я их, конечно, била. Один раз на всю ихнюю самодеятельность во время спектакля, когда они все на сцене толклись, высыпала мешок трухи. Вот уж они чесались. И первые ряды чесались. И весь зал чесался.

– Тебя злость погубит.

– Нету во мне злости. Во мне одна лирическая доброта. А то была месть перед уходом со сцены сельской жизни... А на стройке мне иногда даже нравится. Ведешь кладку на верхотуре, а вокруг - ух ты! А спускаешься когда вниз - и слева и справа квартиры, квартиры. Подумаешь - во всех этих квартирах карапузики будут бегать. А у тебя ни квартиры в обозримом будущем, ни карапузика. Лет через пять дадут, как одиночке, комнатенку восемь квадратов - и весь хепи энд.

– Приехали, - сказала Зинка.
– Цель - замуж. У тебя схема: муж карапузики - квартира. У меня схема: муж с квартирой - квартира без мужа красивая жизнь.

– Авантюристка ты. И как тебя в комсомол брали?

– Тогда у меня другая схема была. В ЛИСИ - на руках. Из ЛИСИ в "Ленпроект" - на руках. В "Ленпроекте" сначала в "гапы", потом в руководители мастерской - на руках. Медаль Государственной премии на грудь.

– А муж? А квартира?

– В той схеме это было несущественно. Некая комната с фортепьяно и букетом роз. И некий молодой человек в белых джинсах без имени и без лица...

Зинка принялась искать жениха.

Она заходила в пивные бары с несформулированной надеждой встретить Льва.

Охотно разговаривала с одинокими парнями. Компаний избегала. К ней подсаживались, пытались лапать. Она отряхивала это с себя, как брызги, досадливо, иногда со всякого рода сравнениями и аллегориями по адресу активистов. Пьяных она не боялась. Один раз особо распалившемуся парню, оравшему: "Хочу тебе отдаться, мона Лиза!" - рассекла кружкой бровь. И, как назло, - она бы ушла, гардеробщик уже ей пальто приготовил - появился наряд милиции. Проверили документы. Все было в порядке. Официанты сказали: "Заходит иногда... Нет, насчет этого не замечали - уходит одна. Да и непохожа..."

– Неужели вы так страстно любите пиво?
– спросила милиция.

– Я ищу брата. А он да - он любит пиво.

– Ну что же. Желаем успеха. Только старайтесь без драк.

– А пусть они руки не распускают.

Зинка погрозила кулаком активисту, которому она рассекла бровь, и пошла домой.

Уже подморозило. Уже гололедицу припорошило снежком. Город стал чище и шире, как коридор с открытыми окнами.

Зинка гуляла в Михайловском саду, она любила гулять в этой округе: выйдет на Марсово поле, посидит у дворца Петра Первого, по Неве пройдется неспешно; там он и встретился ей, в Михайловском саду у павильона, бледный, можно сказать фарфоровый, - играл в шахматы с каким-то осклизлым типом в шапке-ушанке. Волосы на его голове отросли, топорщились ежиком, уши были прозрачные - наверное, он уже слышал зовы небес.

– Ты что такой?
– спросила Зинка.

Он посмотрел на нее чуть улыбаясь, он снисходил до людей, как усталый ангел, - даже не спросил: "Кто ты?"

– У него мать и отец померли от случайного отравления газом, - сказал осклизлый.
– Он, бедняга, теперь папашины ордена продал фулеристу. Фулеристы - звери, чего хочешь купят.
– Осклизлый двинул фигуру.
– Зевает. А раньше играл. Он разрядник.

Улыбка усталого ангела была печальна и меланхолична.

Он был неумытый, голодный, но когда-то он был счастливым - Зинка это почувствовала больно сжавшимся сердцем. Она сняла с осклизлого ушанку, надела ее на ангела, посмотрела - ровно ли, и сказала:

– Вот так.

– Он мне трюндель проиграл, - возразил осклизлый, достав из-под себя кепочку.
– И в этой партии у меня преимущество - проходная пешка.

Зинка ему пригрозила:

– Повякай - шахматы отберу.
– Ангелу сказала: - Пойдем.

Ангел послушно встал. Зинка взяла его за руку и повела. Когда отошли, объяснила:

– К тебе пойдем. Я обед приготовлю. Поесть тебе надо.

Озябшие шахматисты, примороженные к скамейкам, смотрели им вслед.

По дороге Зинка купила еду: молока, мяса, картошки, луку, хлеба, макарон.

По Фонтанке со стороны Невы неслись скутера - восемь штук. За каждым выгибалась волна хвостом. Скутера были похожи на петухов. А шуму-то от них было, шуму.

Дерево, расцветшее в душе Петрова, сильно привяло. Словно под ним развели костер. Казалось, оно корчится в муках.

Роняет лес багряный свой убор,

Сребрит мороз увянувшее поле...

– Слышите, Александр Иванович, вы бы видели эту квартиру. Хорошая, чистая, ну, еще не загаженная. И пусто. В одной комнате Цветаева увеличенный портрет. В другой - увеличенная фотография. Красногвардеец и барышня - поясок на платье по бедрам. Вы никогда не думали, как быстро женщины тогда разделись? В девятнадцатом еще в юбках до полу ходили, а в двадцатом чуть ли не в мини. И все крепдешин, креп-жоржет, чтобы видно было насквозь. Смотрю я на фотокарточку, а он говорит: "Дедушка и бабушка". Значит, так: Цветаева, дедушка и бабушка - значит, сердце мне подсказало правильно... Вам противно, Александр Иванович?

– Да нет. Что ты? Мне просто больно и душно.

– Ну подышите. Отдохните. Вы замечали, Ленинград как будто пристроен к небу? Отдохнули?..

– Хорошо у тебя, Гена, - сказала Зинка ангелу.
– Просторно.
– Когда покупали продукты, выяснила, как ангела зовут.

Гена объяснил с усмешкой:

– Скоро этот простор кончится. Кого-нибудь подселят.

– А ты женись.

– На ком?

– На мне.

– Я не могу, - сказал Гена.
– Я слабый...
– И отвернулся.