Дядя Джо. Роман с Бродским

Я выругался, повесил трубку и лег спать. Наутро скрепя сердце рассчитался за ночлег и телефонные переговоры. Портье не обманул меня – счет зашкаливал.

Я рассчитался с Hampton’s и заехал к Котэ Ахвледиани попрощаться. В Колумбии у меня было несколько друзей. Котэ – особенный. Когда-то с ним вместе мы организовали у него во дворе кладбище божьих коровок. Той весной эти жуки дохли в Колумбии целыми колониями. Мы стали хоронить каждую особь отдельно, давая ей имя и титул. Леди Макбет, леди Уинтер, леди Винчестер. Фантазии с использованием энциклопедии «Британника» хватило на шестьдесят могил, которые мы расположили рядами на бесхозном участке земли, усыпав цветами и молитвами. Каждая душа нуждается в спасении, даже если это душа божьей коровки. Христиане должны воспользоваться услугами нашей погребальной конторы. Поможем детям научиться хоронить близких.

Мы поговорили с Котэ о счастливом прошлом, прогулялись по кладбищу.

– Ты не знаешь, кто такой Бенджамин Крюгер? – спросил я Котэ, который уже лет пятнадцать жил в этом городе. – Встретил вчера в «Камелии» одного типа.

Котэ об этом человеке ничего не знал.

Мы набили багажник моего Nissan Sentra каштанами, которыми были усыпаны тротуары городка, и я двинулся на место моей постоянной работы – в Нью-Йорк, Нью-Йорк.

Часть третья По соседству с Фрэнком Синатрой

Сообщение о квиритах

Что может быть гаже работы американского профессора? Звучит солидно, но денег платят мало. Работа неинтересная, лицемерная. Женщины и без этого ко мне благосклонны. Короче, занятие – на любителя. Если в вас бродит «тоска по мировой культуре», то вы здесь, может, и приживетесь. Тоска по мировой культуре – вещь местечковая. Вся Америка – вещь местечковая. Но если вы тоскуете по «мировому духу» – пиши пропало. Вы поднимете вооруженное восстание или уйдете в алкогольное самоубийство.

Я смог избежать этих крайностей. Не попал в плен страстей. На многие вещи смотрю сквозь пальцы. Чувствую, что «сердце мира» существует. Слышу его монотонный стук. И мне этого хватает. Но чтобы ни хрена не делать, нужно иметь особый талант. А у меня его нет. Так получилось, что по натуре я – человек пытливый. Хочу во всем дойти до самой сути. Говорят, это проходит.

Когда поступал сюда, хотел понравиться. Проявлял эрудицию. Сыпал цитатами и идеями. Мне сказали, что «вы для нас overskilled», слишком много знаете. Я пообещал всё забыть. Знания мне в быту не помогают. Я могу забыть что угодно. Забыл детство, родину, призвание. Могу декларировать любую чушь, сложив пальцы крестиком. От моей болтовни ничего не изменится. «Все равно она вертится». И «сердце мира» бьется в такт своему космическому разумению.

Я прихожу к студентам и говорю, что Пушкин был задира и бабник. За что и поплатился. Лермонтов тоже был не очень-то миролюбив. Погиб аналогичным образом. Достоевский состоял в террористической организации. Толстой участвовал в Крымской войне. Спрашивают: почему все ваши поэты были военными? Почему стреляли друг в друга? Как можно служить гармонии и одновременно убивать себе подобных?

Поначалу я объяснял это традицией. Говорил, что пистолет вручался поэту императором вместе с набором писчебумажных принадлежностей. Теперь все изменилось. Не нужно перегружать американцев деталями. Они – идеалисты, обуреваемые подростковыми идеями. Это чисто поверхностное любопытство, за которым скрываются самодовольство и пустота. Мне в этих людях чего-то не хватает. Какого-то органа. Сердца? Почек? Печени? Чего-то очень важного. Буратино не успели выстругать до конца, а он уже запел веселые песенки. С ними можно делать дела, понимая, что органом, которым пишут, к примеру, стихи, они обделены. Полагаю, они думают обо мне то же самое.

Серые коридоры. Железные двери с сетками на окнах. Аудитории. Кафедры. Кампус. Город в городе. Государство в государстве. Department of Liberal Arts [22] . Жизнерадостные слабоумные преподаватели и такие же студенты. Каждый день я должен разговаривать с ними о том, что нас обоюдно не интересует. Делать вид, что мы участвуем в процессе познания. Добро пожаловать!

Девок лапать нельзя. Курить в офисе нельзя. Пить можно, но в меру. Против моего офиса – комната для отдыха преподавательского состава. Там почему-то всегда есть портвейн в стеклянных графинах. Это какой-то южный обычай, который чудом перекочевал на север. Теперь вместо офиса я часто захожу в комнату отдыха. Портвейн быстро кончается. Тогда я иду к Хуаните и делаю пальцами известный лишь нам обоим знак. Она родом из Мексики. Маленькая, как добрый гном. Мы понимаем друг друга без слов.

