Двойной без сахара

— Выпей уже кофе и съешь наконец торт. В пять часов музеи закроются! Здесь до Дублинии пятнадцать минут бодрым шагом. Давай хоть ее посмотреть успеем, а?

— А что там? — почти перебила я в страхе, что Шон уже научился читать мои мысли.

— Викинги. Их мы любим, в отличие от англичан. Наверное, потому что в каждом из нас течет их кровь. Викинги ирландских женщин любили, раз променяли на них родину и разбой, а англичане только насиловали, а их детей приносили потом в жертву в своих дьявольских сектах. Одна, кстати, находится неподалеку — это был закрытый английский клуб в подвале церкви, который носил название «Ад», легко догадаться почему.

— Ты на всех лекциях страшилки рассказывал?

— Ты хочешь узнать Дублин или меня? Я не интересен даже самому себе. Я даже не способен стать знаменитым алкоголиком, как Волосатый Лимон, хотя умею пить и совсем не умею бриться, и давно бросил офисную работу…

— Чего замолчал?

— Жду, когда ты поделишься тортом.

Черт бы побрал вас, профессор! И я протянула ему кусочек тортика на ложке, стараясь держать руку в монументальной неподвижности.

— Лимоном его прозвали за желтый цвет лица. В конце жизни печень у бедняги не выдержала обильных возлияний. И все равно он сохранил радушный вид и развлекал случайных прохожих. Его знал каждый дублинец, но когда пропойца умер, никто не смог назвать его настоящего имени, так и похоронили с двумя буквами на могильном камне — «Эйч» и «Эл» вместо «Волосатого Лимона». И паб назвали в его честь, а в мою не назовут ничего, когда я сопьюсь окончательно, — и Шон отхлебнул кофе.

Чего мистер Мур добивается? Жалости? Он пожалел меня, и теперь я обязана ответить ему взаимностью? Взаимной жалостью! Я могла бы ответить ему восхищением — за игру на волынке, за песню, за… Да просто за то, что он поставил меня выше семьи, заткнул уши на вопли Моны и прыгнул в машину… Да, великолепный набор, чтобы екнуло сердце. Но не у меня. Минутная слабость может обернуться катастрофой, которой поделилась со мной Сильвия. Ей хотя бы было восемнадцать! А я на десять лет старше и уже знаю, как плохо может быть в постели с мужчиной, даже если ты благодарна ему за паспорт. А тут я даже не буду знать, за что благодарить… Нет, Шон, нет…

— Лучше пиши песни, — и тут я пожалела, что не в силах на английском обыграть русские «не пей, а пой», потому речь Шона прекрасна, а моя до безумия бедна, как и мысли. Мысль в голове осталась лишь одна — как уйти, не ранив Шона больше, чем я уже нечаянно ранила.

— Я не умею играть на гитаре. Роб тогда только приехал, ему и восемнадцати, кажется, не было, а какая у него уже была сильная гитара, испанская школа… Он научил меня паре аккордов, они и составили мелодию. Слова я специально писал на ирландском, чтобы Каре сложно было придраться к рифмам, а она в это время уже придиралась ко всему. За пару недель до ее дня рождения я проснулся с сознанием того, что в мою любовь больше не верят, она утонула в быте и вечной нехватке денег. Какой подарок я бы ни купил, Кара отругает меня за лишние траты, и я решил написать песню. Одолжил у Роба гитару на один день и разбудил Кару музыкой. Она швырнула в меня подушкой и сказала, что хотя бы в этот день, один раз в году, она хотела выспаться. Потом разревелась и крикнула, что терпеть не может гэльский. И заодно то, что у меня нет голоса, чтобы петь баллады… Через неделю она собрала вещи и ушла. И я отдал песню Робу, когда тот попросил написать что-то для него. Периодически он снова просит, но я больше ничего не пишу. Только переписываю чужие песни, чужие чувства и завидую чужому счастью. Наверное, проклятье фейри все же существует.

— Пойдем лучше к викингам! — вскочила я и уже стоя допила последнюю каплю кофе.

Шон тут же поднялся, точно ждал от меня приглашения и нес бред от безысходности, чтобы его ускорить. Я тоже спешила уйти с этих улиц. В Корке дневная чистота резко контрастировала с массовой обветшалостью зданий. В Дублине к ней добавилась грязь и торговые развалы со всякой китайской всячиной, сделавшие проход по узкому тротуару невозможным. Мы пошли по проезжей части, уступая иногда дорогу одинокой машине или пустому экипажу, и я пару раз чуть не вляпалась в оставленные лошадьми кучи — целые и размазанные по асфальту колесами.

Меня мутило от вони, слишком крепкого кофе и близости плеча Шона. Он держал меня за руку и тянул вперед, заставляя практиковаться в спортивной ходьбе, и мы довольно быстро выбрались в центральный район с офисами, спрятанными в старых зданиях. Улицы стали шире, хотя и остались пустынными, словно были предназначены для романтических прогулок. Наконец впереди показалась серая церковь — вернее две, соединенные аркой-переходом. В левом крыле располагался музей викингов. Мы долго стояли на светофоре. Наверное, и они в Дублине запрограммированы для влюбленных парочек, и с каждой минутой я чувствовала себя все более и более не в своей тарелке. Шон улыбался с такой теплотой, что хотелось скинуть кофту, и я боялась раскрыть рот.

