Двое в океане
Шрифт:
— Не знаю… — пробормотал он. — Не уверен…
Кулагин иронически скривил щеку; теперь он глядел уже сквозь Смолина.
— Эх вы! Наука! Светочи наши! И на кой черт я ушел с танкера!..
Через полчаса «Онега» легла на генеральный курс и, набрав ход, повела новый отсчет длинным морским милям в своем пути на запад.
Перед ужином у дверей в кают-компанию Смолин встретил Солюса. Окинув Смолина умиротворенным взглядом, академик выложил радостную новость:
— Представляете?! Им все-таки не удалось поймать ни одной корифены!
Карибское море было завораживающе спокойным и таким гладким, что казалось, будто это не море, а тихий сельский пруд, в котором плавают ленивые
На Карибское море опустилась тихая, знойная тропическая ночь, несущая истому, телесную расслабленность.
Справа по борту за горизонтом лежали берега Кубы, а за ними — берега Америки. Ночью оттуда, из Америки, радиостанция «Онеги» получила депешу, адресованную академику Солюсу, В ней сообщалось, что Орест Солюс избран почетным доктором университета в Бостоне и его приглашают прибыть в университет для получения диплома и чествования.
Утром новость распространилась по судну. Прибыть в Бостон? А как? Над академиком подтрунивали: раз «Онегу» в Америку не пускают, придется академику добираться на веслах.
Было ясно, что это Томсон добился почетного избрания. Ведь он как раз из Бостона. В тамошнем университете давно проявляют интерес к исследованиям Солюса. В теперешней политической обстановке акт выглядел мужественным и мудрым: нет, созидатели не пасуют перед разрушителями!
— Для меня не так уж важна еще одна университетская мантия, — сказал по этому поводу академик. — Важно то, что Томсон держит слово — не отступать! Значит, не все еще потеряно…
Солюс ответил вежливой радиограммой: прибуду непременно, но когда-нибудь в другой раз, при более подходящей обстановке.
— Когда наступит «более подходящая», я окажусь уже среди звезд, и зачем мне тогда какая-то мантия. Ведь у меня будут крылья! — с неожиданным для него мрачным юмором прокомментировал академик этот международный обмен любезностями.
Смолин удивился. Вроде бы академик получил приятное известие, а почему-то не радуется.
— Вы, Орест Викентьевич, оптимист, и вдруг такие минорные мысли!
Солюс слабо махнул рукой.
— Я устал… — вдруг произнес он чуть слышно. — Я очень и давно устал. От всего! Я так много видел! Не только счастливые острова на заре. Видел тридцать седьмой год и колючую проволоку на Колыме, в сорок первом пошел в ополченцы и в бою под Волоколамском живым остался один из целого взвода, который состоял из преподавателей Московского университета. В сорок восьмом мои научные оппоненты меня публично разоблачили как проводника буржуазных идей в биологии, я был снят с руководства лабораторией и почти тайком занимался исследованиями у себя на даче в Подмосковье. Всю жизнь над моей головой неизменно висела какая-нибудь угроза…
Солюс съежился, легкая рубашка обвисла на его угловатых, как у старой птицы, плечах, ее безжалостно трепал ветер.
— Я устал от хронического страха. Моя жизнь на закате. Свой конец я хочу встретить спокойно, достойно, как и подобает много пожившему и много пережившему старику. А мне вместо вечернего покоя снова предлагают страх, страх, страх — теперь уже вселенский. И показывают на меня пальцем: ты виноват и в нем, ты недоглядел, прошляпил, проявил слабость, ты в ответе… А у меня уже нет сил взваливать на свои плечи даже предназначенную мне по справедливости долю страха. Я человек науки. А наука — это разум. Это логика. У страха нет логики, он слеп. И глуп. И коварен.
Старик вдруг сжал кулаки и грозно потряс ими в воздухе:
— Прежде всего надо бороться против страха! Против культа страха. Иначе мы проиграем все! В страхе самое опасное то, что он привлекателен…
— Привлекателен?
