Дверь

Вернувшись на отделение, Петров увидел своего сына - Аркашка держал за локоть старшую сестру и что-то там декламировал. А она смотрела на него обреченно, как Снегурочка, уже начавшая подтаивать.

– Отец!
– воскликнул Аркашка и пошел, протягивая к нему руки. И обнял его. И слезу пустил. Скупую.

Петров знал, что Аркашка проделывает все это для персонала, и все равно ему было приятно.

– Ну ты даешь, - прошептал ему на ухо Аркашка.
– С чего у тебя эта дрянь завелась? От страха перед мамашхен?

– Ты что, изменил к матери отношение?
– спросил Петров.

– Да нет. Но ты пойми тоже - случись с тобой что, она же на меня навалится всей своей массой. К Анне она не полезет. Анна от нее сановным мужем заслонилась. Ей перед кем-то возвышаться надо. Так что ты тут без глупостей - выкарабкивайся, неси свой крест.

– Аркашка обнял Петрова за плечи, и Петров почувствовал искренность в этом объятии.
– Кстати, на вот тебе гостинец.
– Аркашка достал из кармана прозрачный кулечек с конфетами в розовых фантиках - "Мечта".
– Харчей тебе муттер и швестер принесут, а это сестричкам раздай для подхалимства - дефицит. Мало ли, потребуется лишний укольчик. Девки эту "Мечту" ух как любят. У меня в Москве одна гражданка к ним доступ имеет. Но засылает мало. Гражданки теперь стали жадными.

Аркашка повздыхал, поглядывая на больных и сестер.

– А у вас ничего тут. Больные благообразные, не раздутые от трагедии мордовороты. И кадры есть. Ишь как копытцами бьет.

Мимо проходила сестричка Лидочка, та, что подзывала Петрова к телефону. Она была без халата, в вязаной шапочке и длиннющем шарфе: работу закончила, шла домой. Аркаша догнал ее, как-то естественно опустил на ее оторопевшую ладонь конфету "Мечта" и сказал:

– От моего папы. Вам. Вон мой папа сидит. Не обижайте его.

Лидочка посмотрела на Петрова с укоризной, покраснела и пошла, и заслонилась от Аркашки стеклянной дверью. Но Аркашка уже не смотрел на нее.

– Вспомнил!
– Аркашка шлепнул себя по лбу.
– У тебя десятки не будет?

Петров сходил в палату, принес десятку.

– Ну, как ты меня понял - без глупостей.
– Аркашка снова обнял отца за плечи.
– Мать говорит, ты свои вещи из дома унес.

– Унес.
– Петров кивнул.
– Унес. И закопал.

– Па, у тебя нет такой мысли, что ты в мою квартиренку, а я к мамашхен?

– Нет. Ты не волнуйся, если и будут мысли, они будут проще.

– Па, ты взрослеешь бешено. Скоро я тебя на "вы" буду звать. Аркашка постоял, раздумывая о чем-то, видать, для него важном.
– Выйдем, наконец сказал он.
– Пальтецо у тебя где?

У решетки, ограждающей территорию диспансера, среди обычных "Жигулей", "Москвичей" и "Запорожцев" стоял оранжевый "Вольво".

Сначала из машины показалась щиколотка в тонком чулке, затем сверкающее колено, затем пушистая юбка, затем полы шубы из серого зверя, затем шарф толстой вязки, затем волосы соломенного цвета. И вот она распрямилась: Аркашка был высок, но она выше его на голову, и на какую голову - сплошные зубы для улыбок и для колки орехов. После первого ослепления зубами можно было рассмотреть детские глаза и детский выпуклый лоб.

– Ольдегерда, - сказал Аркашка.
– Моя невеста. Она из Швеции. Не думал тебе показывать, думал, расстроишься, да ладно уж - смотри.

Петров поклонился, хотел было протянуть руку, но одернул себя: "Ты что, Петров, может, за границей не положено, у тебя же ЭТА болезнь, по-ихнему канцер". Он смутился. И Ольдегерда смутилась. Светилось в ее глазах простодушное желание понравиться, и руки у нее были большие, как весла, и вся она как будто плыла в каком-то неведомом море.

"Хорошая девушка", - решил Петров.

– Она по-русски понимает?

– Понимаю, понимаю, - сказала Ольдегерда с улыбкой.
– Только не понимаю, почему Аркадию нельзя со мной жениться? Мой папа химик.

– Да я не возражаю.
– Петров окончательно смутился, но вдруг вспомнил о кулечке конфет в кармане пижамы, достал его и вложил в ладони Ольдегерды.

– Stop chattering. Let's go*, - сказал Аркашка.

_______________

* Хватит болтать. Поехали (англ.).

Петров вспомнил, что Аркашка кончал английскую школу.

– Гуд бай, - сказал Петров.

Ольдегерда эта залезла в свой "Вольво", послала Петрову воздушный поцелуй. Аркашка сел с ней рядом - сидел и голову не поднимал.

Так они и уехали.

Следующим гостем в тот день была секретарь директора Людмила Аркадьевна. Она принесла гвоздики на длинных ножках и банку черешневого компота.

– Ах, Александр Иванович, Александр Иванович. Это ошибка! Этого не должно быть. Вас, оказывается, все любят. И я, оказывается, вас люблю. Живешь в суматохе будней, некогда проанализировать свои чувства. Арсений Павлович шлет вам большой товарищеский привет.

Петров представил, как, узнав о его болезни, Арсений на минутку расстроился и его аристократические щеки повисли, словно два пустых кошелька.

– Он обязательно к вам придет. Вы знаете, без вас как-то пусто. А в феноменологии все ходят унылые. Александр Иванович, дорогой мой, попросите их сделать вам еще раз серьезную томограмму. Не верю... Не верю...

К ним подошел Дранкин. Покачался с носка на пятку, с пятки на носок.

– Петров, идите на рентген.
– А когда Людмила Аркадьевна, попрощавшись, вышла с заразительной грацией и бодростью, произнес, вздохнув: - Работаешь, работаешь - даже фамилию ее позабыл, может быть Белохвостикова?

В рентгеновском кабинете Петрова уложили на стол. Он лежал на линолеуме, мерз. А рентгенолог и рентгенотехник все снимали его грудь послойно, все снимали. Потом на просвет его рассматривали и пожимали плечами. Из их реплик Петров понял, что у него и нет-то ничего. Что его ЭТА болезнь скорее всего артефакт.

"Артефакт - слово-то какое веселое. То ли ты артист, то ли ты аферист, а болезнь твоя - просто брак пленки. Известно, друг Петров, что не мы выбираем жанры, но жанры выбирают нас. Комедия, Петров, комедия".

Петров почувствовал сначала какую-то неизъяснимую грусть. Потом рассмеялся. Потом расхохотался.

– Что это вы, больной?
– спросила его пожилая, привыкшая к робости и уважению больных женщина рентгенолог.

– Радуюсь.

– Нет, вы не радуетесь - вы смеетесь. Более того - хохочете. Я еще не видела, чтобы больные так хохотали.

– Ага.
– Петров кивнул. Он все смеялся, даже икал от смеха.
– Все настроились меня жалеть. А как же - жалость так возвышает. Все возвысились. А я как будто всем в душу наплевал.