Двуглавый российский орел на Балканах. 1683–1914

Ночью по приказу генерала M. Д. Горчакова войска по понтонному мосту и на судах переправились с южной стороны города на северную. Свидетель описывал отступление: полк за полком покидал позиции, оставив на них заслон. Солдаты, в крови, в изорванной одежде, в грязи, закопченные от пороха, шли, понурив головы: «Одни едва бредут, чуть ли не падая под тяжестью оружия, до того измучены они; другие несут десятки мертвых, третьи тащат изможденных страдальцев, облитых кровью, с оторванными членами; иные везут на руках тяжелые пушки; на узком мосту режут постромки у запряженных под орудие лошадей и молча, пасмурно, перекрестясь, сталкивают орудие в море, будто хоронят любимого товарища. Все пасмурны, всех гнетет свинцовое горе, и если из чьих-то уст вырвется слово-другое, то слово проклятия, командный окрик начальника или страдальческий вопль умирающего!». Изредка попадались среди них и сестры милосердия с иконами, взятыми из госпиталей.

На южной стороне саперы взорвали или сожгли все здания, включая собор. Не осталось ни одного жителя. Камни и пепел – все, что увидел неприятель.

На этом военные действия по большому счету завершились. Оба командующих союзными войсками, генералы Ж. Пелисье и Д. Симпсон, считали попытку прорваться на просторы России безнадежной авантюрой. Француз заметил, что в случае получения подобного приказа он подаст в отставку.

Неудачей закончились и экспедиции англо-французского флота на Балтике. Морские лорды не решились «расшибать лбы» о гранитные твердыни Кронштадта и Гельсингфорса и ограничились скромными успехами на Аландских островах.

Воинственность сохраняли лишь кабинетные стратеги из Лондона. Г. Д. Пальмерстон отводил душу, изощряясь в насмешках над союзниками (разумеется, в частной переписке). Французского министра иностранных дел А. Валевского он именовал «хитрым мошенником», посла в Стамбуле Э. Тувенеля – «законченным последователем И. Лойолы», австрийского представителя при султанском дворе А. Прокеша – «низким гулякой и игроком, деревенским стряпчим, превращенным в дипломата». Он объявил было, что Великобритания вместе с турками и без посторонней помощи добьется почетного мира. Никто не обратил внимания на его пустословие.

В декабре 1855 года Наполеон преподнес Лондону оглушительный сюрприз. По дошедшим туда из Парижа сведениям, министр финансов доложил императору, что денег на войну едва хватит до весны, а прибегать к займам или повышать налоги нецелесообразно по социальным соображениям. Наполеон считал, что натаскал достаточно каштанов из военного огня и жаждал мира. Лояльная ему печать изощрялась в усилиях представить крымскую эпопею достойным реваншем за гибель Великой армии Наполеона в России в 1812 году, предопределившую падение его империи. Корсиканец был гениальным полководцем и выдающимся организатором. Он восстановил численность вооруженных сил в 1813 году до уровня, почти равного численности российской и прусской армий вместе взятых. Но восстановить Великую армию он не мог, для этого отсутствовал человеческий материал, целое поколение французов сгинуло на полях битв. К. Меттерних на свидании с Наполеоном летом 1813 года в Дрездене, окинув взглядом выстроившихся солдат, молвил: «Сир! У Вас юнцы под знаменами!»

Наступил 1856 год. Союзные генералы не высовывали носа из Севастополя. Потери – 70 тысяч французов, 22,7 тысяч британцев, 30 тысяч турок (правда, последние толком не подсчитывались, они умирали, как мухи)^[553]. Если в истории подыскивать пример пирровой победы, крымский казус для нее самый подходящий. Британская казна затратила на эпопею больше денег, чем на все войны с революционной Францией и Наполеоном, длившиеся 20 лет.

К миру склонялись молодой император Александр II и его окружение, но не по причине военного поражения. Существовали другие веские факторы. Отсталость страны отражалась на ее армии. У противника – нарезные винтовки, у своего войска – гладкоствольные ружья. С трудом давался переход от атаки колоннами к наступлению цепями. Ни в одном из полевых сражений не удалось добиться успеха. Государственный долг достиг колоссальной по тем временам суммы – 800 миллионов рублей, на его погашение потребовалось 15 лет. Каждый день последней бомбардировки Севастополя обходился в 2 тысячи убитыми, общие потери превысили 100 тысяч человек. Экспедиции англо-французского флота на Балтике закончились неудачей, но они отвлекли на побережье 270-тысячную армию в 1854 году и 300-тысячную в следующем, то есть силы, вдвое превышавшие сражавшихся в Крыму. России угрожал не военный разгром, а хозяйственное истощение. Надежд на победу – никаких. Вступление в боевые действия Сардинии, союз, заключенный Швецией с Францией и Великобританией, прозападная ориентации «дружественной» Пруссии, пессимистические доклады генерала М. Д. Горчакова из Крыма – все заставляло искать мирного решения. И что тревожило молодого царя больше всего – Россия нуждалась в обновлении, и прежде всего в отмене крепостного права; но не в военное же лихолетье проводить реформы! Перед страной нависала угроза закоснеть в отсталости.

