Дьявол в музыке
Шрифт:
– Вам не кажется это немного безответственным?
– В вас говорит ваша английская приверженность к порядку. Но порядок – это привилегия искусства. А жизнь должна быть борьбой.
– Я понимаю, - сказал Джулиан. – Это вопрос философский. Я рад, что вы объяснили его мне. Иначе я бы подумал, что вы стали карбонарием из чистой злобы.
Глаза де ла Марка смеялись.
– Но, mon vieux, разве человеку не может нравится его ремесло?
– В этом есть преимущество, - согласился Джулиан. – Но я сейчас усну.
– Спите. Я отвезу нас назад.
– Вы очень добры, - Джулиан закрыл глаза, но тут
– Три тысячи франков..? О, конечно. Мы заключили пари, что вы будете сожалеть, если отыщете Орфео. Я прощаю этот долг. Более того, если это доставит вам удовольствие, я откажусь от ухаживаний за определённой дамой. Хотя это будет досадно – когда вы уедете, я останусь тем, кто ей нужен.
«Нет, - подумал Джулиан. – Но ты можешь стать тем, чего она хочет».
– Просто не оставьте её более одинокой, чем до встречи с вами. Это всё, о чём я прошу.
Глава 40
Когда Джулиан и де ла Марк вернулись с озера, на вилле уже погасили все огни. Им пришлось идти по террасе, ориентируясь по памяти и лунному свету. На полпути к лестнице, они услышали впереди шаги. Де ла Марк замер, и Джулиан почувствовал, как он напрягся. Революционер видит врага в каждой тени.
– Bonna sera, - обратился Джулиан. – O mei, bon giorno[97].
– Доброе утро, - из тумана появилась долговязая фигура Флетчера.
– Вы не можете войти? – спросил Джулиан.
– Я не пытался. Я не хочу ложиться спать. Не беспокойтесь обо мне, я не хочу вас задерживать.
– Поверю вам на слово, - сказал де ла Марк. – Я совершенно вымотан. Доброй ночи, мистер Флетчер. Mon vieux, я запрещаю вам уезжать завтра, не попрощавшись со мной, - он неторопливо вошёл внутрь.
– Как Лючия? – спросил Джулиан.
– В порядке, - Флетчер тяжело вздохнул. – Вы были для неё всем. Неужели вы не можете найти в вашем сердце немного любви к ней?
– О, могу и очень легко. Но я думаю, она заслуживает больше, чем немного, верно?
Флетчер сунул руки в карманы и зашагал по террасе.
– Она пообещала быть рядом со мной, пока мне угрожает опасность. Но больше никакой опасности нет.
– Вы обманули влиятельного полицейского. В австрийской Италии вы в опасности каждую минуту. Если бы я бы вами, я бы остался тут надолго.
– Но… Я не хочу ловить её на слове.
Джулиан положил руку ему на плечо.
– Мой дорогой друг, примите совет от знающего человека. Не пытайтесь быть честным. Вы влюблены, и вы в Италии. Не выказывайте милосердия.
В Мраморном зале горела одинокая лампа. Джулиан поджёг от неё свечу и пошёл наверх. Когда он проходил мимо Амура и Психеи, свеча бросила на них тёплый отблеск, сделав мраморные фигуры почти живыми и придав выражениям лиц нежность. Джулиану было больно смотреть на них. Он поднялся к себе.
МакГрегор лежал поперёк их кровати и спал в одежде. Услышав Джулиана, он не без труда поднялся, прогоняя сон.
– Хорошо. Я хочу услышать кое-какие ответы. Начнём с графа д’Обре. Он твой отец?
– Моим отцом был Ричард Кестрель, сын сельского сквайра из Йоркшира.
– А как же те слухи, о которых говорил де ла Марк? Что ты какой-то
шпион д’Обре в Англии?– У него не было шпионов. Просто его мнение не пользовалось поддержкой при дворе.
– Тогда кем ты ему приходился?
– Вы забываете, что де ла Марк говорил про l’amour a la Grecque.
МакГрегор покраснел.
– Я знаю, что это было не так!
– Верно, это было не так.
– Тогда… - неуверенно проговорил МакГрегор, - де ла Марк упоминал ещё одну историю – как ты нищим бродил по улицам и рухнул в объятия д’Обре.
Джулиан отвёл взгляд, но заговорил как ни в чём не бывало.
– Я не рухнул ни в чьи объятия. Я потерял сознание на мостовой около «Тортони», а граф подошел, чтобы узнать, что случилось.
МакГрегор уставился на него.
– Сколько лет тебе было?
– Шестнадцать.
– Что ты там делал? Почему ты потерял сознание? Ты болел?
– Я… - это прозвучит нелепо, даже немного стыдно, - я был голоден.
– Но как… почему… - пробормотал доктор.
– У меня не было денег и не было ничего, что можно заложить. Я не знал в Париже никого. Отец учил меня французскому в детстве, но я совершенно не понимал парижан. У меня были слишком хорошие манеры, чтобы я мог убедительно просить милостыню, а одежда – в слишком плачевном состоянии, чтобы найти честную работу. В beau monde[98] бытует мнение, что вокруг столько еды и способов заработать пару пенсов, что ни один здоровый и предприимчивый человек не может умереть с голоду. На самом деле, это довольно просто.
– Но что ты делал в Париже один в таком возрасте?
– Я жил у своего дяди в Лондоне, но мне не нравилось. Так что я сбежал.
– И бежал до самого Парижа?
Джулиан иронично улыбнулся.
– Это было немного безумно. Только что отгремело Ватерлоо, и в Париже ненавидели всё английское. Я думал, что найду занятие, заработаю состояние – Бог знает, на что я надеялся. Я хотел стать кем-то… совершено отличным от того мира, который знал.
– Но почему ты уехал от дяди в город, где тебе было некуда пойти, где ты был иностранцем и не имел друзей?
Джулиан ответил не сразу.
– Дядя не позволял мне играть на пианино.
– Должно быть что-то ещё!
– Этого было достаточно. Учитывая обстоятельства.
МакГрегор посмотрел на него почти со страхом.
– Какие обстоятельства?
Снова пауза.
– Я думал, вы хотели узнать о графе д’Обре.
– Иными словами, ты не хочешь рассказывать о своём дяде.
– Не слишком. Он не был злым человеком – лишь ограниченным и лишённым воображения. Он поклонялся деньгам, потому что это было очень зримое благо, но лишённое собственного разума или чего-то столь ускользающего и неизмеримого, как красота. Моя мать сбежала от него ещё раньше, так что, как вы видите, это семейная традиция.
– Всё, что я вижу – это твоё нежелание говорить об этом, и я не могу развязывать твой язык. Так что вернёмся к встрече с графом д’Обре. Что произошло, когда ты рухнул на мостовую?
– Когда я пришёл в себя я лежал один в фиакре – так называют парижские наёмные экипажи – а слуга предлагал мне сыр, мороженое и прочее. Д’Обре посадил меня туда, чтобы я мог есть, не привлекая внимания изысканной публики «Тортони».
– Это довольно странная мысль, - сказал МакГрегор.
– Он любил такие. Он легко умел ставить себя на чужое место