Дверь

– Шерсть ламы!
– И скрылся в ординаторской.

Сестра из приемного покоя привела сразу двух начальниц: старшую сестру отделения - высокую, стройную, даже несколько вытянутую, и угрюмоватую пожилую сестру-хозяйку.

Петрова отвели в палату. Показали койку. Выдали пижаму, халат, треть простыни вместо полотенца, сказав: "Сейчас полотенец нет. Может быть, будут потом".

Петров оглядел сопалатников.

– Здравствуйте. Насколько я понимаю, вы все, так сказать, уже...

– Еще не "уже", но уже оперированные, - ответил за всех тощий кашляющий человек с фиолетовыми впадинами глаз.

Прибежал Эразм. Пощупал кровать.

– Мягкая. Не на проходе - не будет дуть. Идем на лестницу. Надевай халат.

На лестничной площадке у телефона-автомата Эразм ткнул Петрова пальцем в грудь.

– Как тебе уже говорил Дранкин, легкое отрежут целиком.

– Он этого не говорил.

– Ну, я говорю - бронх поражен у самого корня. После операции химию назначат и лучевую терапию.

– Это зачем?

– Ты же взрослый человек, Петров, и не трус.

Петров смотрел на больных, на их перемещения по вестибюлю и лестнице. Они не были ни унылыми, ни удрученными. Некоторые громко говорили и громко смеялись, даже бледно-желтые, с тяжелой одышкой.

– Тут у всех рак?

Эразм бросил на него быстрый взгляд.

– Почему у всех? Разное. И у тебя, я же тебе объяснял, черт возьми, еще неизвестно что. Отрежут легкое, пошлют в институт на анализ, тогда узнаем. Будем надеяться, если рак, то какой-нибудь вшивенький, не тигр.

– Их много разных?

– Хватает.
– Эразм повернулся как-то неловко, ударился затылком о телефон-автомат: - Позвоню-ка Изольде. Наверное, она уйдет от меня. У нее молодой хахаль есть. Але! Але!.. Пегги! Это я - Эразм. Я Петрова положил... Привет, Голосистый! Это я не тебе...
– Эразм повесил трубку; неподалеку от них стоял невысокий узкоплечий больной с повязкой на шее, смотрел на Эразма и улыбался.

– Привет, доктор, - прошептал он.
– Режете?

– Завязал, - сказал Эразм.
– На хрен надо. Плаваю. На Каморских островах видал какие девки?

Больной прижал к горлу аппаратик, похожий на пальчиковый фонарик, голос раздался роботоподобный:

– Видел по телевизору. Красивые девки - ровные.

Эразм чиркнул пальцем по шее:

– Это же я тебя?

– Вы.

– А теперь?

– Левое легкое. Сам Дранкин.
– В роботоподобном, неокрашенном голосе все же прослушивалась гордость.
– Меня в институт везли, я убег. Здесь атмосфера здоровая, как в полевом госпитале, люди душевные. Врачи профессионалы. Здесь я больной и все, как все советские больные. А в институте, там люди штучные, и страдания у них штучные, и подход к ним вроде бы как по конкурсу.

– Петров, это Голосистый - моя работа.
– В глазах Эразма Полувякина слезами поблескивала грусть.

– Не только ваша: почку - Николай Николаевич, желудок - Нина Алексеевна, легкое - сам Дранкин.

Глаза Петрова, наверное, полезли из орбит.

– Да вы не нервничайте.
– Голосистый отнял аппаратик от горла и засмеялся пузырчатым шепотком.
– На войне у меня за один день тридцать три ранения получилось, шрамы - тоже живая ткань.

Эразм похлопал Голосистого по плечу, в этом фамильярном жесте была нежность. И Голосистый прижался к груди Эразма виском.

– Голосистому я горло делал. Другие после такой операции чуть пищат, а он, слышишь, поет. Он известный закройщик Илья Лукич Аракелов.

– Модельер-закройщик. Приходите, костюмчик построю, английские лекала имею.

– Ты на работу сообщил?
– спросил Петрова Эразм.

– Нет еще.

– Звони. Я приду в среду. Принесу селедку. Своей-то записку оставил?

– Оставил, - сказал Петров.

Эразм вошел в раздевалку, но вернулся в своей гигантской шапке, дал Петрову несколько двухкопеечных монет, нашарив их по карманам.

– На. Небось не сообразил взять.

Секретарь директора Людмила Аркадьевна сказала в трубку голосом приветливым, но с дисциплинирующими нотками:

– Здравствуйте, Александр Иванович. Вам завтра нужно присутствовать на заседании ученого совета.

– Не могу, Людмила Аркадьевна, дорогая, - сказал он.
– Видите ли, с сегодняшнего дня я лежу на Второй Дороге. Меня будут резать.

– Не шутите так, Александр Иванович.

– Какие уж тут шутки. Шестое отделение, торакальное. Шестая палата. Все больные тут торакальцы. И я торакалец. Наподобие марсиан.

– Я передам Арсению Павловичу, - чуть слышно прошелестела Людмила Аркадьевна.
– Желаю вам стойкости духа.

"Сейчас позвонит сюда в справочное - мне не поверила". Петров вздохнул, поймав себя на том, что и сам до конца не поверил в этот внезапный зигзаг в своей судьбе.

После обеда пришла Софья.

Петров толкался в вестибюле, ждал телефон, чтобы позвонить дочери, и вдруг увидел Софью в раздевалке. Она была в короткой дубленке, длинной клетчатой юбке и мохеровой шапочке. "Почему все сразу оделись в зимнее, еще осень не отшумела".

Раздевалась Софья спокойно. Стройная и подтянутая. Лицо задумчивое. Лоб чистый. Прическа гладкая, как у балерины. Лишь колец на пальцах больше, чем надобно бы, да брошь слишком тяжелая и слишком новая. Петров не почувствовал ни радости, ни тревоги, не почувствовал даже любопытства и не удивился этому своему равнодушию.

– Ну ты и напугал меня, - сказала Софья, подходя к нему и протягивая ему руку.
– И когда это стало известно?

– Вчера.

Она отвела глаза и долго смотрела поверх его плеча на плакат с кишечными палочками на немытых овощах и фруктах.

– Как ты себя чувствуешь?
– спросила она.

– Нормально.

– Когда операция?

– Дней через десять - пятнадцать.

– Аркадию не звонил. Дочери тоже.

– Собирался сейчас.

– Я позвонила. Они приедут тебя навестить. Мне Эразм сказал. Попросил буженины и вообще - к нему кто-то там приезжает.
– Софья говорила, как бы утешая его, что придет Анна, принесет вкусненького, что после операции ему потребуется черная икра для гемоглобина, а он думал - существует ли на самом деле это парадоксальное состояние, которое называют "одиночество вдвоем", и если существует, то, наверно, для этого нужны какие-то особые данные, может быть импотенция, может быть интеллигентность.