На мирном конгрессе в Париже (февраль-март 1856 года) Д. Кларендон возглавил ястребов, а Наполеон и А. Валевский выступали в роли голубей. Император французов считал Крымскую войну прологом к перекройке баланса сил в Европе, в ходе которой следовало похоронить Венскую систему договоров, установить границу с германскими землями по Рейну, выдворить австрийцев из Италии; с самодержавием территориальных споров не существовало, с ним следовало сотрудничать. Отсюда – подчеркнутое внимание Наполеона к первому российскому уполномоченному А. Ф. Орлову, дружеские беседы с ним за чашкой кофе. Тому, с помощью императора, удалось отбиться от некоторых притязаний британских и австрийских экстремистов – от нейтрализации не только Черного, но и Азовского моря, разрушения фортов на Кавказском побережье, от срытия укреплений Николаева. Британцам и австрийцам не удалось наложить запрет на строительство больших пароходов, могущих быть переоборудованными в крейсера, и отторгнуть от России значительную часть Бессарабии, на чем особенно настаивала Вена. Но все это были частности. Маленький Наполеон, подобно своему великому дяде, воображал, что дружбу с Россией можно оплатить мелкой монетой. А Россия никогда и ни с кем не выступала пристяжной.

В одной из бесед с Кларендоном император воскликнул: «Я, право, не знаю, где вы остановитесь» (в своих требованиях). Но британец знал, что его собеседник связывает свои интересы с Англией, и продолжал нажим. Не следует переоценивать значение французских услуг для России. Навязать стране, обогатившей историю военного искусства обороной Севастополя, мирную программу по максимуму было просто невозможно. Кларендон излагал ее так: нельзя, чтобы Россия осталась «могущественной державой, способной в немногие годы при более разумной внутренней политике развить свои колоссальные естественные ресурсы»^[554]. Сие означало – низвергнуть ее с пьедестала великих.

Но и без алкаемых экстремистами излишеств трактат, подписанный 18 (30) марта 1856 года, был суров и тяжел. Самодержавие отказалось от покровительства над Молдавией, Валахией и Сербией, от особых прав в отношении православного населения Османской империи, оно было поставлено под коллективную гарантию пяти держав. Царизм сравнительно легко пошел на уступки в этом вопросе, опыт с Грецией и Дунайскими княжествами показал, что по мере укрепления их государственности и ослабления зависимости от Турции они охладевали к официальной России, а то и отворачивались от нее. Договор подтверждал установленный конвенцией 1841 года запрет на прохождение военных кораблей через проливы Босфор и Дарданеллы. От России были отторгнуты три южных уезда Бессарабии, великую страну лишили доступа к водной артерии Дуная.

И самое тяжелое из условий – Россию лишили права на содержание военного флота в Черном море. Формально запрет распространялся и на Турцию. Но та могла за пару суток перебросить хоть целую эскадру из Средиземного моря в Черное, так что наложенное на Высокую Порту вето являлось чистейшей фикцией. «Боюсь, что на практике будет трудно обеспечить нейтрализацию Черного моря, – свидетельствовал экс-премьер-министр Д. Абердин, – турецкий флот может войти в Черное море, когда ему заблагорассудится»^[555].

Мысля по шаблону, не представляя, что цивилизация может развиваться разными путями, не только европейски-христианским, но и исламским, полагая, что модернизация равнозначна европеизации, западные миротворцы исторгли у султана (по выражению, фигурировавшему на прениях в парламенте) хатт-и-хумаюн (августейшее начертание), предусматривавшее равенство в правах всех его подданных независимо от конфессиональной принадлежности. Хатт упоминался в тексте Парижского трактата, что превращало его в международное обязательство.

При обсуждении мира в парламенте с резкой критикой выступил граф Грей. Хатт, аргументировал он, «не явился добровольным актом со стороны султана. Было бы фарсом утверждать это». Если его претворение в жизнь оставить за Турцией, он не стоит бумаги, на которой написан, ибо противоречит Корану. В местах отдаленных его оглашение вызвало испуг у христиан, «опасающихся мести мусульман при попытке его осуществления»^[556].

Мусульманская масса не воспринимала и не признавала принцип равноправия с «неверными», задуманные на европейский лад реформы были обречены на провал. Сама идея образования многоконфессиональной и многоэтнической османской нации носила на себе отпечаток утопизма, и не только по причине отторжения ее сторонниками ислама. 400 лет христиане пребывали на положении райи (стада по-арабски). Они жили своим миллетом (общиной, официально признанной властями) по заветам Евангелия и обычному праву. Духовно они никогда не подчинялись завоевателям, никогда не забывали о существовании в прошлом их государственных очагов – королевства Неманичей у сербов, двух Болгарских царств, Византийской империи у греков, княжеств Штефана Великого у молдаван и Михая Витяза у валахов. Османская империя была для них не матерью-родиной, а злой и постылой мачехой, они не собирались скреплять ее обручем реформ, а мечтали о сокрушении ее власти. О том и толковал граф Грей в Палате лордов: христиане относятся к Высокой Порте с горькой враждой и с нетерпением ожидают свержения ее власти. Иного чувства нельзя ожидать после четырехсот лет отвратительной тирании. В среде христиан реформы пользовались поддержкой, но их собирались использовать не для сплочения под знаменем полумесяца, а для укрепления своей самостоятельности и ослабления уз, связывающих их с Портой.