Я не понимаю, что говорить, и он уж точно не понимает, что я хочу ему сказать. Лучше погрузиться в музейную тишину, где притушенный свет не режет воспаленные от наворачивающихся слез глаза. Редкие посетители не заставляли Шона разжимать пальцы. Он вел меня от экспоната к экспонату, как ребенка, и шепотом зачитывал таблички, хотя порой из его рта вылетало много больше слов, чем уместилось на стендах. Однако лучше бы он приберег их для племянников. В моей голове знания не задерживались, их вытесняла раздувшаяся жуткой жабой мысль, что пусть в нас обоих течет кровь викингов, у нас все равно слишком мало точек соприкосновения, и если я прекрасно понимала его желание затащить меня в постель, то мотивы поднять отношения на серьезный уровень оставались мне непонятны. От них веяло безысходностью, будто он отчаялся найти себе достойную пару и берет то, что само пришло в руки. Только не знает, что меня в них жестоко толкнули, и как бы Шон ни был хорош, я не хочу быть синицей в его руках, пусть эти руки и кажутся самыми надежными из всех тех, в которых я побывала.

У меня развилась клаустрофобия рядом с ним в темных переходах музея — так чувствовали, небось, себя ирландские поселянки подле бородатых пришельцев из-за моря, хотя и их собственных мужчин можно было испугаться. Я сняла с манекена наряд ирландского короля и мысленно одела на Шона. В плечах он пришелся ему в пору — видимо, главным развлечением на ферме было плавание в озере. Портить шлемом так хорошо лежащую нынче волну не хотелось — лучше бы Шон оставался в рваных джинсах и с муравейником на голове — нынешний королевский вид не портили даже седые виски. Шон умел пользоваться своей внешностью — у него на курсе явно доминировали студентки. Так почему же он до сих пор один? Пусть в деревне над ним тяготеет родительское преступление, но в университете он мог бы любую поманить пальцем, и деньги были бы последним, о чем она бы его спросила. Тем более у него имеется наследство. Почему он один? И почему он выбрал меня? Может, я похожа на Кару, которую он до сих пор безумно любит. Может, он ездит в Лондон к ней? Может, она не забыла первую любовь, просто выбрала стабильность с другим мужчиной, и теперь встречается с ним раз в полгода ради пары страстных ночей и общих воспоминаний? И, может, Шон сейчас ищет для себя ту, кто закроет глаза на его любовь на стороне. А это может сделать только та, кто в него не влюблена. И та, у которой в шкафу довольно своих скелетов. Точно! Как же я раньше не догадалась…

Шон вернулся от Кары с твердым намерением устроить наконец свою жизнь. Быть может, он вновь предложил ей вернуться к нему, и в этот раз она не просто отказала, а предложила ему решение — в виде меня, вот Шон и не запил. У него имелся план, и он ему четко следовал с переменным успехом, и сейчас ему до ужаса досадно, что все рухнуло. Лучше бы он раскрыл передо мной карты и принял проигрыш достойно. Иначе я не смогу его уважать. Нельзя играть жизнью другого человека в угоду своей. Нельзя. За это жестоко платишь. Может, ты, Шон Мур, и послан мне карой за то, что я сделала с Полом Доналом ради меркантильных целей, но я буду сопротивляться судьбе. Я найду силы уйти от прошлого, не обернувшись. Завтра я без сожаления расцеплю наши руки, а сейчас пустое бороться с ветряной мельницей.

— Смотри под ноги!

Я встала, как вкопанная, не особо понимая, как на этой лужайке могут быть лошадиные сюрпризы. Но под ногами оказалась железная плита, затесавшаяся среди серых камней дорожки.

— Внизу поселение викингов. Его почти полностью отрыли и мечтали открыть для публики, но местной администрации приспичило именно здесь построить свои офисы. Были массовые протесты жителей, целые демонстрации, но бессмертные боги никогда не слышат молитв бедняков. Все, что могли, археологи вытащили, остальное пришлось зарыть. Но в память отчеканили плиты и установили на местах, в которых нашли больше всего остатков еды, керамики, оружия… А вот там и сидят эти монстры, самое ненавидимое здание в городе.

Высотный монстр из бетона и стекла производил удручающее впечатление, уродуя городской пейзаж с приземистыми старыми домами. Перед новостроем отлили в бетоне амфитеатр, но в нем, если верить Шону, никто не желает проводить досуг. Дублинцы теперь отдыхают перед ненавидимым ими прежде зданием — замком, в котором раньше размещалась английская администрация, а теперь там ползает ирландская змея, единственная на весь остров. Если включить воображение, то на лужайке можно увидеть змеиные кольца. Мы не стали мешать отдыхающим. Им было тепло, они почти что загорали под теплым летним солнышком. Мы уселись на каменной мостовой спиной к серому зданию, где старинной оставалась лишь круглая башня, а остальная пристройка чем-то напомнила мне университет Корка. Может, не мне одной, вот Шон и отвернулся. У него оказалась припасена в заднем кармане джинсов шоколадка. Я скинула на минуту кофту, но тут же оделась, поймав спиной ветерок и руку Шона.