22

Department of liberal Arts (англ. факультет свободных искусств) – в США с некоторых пор так часто называют факультеты общегуманитарной направленности.

После получения мною профессорской должности на факультете устроили банкет. Произносили тосты. Обнимали. Хотели удостовериться, что поэты действительно существуют. По документам я к тому же – приглашенный поэт, poet in residence. В России называть себя поэтом неприлично. Надо, чтоб тебя так назвали другие. В Америке все по-иному. От феодальных предрассудков здесь избавились. В Лас-Вегасе стоят египетские пирамиды. История человечества пишется в Голливуде. При университетах харчуются представители изящной словесности. Хьюз, Лоуэлл, Фрост, Гинзберг, Хини. По ксиве, сообщающей, что я русский поэт, мне удалось однажды пересечь границу Мексики и США. Женщина-пограничник вздрогнула: «Настоящий русский поэт!». И я понял, что называть себя поэтом в Америке можно. Пусть в шутку, но можно. Поэт-посланник. Координатор русско-американского культурного проекта. Мир, дружба, жвачка. Наша красота спасет мир. Я понимал по-английски не все здравицы и поэтому переспрашивал.

– За все хорошее?

– За все хорошее, – шипела завкафедрой.

Она принесла на торжество печенье, разложила его по вазочкам, сообщив, что сделала его сама.

– Она лжет, – шептала мне на ухо Дебора весь вечер. – Это магазинное печенье. Смотри, как она выделывается. В конце концов скажет: я так много сегодня работала.

– Я так много сегодня работала, – сказала Симона, – вам понравилось?

– Очень! – сказал я. – Давайте я почитаю свои стихи.

Я подошел к кафедре и зычным голосом оттрубил: «Сообщение о квиритах» [23] .

23

Сообщение о квиритах – стихотворение Вадима Месяца из цикла «Мифы о Хельвиге», где автор пытается передать, что могли бы сказать варвары о своих цивилизованных римских соседях.

Они не мажут волосы своих жен красной глиной,а бреют им ноги перламутровыми ножами,наряжают их в ткани из душистого шелкавместо льняной рубахи.Потому что они – не люди. А так – соседи.Они не приносят в жертву своих детей,сжигая их в клетках, сплетенных из прутьев ивы.Но не потому, что их земля плодородней,а потому что они – сердобольны.Потому что они – не люди. А так – навроде.У седел их лошадей не гремят черепаповерженных в бою чужеземцев.Их оружие не имет имен,но прозвища всадников длинны и медоточивы…Когда побываешь, мой друг, и ты за морями —привези голову их царя мне.Все равно это не люди. А комья плоти.Послушай, Хельвиг, они не умеют врать!О чем же тогда говорить с ними?Наши бабы не лягут рядом с такими.Наши коровы станут цветом другими.Потому что они – не люди. Таких не любят.Они пьют прозрачные вина вместо сивухи,прославляя достоинства местного винограда,но при этом настолько трудолюбивы,что кажется, что они просто глупы.Они знают правила жизни, Хельвиг!От отвращенья тебя бы стошнило!Потому что они – не люди. Уже не звери.И даже писать письмена для них не постыдно,доверяя тайны бумаге, как потаскухе,залапанной пальцами рабов и простолюдинов,от небесного не отличая земной алфавит!Они слагают стихи, опасаясь забвенья.И песни поют не богам, а себе подобным.Пожалей их, Хельвиг, перед походом.Потому что они – не люди. А мы бессмертны.

– Как интересно, – зашумели в аудитории. – О чем это?

– О дружбе между народами, – сказал я.

– Звучит страшновато, – добавил Фостер. – Будем учить русский. Или переведем его на английский.

– Как вам мое печенье? – вновь спросила завкафедрой в завершение застолья. – Дебора, уберись в комнате.

Мы остались с ней вдвоем. Я – чтобы допить вино. Она – чтобы выполнить указание начальства. С момента знакомства мы друг друга постоянно подкалываем. Это о чем-то говорит, но я не знаю, о чем.

– Когда ты пойдешь со мной в Музей холокоста? – спрашивает она. – Я чувствую пробелы в твоем образовании. Ты сходишь со мной в музей и всё поймешь.

– Я уже понял. Может, лучше в оперу? – иду я по прежней схеме.

– Сначала – Музей холокоста, а потом – светские развлечения.

– Разве опера – светское развлечение? Там орут, брызжут слюной. Религиозный экстаз.

– Сначала холокост, – настаивает она. – Ты не поймешь Америки без этих знаний.

– Мой дедушка освобождал Освенцим, – говорю я. – В музее есть его фотография?