Двое в океане

— Не нужна мне ваша помощь! Понимаете? Не нужна! — закричал он. — Она тяжела для меня! Вы, Константин Юрьевич, фанатик, витаете в облаках, ни с кем не считаетесь. Вы хотите, чтобы мы были не просто обыкновенными учеными, а перебрались с нашей грешной земли на Олимп и жили там, как боги. Вместе с вами. Может быть, вы и есть бог. А я простой человек. Я шестеренка в этой машине жизни и не претендую быть маховиком… Мне, мне…

Он запнулся, справляясь с дыханием:

— …Мне трудно с вами, Константин Юрьевич. Я постоянно вас опасаюсь: как бы не осудили за что-то, как бы не пригвоздили к позорному столбу: вот он, приспособленец! Ату его! Знаете что? Давайте-ка лучше оставим всю эту затею со спаркером. Ну ее к чертям! Плевать я на нее хотел! Подождет наш с вами спаркер.

— Это не наш с вами спаркер, Андрей Евгеньевич, — Смолин старался говорить спокойно, — это ваш, повторяю, ВАШ спаркер. И вы вольны им распоряжаться, как хотите. Я рад, что, кажется, отделываюсь от занятия, которое отвлекало от собственной работы.

Чайкин вдруг недобро усмехнулся, прищурил глаза, с вызовом взглянул в лицо Смолину.

— Ну и занимайтесь своей работой. Вы обвиняли меня, что я бессловесный. Хотите правду? Так вот я вам скажу. Небезызвестный вам Рачков из вычислительного центра, как вы помните, заинтересовался вашими расчетами. И вот последнюю неделю в каждый свободный час задавал тесты машине, заставил ее заново пройтись по всем вашим цифровым выкладкам. И знаете, что в конечном счете ответила машина, как вам известно, новейшая ЭВМ, купленная в ФРГ для «Онеги»? Она ответила, что в определенных узлах ваша концепция трещит по швам, что не все в ней друг с другом сходится, некоторые выводы, которыми вы так гордитесь, оказываются под вопросом. Вот что сказала машина! — Чайкин развел руками. — Уж извините! Увы, тут голая правда. Машина врать не будет, она не бессловесный Молчалин, она говорит то, что есть. И пригвоздить ее к позорному столбу нельзя!

Смолин почувствовал, как у него похолодела спина под леденящими струями, которые шли из отдушины кондиционера в потолке. Он не сразу нашел слова.

— …Вы это всерьез?

— Вполне! — со злорадством подтвердил Чайкин. Но тут же в лице Смолина увидел такое, что, должно быть, напугало, и торопливо заговорил:

— Вы только, Константин Юрьевич, пожалуйста, не воспринимайте… Понимаете… я… все это сказал вам потому…

Но Смолин уже не слушал, толкнув дверь ногой, шагнул за порог. Он спускался по трапам все ниже и ниже — с одной палубы на другую, пока не оказался перед дверью, на которой значилось: «Компьютер центр». Рванул ручку двери, и в лицо ему ударило подвальным холодом — там, в конце длинной лестницы, ведущей в самое нутро судна, и был этот самый центр, который так неожиданно, так нелепо вмешался в его судьбу. Пересчитывая каблуками ступеньки лестницы, он все еще надеялся, что услышанное от Чайкина — вздор, злобная вспышка, но когда сидящий за пультом управления Рачков оторвался от клавиатуры и взглянул ему в лицо, понял, что все сказанное Чайкиным, — правда.

— Как вы могли! Как же вы могли! — бросил он в рябоватое, серое от усталости лицо. — Как же вы решились… не сказать мне это?

Рачков быстро вскочил из-за дисплея с видом студента, который отваживается возражать строгому экзаменатору.

— Кто вам это сообщил?

— Неважно. Знаю — и все!

Рачков мрачно усмехнулся.

— Раз знаете…

Он вдохнул глубоко, словно набирал воздуху для речи, но запнулся, не зная, как начать.

— Ну!

— Дело в том… Извините, конечно, но получается, что оппоненты, которые вас критиковали… простите, не так уж не правы в некоторых моментах… — Он помедлил. — При количественном подсчете амплитуды вертикальных движений литосферных плит у вас оказались неточные выводы… есть просчеты и в других разделах… — Рачков кивнул в сторону машинного зала: — Это не мой вывод. Это машина.

— Машина-дура. Что в нее заложишь, то и получишь. Вы уверены, что правильно заложили?

Юноша поднял голову и отважно взглянул в глаза Смолину:

— Уверен!