—
Именно! Особенно для молодежи. — Солюс взглянул на Смолина. — Вы когда-нибудь наблюдали, как проходит эскадра военных кораблей? Залюбуешься, глаз не оторвешь. У войны всегда была своя красота — блеск лат, золото эполет, звон шпор, парадная чеканка солдатских каблуков. А в наше время что может быть более впечатляющим, чем идущий на взлет сверхзвуковой истребитель или выплывающий из-за морского горизонта огромный, как остров, ракетоносец? В этой красоте — опасная ловушка. Война обряжает себя в красивые наряды, коварно соединяя идею уничтожения с символами мужества, чести и красоты. Недаром генералы обожают глядеться в зеркало, любуясь стальным блеском своих глаз и сияньем орденов. А мальчишки стругают деревянные мечи и мечтают о генеральских аксельбантах… И мало кто ясно себе сейчас представляет, что у новой войны будет лишь одно обличье — белый череп с пустыми глазницами, и даже ордена превратятся в дым. Но, увы, человек живет привычным, и еще так много желающих играть в старые военные игры. — Солюс сокрушенно покачал головой. — Знаете, что погубит человечество? Легкомыслие! Мы все охотнее заставляем машины думать и действовать за себя, а сами все больше превращаемся в детей, ленивых, злых и вздорных детей, способных на детское безрассудство.Смолин еще ни разу не видел академика, неизменно бодрого, живого, полного деятельного азарта, столь подавленным. Неужели так огорчился тем, что не может в Бостоне получить свою почетную докторскую мантию?
Вечером в каюту к Смолину неожиданно пришел второй помощник Руднев. Опустил на стул свое громоздкое тело, и стул под ним жалобно заскрипел.
— За помощью к вам пришел! — По его просторной физиономии медленно плыла сконфуженная улыбка. — Помирите с академиком!
— Вы поссорились с Солюсом? — изумился Смолин.
Стул под Рудневым заскрипел еще жалобнее.
— Да что вы! Просто он меня отбрил.
— За что же?
Руднев пожал плечами:
— Ей-богу, не пойму за что! Ночью после дежурства иду по палубе и вдруг вижу, у борта маячит фигура академика. А как раз в это время курс «Онеги» пересекала американская эскадра. Пришлось даже ход сбавить, чтобы в конфликт не вляпаться. Картинка что надо — авианосцы, крейсера, фрегаты! Говорю академику: вот они, гады, дорогу вам в Бостон и перекрыли. А он в ответ: все эти корабли — вселенская глупость! А корабли идут я идут. Красиво даже. Как в кино! А потом просто так, к слову, я возьми и ляпни: вот бы сейчас наши вышли навстречу лоб в лоб. Сила на силу! Было бы классное представление! Мы бы, конечно, взяли верх. Где наша не брала!
— Ну и что академик?
Руднев со смехом хлопнул себя по твердой и плоской, как пенек, коленке.
— Академик чуть не подскочил на месте. Он малость того, с приветом. Это точно! От избытка мозгов, что ли, или по старости годов. Мне в ответ, да так горячо, торопливо, словно в самом деле вот-вот начнется сражение: пожалуйста, говорит, перед этим вашим представлением столкните меня за борт. Облегчите мне напоследок совесть. И представляете, сказал все это так серьезно, что я даже чуток струхнул. Говорю ему, мол, пошутил. А он мне: от шуток города горят. И ушел с таким видом, будто я в самом деле какой-то поджигатель. Ну не чудак ли?
Руднев поерзал на стуле.
— Посоветуйте, Константин Юрьевич, что делать? Может, пойти и извиниться? Вы его знаете.
Смолин покачал головой:
— Не надо! Главная причина здесь не в вас, так что извиняться бесполезно.
Руднев огорчился еще больше, грустно пошевелил бровями:
— Неужели бесполезно? Вот незадача! Чувствовал, мука какая-то сидит в старикане. А я еще его обидел. Теперь мучаюсь тоже…
Смолин кротко улыбнулся:
— Ну и помучайтесь! Не только таким, как он, стариканам, совесть свою терзать. И нам полезно. Хуже, когда нет никаких душевных мук.