Дверь

– Горький говорил - жалость унижает.

– Горький вкладывал в понятие "жалость" социальное содержание. А моя жена, например, на почве благородной жалости готова, можно сказать, полюбить меня вторично. И вдруг я выбрасываю такой номер. Нет у меня никакого рака - артефакт. Я кто - шут гороховый. А в институте - боже мой... Руководство! Оно же меня посетить собиралось.

Пришел Дранкин. Петрова выставили. Но велели посидеть в коридоре.

Петров сидел. Мимо ходили больные с торакального отделения в чернильных линялых халатах, с гинекологии в халатах пестрых - домашних, в нарядных прическах и туфлях с помпонами, с отделения химиотерапии - в пижамах в красную, белую и синюю полоску, наверное потому таких ярких, чтобы погасить краснорожесть их обладателей. Самыми тихими были торакальцы и, конечно, самыми мужественными.

Что-то зашелестело возле плеча, Петров скосил глаза - Голосистый хихикает в ладонь и тычет пальцем в сторону лестницы.

А по лестнице... а по лестнице спускался мужик в пижаме фирмовой "Wrangler", рожа красная, сам худой и стройный, и как будто читает стихи или берет взятку не глядя.

– Август Авелевич Пуук. Когда фарцовка зарождалась, давал фарцовщикам капитал под большой процент. Богач. Я знаю статей двадцать, по которым его можно сажать не глядя. Великан! Видишь на шее бант? Это у него тестикуло к шее привязано, чтобы ходить не мешало. Оно у него как большая редька. Будут отчекрыживать.

– Тестикулюс дивинус магнификус, - это сказала девица, пришедшая на рентген с неприбранными тусклыми волосами и торчащей из-под халата ночной рубахой - похожая на приспособление для снятия паутины. Но взгляд ее был насмешлив.

А из гардероба навстречу седому краснорожему Пууку, окруженному аурой былого сексуального великолепия, поднималась Зина. Она несла в ладонях яркий великолепный гранат.

"Артефакт, - подумал Петров.
– Не может такого быть, не может. Это очень жестоко".

АПЕЛЬСИНЫ

– Ах, Петров, Петров.
– Зина отдала гранат, похожий на темную величественную розу, этому типу с физиономией работника искусств в синей заграничной пижаме и подошла к Петрову.
– Ах, Петров, Петров.
– Зина мягко прижалась к нему, неторопливо поцеловала его в щеку и тоже неторопливо стерла помаду с его щеки душистым платком.
– Господи, как тебя угораздило? Ну что ты тут делаешь?

А в дверях раздевалки стояла Софья. В ее глазах желтым огнем разгоралась отвага львицы, родившей на склоне лет.

– Александр, - сказал она.
– Я жду тебя в холле. Постарайся сократить эти процедуры до минимума.

Софья достала из сумки сочную грушу.

– Вспомнила, что ты их любишь. Вот тебе. И отварной язык. Съешь с хреном. Вот хрен в баночке. С кем это ты там терся? Ну и тип. Что это у него на привязи? И девка не лучше - прессованный хрусталь. Откуда у тебя такие знакомства? Саша, я была у Дранкина. Говорит: "Будем резать. Будем стараться".

"А рентген?" - подумал Петров. И Дранкин откуда-то сбоку из-за цветущих кустов лесного жасмина ответил: "Я сам рентген. Тоже мне, художники полумрака".

Это было несколько дней назад.

Софья достала две хрустальные рюмки, еще материнские.

– Саша, у меня с собой немного "Армении". Тебе из этих рюмочек будет приятно выпить.
– Она разлила коньяк.
– За все хорошее.

– Давай, - сказал Петров.
– Есть я не буду, мне на бронхоскопию, а выпить - давай. За все хорошее.

От коньяка шел теплый аромат горных склонов. И две старушки встали перед его взором. Они смотрели на него с надеждой. "Будь здоров, Сашенька. Мы с тобой", - шептали они.

Петров выпил.

Гардеробщица, уже другая, костистая и высоколобая, подавая Софье шубу, сказала:

– Еще зима не началась, а уж весной пахнет. У меня дверь приоткрыта нюхаю. До лета доработаю - и все, в деревню поеду. И ты своего, как поправится, посылай. От шоссе подальше. Я все думаю, лечение бы такое образовать - ароматами. Сажают, скажем, тебя или, скажем, меня в спецкамеру и пускают ароматы по указанию врача: гвоздику, резеду, ландыш...

– До свиданья, - сказала Софья сухо.

– Всего хорошего, - улыбнулась ей гардеробщица. А когда Софья ушла, сказала, оборотясь к Петрову: - Твоя-то небось в торгующей организации работает - так и срезала. Что ей ароматы? Французской косметикой напомадилась, а от косметики духота, в ней аромату нет.

Петров сидел завтракал - в больнице только и дел: завтрак, обед, ужин, - когда, близоруко щурясь, рассыпая вокруг себя искры голубых своих драгоценностей, с мешком апельсинов в каждой руке, прошествовала мимо него доктор наук, заведующая отделом феноменологии Лидия Алексеевна Яркина.

– Лидия Алексеевна!
– окликнул ее Петров.
– Вы ли это?

Воскликнув "Ой!" и выронив один мешок, Лидия Алексеевна медленно обернулась, разглядела за столом Петрова и сказала:

– Здравствуйте, Александр Иванович. Болезнь вас молодит.

Больные, оказавшиеся поблизости, подбирали с пола апельсины, клали их на стол.

Лидия Алексеевна села к Петрову, близоруко заглянула ему в тарелку, чуть не испачкав в каше свои роскошные волосы.

– Овсянка.
– Она понюхала, что налито в кружку.
– Какао... А это? Она шевельнула пальцем яичную скорлупу.
– Из дома? Нет. А что, Петров, завтрак не так уж плох. Некоторые утверждают, что тут, на Второй Дороге, голодновато.

– Носили бы вы очки, - сказал Петров.
– Очки вам, кстати, идут. Вы яйцом блузку вымазали.

Лидия Алексеевна ударила кулаком по столу.

– Ни за что! Я пробовала.

Лидия Алексеевна стала чистить апельсины. Она запихивала дольки в рот Петрову и себе и говорила с набитым ртом:

– Выплесните вашу какаву, от нее пахнет валенком. Устроим средиземноморский фруктовый пир на профсоюзные деньги. Эти апельсины от профсоюза.

Перед Лидией Алексеевной и Петровым уже лежала гора корок, а Лидия Алексеевна все чистила апельсины.

– Пока все не стрескаем, не уйду. Александр Иванович, я прочитала вашу тысячу страниц. Не отрываясь, как детектив. Мне Костя дал... И вообще, Александр Иванович, после такой витаминной еды хорошо мечтать о несбыточном.

– Петров, ты долго будешь сидеть в духоте? Пойдем гулять.
– В дверях стояла Зина в белом пушистом пальто.

Петров вскочил.

Лидия Алексеевна глянула на него и усмехнулась.

– Мне тоже пора. Петров, только не говорите, что это ваша любовница.
– Лидия Алексеевна встала.
– Да, забыла сказать - Костик Пучков вчера околачивался весь день у дверей директорского кабинета. Бледный и очень решительный.