Смолин возмутился:

— Ладно, положим это так, хотя я шибко сомневаюсь. Но почему вы утаили? — Ему показалось особенно кощунственным именно это — утайка. — Почему? Мы же с вами ученые. Такое среди ученых быть не должно. Это же нечестно!

Рачков вздохнул горестно, свидетельствуя этим, как ему нелегко вести разговор.

— Вы такой авторитетный ученый, на судне у вас особое положение, как тут сказать? А вдруг обидитесь!

— И насплетничали Чайкину? Так?

— Поделился…

Смолин молча прошелся по залу, поглядел на работающие аппараты, прислушался к их тихому стрекоту — он напоминал однотонный гомон цикад в летний вечер. Забыв про Рачкова, выхаживал операционный зал от стены к стене и чуть не вслух разговаривал сам с собой.

Не может такого быть! Вполне вероятны в концепции слабые и даже уязвимые части, это он допускает. Но чтобы вот так, одним махом, поколебать основы! Приговор какой-то машины, случайной машины на случайном судне в случайном для него рейсе…

— Я бы хотел все это проверить сам. Можно?

— Конечно! — Рачков искренне обрадовался, словно просьба Смолина его в чем-то оправдывала. — Когда хотите. В любой момент. Отложим все. Ведь я же к вашей концепции… со всей душой.

— Хорошо. Подумаю и сообщу! — Смолин снова поймал себя на том, что тон приказной.

— Уж извините меня…

Смолин взглянул на Рачкова с удивлением:

— Да вы что? Можно сказать, услугу оказали и вдруг извиняетесь.

Рачков почесал затылок:

— Так ведь я привык к разному. Некоторые к выводам машины относятся болезненно. Один профессор чуть не разбил блок. Так разобиделся.

Смолин засмеялся, но смех был не столь уж искренний, скорее нервный.

— Я не буян, — сказал с шутливым бодрячеством. — Конечно, ваша машина ехидная штука. Охотно бы ее укокошил. Да бог с ней — пусть живет!

Положил руку на плечо Рачкова:

— Спасибо!

Он поднялся наверх, вышел на кормовую палубу, которую прозвали Бродвеем. После ужина здесь по шершавым доскам, как по тротуару, прогуливаются любители свежего воздуха. Вот она, жизнь корабельная: выхаживают от борта к борту — парами, тройками, в одиночку, как заключенные на прогулке в тесном тюремном дворе. И так каждый вечер. А что делать? Море! Куда от него денешься? Смолин где-то прочитал, что издавна определено семь главных морских страстей: страх, голод, жажда, одиночество, жалость к себе, раскаяние и надежда. Пожалуй, из этого перечня можно исключить лишь голод и жажду, остальное в полной мере подходит к его самочувствию.

У борта столпились молоденькие лаборантки, оттуда доносился бойкий тенорок Ясневича:

— Ну а после банки Шарлотт мы прямиком в Карибское море. Через Наветренный пролив, который между Кубой и Гаити. Потом…

— Гаити! Как красиво звучит! Вы, Игорь Романович, конечно, бывали на Гаити?

— На Таити бывал, а на Гаити еще не приходилось, — с мягкой снисходительностью улыбнулся Ясневич. — Там даже Доброхотова не была. И не могла быть. На Гаити фашистский режим. Диктатура семьи Дювалье. Террор тонтонмакутов.

— Кого?

— Тонтонмакутов. Не слышали?

— Нет! — разом выдохнули лаборантки, подавленные эрудицией заместителя начальника экспедиции.

Просветительную речь Ясневича Смолин не дослушал — навстречу шла Ирина.

— Костя, что с тобой? Поругался с Золотцевым?

— Почему ты решила?

— Почувствовала по тому, как ты держался на совещании.

— Не поругался, а сказал то, что думаю.

Он услышал ее короткий вздох:

— Вот ты так всегда: что думаешь, то и режешь.

— А разве это плохо?

— Когда как. Если режешь, надо всегда помнить, что кому-то больно от твоего лезвия… — И поспешно, словно испугавшись, что обидела, добавила: — Извини, Костя, я тебе не посторонний человек, знаю тебя, вот и тревожусь…

— Вот уж ни к чему! — недобро усмехнулся он. — Тебе бы только тревожиться, все равно за кого. Но за меня не надо! Пожалуйста! Что я тебе?

Ирина опустила голову, с губ слетело чуть слышное:

— Извини!

Всю ночь Смолин просидел в студеном, залитом холодным светом зале, который напоминал ему пещеры в прибрежных айсбергах Антарктиды. Рачков предоставил машину в полное его распоряжение и предложил помочь. Нет уж! Весь новый цикл расчетов он сделает один и только один!