Двое из двадцати миллионов

Невдалеке от входа в каменоломню, заваленного обломками скал, стоял колодец. Все пространство вокруг него было изрыто минами. Там лежали десятки убитых воинов, которые пытались подобраться к воде, добыть воду. Там валялись превращенные автоматными очередями в решето ведра и канистры, в которых несли воду эти солдаты. Там лежал упавший на спину белокурый богатырь - юный красноармеец с открытыми глазами, наполненными, как слезами, дождевой водой.

Почему же не пытались люди вырваться из подземелий, не пытались хотя бы пробиться в леса к старокрымским партизанам или к проливу, а там оплавь?.. Какая-то часть, может быть, и прорвалась бы, ну, а другие... другие хоть погибли бы в бою, а не задохнулись в этой каменной могиле... Споры про то были, и большие споры, но Павел Михайлович - полковник Ягунов - сказал только одно слово: "Раненые",- и спорщики замолчали. Тяжелораненых были сотни, а пожалуй, что и более тысячи. Как можно бросить их? "Да мы не имели бы права жить после этого",- сказал комиссар Парахин. И как ни ужасно было положение, но все же крохотная надежда оставалась - доберется кто-нибудь из разведчиков до наших, узнают, выручат...

Подземный госпиталь тускло освещался лучинами и каганцами Язычки пламени вздрагивали всякий раз, как сюда доносились отзвуки взрывов.

Раненые лежали в тесноте на сохранившихся койках, на каменных уступах и в проходах. Медикам приходилось переступать через лежащих. Слышались стоны и мольба: "Пить... пить...". Как фантастическая нелепость звучал здесь вперемешку со взрывами дребезжащий голос:

Утомленное солнце

Нежно с морем прощалось.

В этот час ты призналась,

Что нет любви...

Вращалась на патефоне полустертая, хрипящая пластинка. Рядом, на каменных "нарах", лежал хозяин инструмента с забинтованной, казавшейся гигантскою головой и слушал - в сотый, вероятно, раз - свою единственную пластинку.

В это танго вплетались взрывы, стрельба, стоны раненых и безнадежные голоса:

– ... пить... пить...

Отсек в глубине пещеры освещался шипящим и трещащим куском провода.

Раненые - кто мог еще передвигаться - собрались здесь вокруг умирающего комиссара.

Его глаза горячечно блестели на стянутом, обросшем бородой лице. Комиссар то бредил, то приходил в себя.

Солдатик с самодельным костылем держал руку умирающего и уговаривал его..

– Не надо, товарищ комиссар, не надо говорить, доктор сказал слыхали - нельзя вам говорить, опять кровь хлынет...

Но комиссар не слышал его и пытался подняться на локте:

– ... шахматы сбросить только... и сначала, сначала играй...

У соседней койки черная от копоти девчонка в истрепанной гимнастерке санинструктор Ковалева - перевязывала окровавленную, разбитую ногу лейтенанта, который метался в бреду. Маша прислушивалась к голосу комиссара.

– ... нет, не получается...- бормотал он,- не переиграешь... нет, нет, нет...

И затих.

Солдат положил его руку на грудь.

В отсек вошел хирург - сам едва живой, он остановился у койки комиссара, постоял вместе со всеми молча над умершим. Потом отошел к раненому лейтенанту.

– Так же все, без сознания,- сказала Ковалева. Раненый лейтенант стонал и метался в беспамятстве. Хирург наклонился над его ногой.

– Лейтенант,- сказал он, рассматривая рану,- лейтенант Иванов, ты слышишь меня? Ампутировать придется ногу... Ты слышишь, Сергей?

– Слышу,- неожиданно внятно ответил лейтенант.

– И сам знаешь - наркоза нет. Вытерпишь? Надо жить. Недаром же тебя Маша из-под огня тащила...

– А что, Яша, никак нельзя?..

– Нет, друг, нельзя. И ждать нельзя. Дело твое плохо. Очень плохо.

– Ну что ж, валяй...

– Черт,- сказал хирург.- Попробую все-таки почистить.

Вертелось "Утомленное солнце".

Шла операция.

Лейтенант лежал на операционном столе, и санинструктор Ковалева держала его. А он впился руками в ее плечи, скрипел зубами и смотрел в искаженное болью и сочувствием Машино лицо.

Случается, что взгляд человека встретится с другим взглядом в такое решающее жизнь мгновение и так соединят глаза - их мука и сочувствие,- так спаяют, что превратят вдруг чужих вчера людей в самые на свете близкие существа.

Сквозь адову, непереносимую боль лейтенант хрипел:

– Ну, чего ты... чего ты...- Потом он потерял сознание от боли.

И тогда Маша, все продолжая держать его, заплакала. Слезы оставляли на ее закопченном лице две светлые дорожки.

Закончив операцию, хирург опустился на каменный выступ, вытер лицо и сказал:

– Посмотрим... черт, посмотрим...

Сергей лежал снова на своей койке.

Он открыл глаза, приходя в себя, осматривался, не сознавал еще, где он. Взгляд блуждал по подземелью, по рядам коек, по лежащим на земле раненым.

Вот операционный стол, склонившийся уже над кем-то другим хирург...

И дальше, дальше скользил взгляд Сергея, пока не встретился с Машиными глазами - она стояла у его изголовья.

– Яков Осипович только почистил ногу,- сказала Маша.

– Еще, значит, потанцуем с тобой... А ты чего ревела?

– Я?.. И не думала.

Сергей усмехнулся: промытые слезами дорожки на Машином лице выдавали ее.

– Дай лапу.

Маша протянула руку, Сергей взял ее, закрыл глаза.

– Очень больно?
– спросила Маша. Сергей кивнул, не открывая глаз.

– Пусти, я сейчас...- Маша мягко освободила руку, отошла и вернулась с пузырьком.

– Выпей,- сказала.

– Что это?
– взял пузырек, понюхал Сергей.- Спирт? Откуда?

Он вдруг сморщился, скрючился от приступа боли. И боль его тотчас отразилась в огромных на худеньком Машином личике глазах.

– Пей, пей, скорее...

Сергей выпил и снова, закрыв глаза, протянул открытую ладонь. Маша вложила в нее руку, села рядом.

В подземном аду, на краю смерти родилась эта любовь, как если бы тут, в катакомбах, без воздуха и света вдруг вырос и распустился цветок... Они стали для других лучиком надежды - Маша и Сергей. Она выхаживала его, дни и ночи не отходила от него и выходила - Сергей стал поправляться... Да только положение в подземелье становилось все хуже и хуже. Немцы начали производить на поверхности взрывы, в катакомбах обрушивалась кровля, и под завалами гибли люди. Продовольствие кончилось, наступил голод.

Когда-то вначале забивали спущенных в катакомбы лошадей и питались кониной. Теперь стали откапывать зарытые шкуры, копыта и варили их.

И все же подземный гарнизон держался. Несмотря на все лишения, продолжались боевые вылазки, разведчики уходили на связь с Красной Армией, солдаты чистили оружие, охраняли входы, проводились политзанятия.

Отряды "слухачей" улавливали на слух места, где немцы готовили взрывы на поверхности и удаляли оттуда людей. Однако потери становились все больше и больше, особенно когда не стало воды. Это было самым страшным. Вылазки к колодцу стали невозможны. Фашисты держали подступы к нему день и ночь на прицеле пулемета.