Дыханье ровного огня

— А… трудный вопрос, Паша. Я думаю, что истинная Богоизбранность не позволит себе насилия над другими… Ибо — Бог есть Любовь, Паша. Но и поколеблема — она быть не может, ибо Бог — есть Сила. Истинная Богоизбранность непоколебима — даже перед лицом смерти.

— Как у Апостолов?

— Как у Апостолов, как у святых. Если в человеке действует Дух Святой, то человек сделает всё, как истинно Богоизбранный. Как истинно Богоизбранный будет жить, и как истинно Богоизбранный — умрёт. Возьми Библию, Паша, и перечитай. Как поступает Бог, приняв облик человеческий… Разговор Христа с Пилатом… Гефсиманский сад…

Глава 16

Бабушка уже собиралась спать, когда Пашка снова пришёл к ней. Постель была постелена, но бабушка ещё сидела за столом.

— Ба, расскажи мне что-нибудь. Как вы раньше жили…

— Да спать уже пора. Ну, ладно… про бабушку Пелагею можно рассказать. Как мы от немцев убегали, и как — через линию фронта переходили. Да ещё хорошо бы, если бы только от немцев… Свой, предатель, полицай один — ко мне начал приставать.

— Расскажи, ба.

— Мы жили в таком дворе… а рядом — разный народ жил. И еврей один жил, с женой и дочерью. Еврея этого сразу расстреляли, как только немцы в город вошли. Он в горкоме работал. А полицай стал к нам домой ходить, да меня домогаться. Один раз пришёл и уже конкретно говорит: «Вот, говорит, жидов, из вашего двора, расстреляем завтра, и я тебя, Шурка, заберу. В жидовской квартире будем жить, и будешь ты у меня, как королева. Вся будешь — в мехах, да в брильянтах».

— А ты что?

— Я — ничего. Забилась в угол, и сижу. Мать его гонит, а он — только смеётся. Матери говорит: «Будешь на меня наступать, Пелагея, — завтра вместе с жидами на кладбище поедешь!»

Бабушка встала со своего стула.

— Устала я, — сказала она. — Прилягу. Ну, вот. И решили мы с матерью бежать. Что так — погибать, что эдак. А тут прибегает Роза. Та самая еврейка. Встала перед матерью на колени и просит: «Пелагея, вспомни, как мы дружно жили до войны. Спаси мою Нелличку. Завтра, сама знаешь, что явка нам. Я сама — никуда уже не денусь, а за Иосифом своим пойду. А Нелличку спаси! Спаси! Она у меня уже неделю в кладовке сидит, за сундуком. Прячу я её, от полицая этого. Говорю, что уехала в деревню, продукты менять. Если я уйду — всё, конец ей».

— И что?

— Что? Мама моя говорит: «Веди её!» А Нелличка была на два года младше меня. Совсем ещё девчонка. Ну, мать и говорит \ Розе: «Неси свою машинку!» А Роза — стричь умела. Так, своих стригла, а работать — ей Иосиф не позволял.

Остригли Нелличку налысо, голову припудрили, да одели в мужское платье. На голову — картуз натянули. Настоящий пацан получился. Мать моя говорит: «Была ты Нелличкой, а будешь теперь — Пашкой! В честь мужа моего». Потом перекрестилась и говорит, в потолок глядя: «Паша, ради Христа, выведи нас!» Отец был для неё живым, до самой её смерти.

Бабушка взяла стакан и сделала пару глотков холодного чая.

— Да… теперь ты даже представить себе не можешь, как это было страшно… Мать моя Розу спрашивает: «У тебя дёготь есть? Неси!» Это она потом нас — и дегтем мазала, и горбы нам подкладывала, и хромать заставляла. Роза ещё и продуктов принесла на дорогу. Всё, что было у неё. Той же ночью — мы и ушли.

— И вы перешли через линию фронта?

— Как видишь. Иначе — не сидели бы мы здесь с тобой. И ночами шли, и в стогах ночевали, и просто — на земле. И побираться ходила мать. Продукты выпрашивать. Спрячет нас, а сама идёт… Может, если бы мы без Неллички были, мы бы и осели где-нибудь в деревне. А с Нелличкой — боялась мать. Люди-то разные. Если бы кто-нибудь узнал, кто мы, мы бы погибли, все трое.

— Повезло вам.

— Не думаю, что здесь дело в везении. Хотя — раньше и я так думала. Отец нас вывел, Паша, только отец, да с Божьей помощью. Ибо не могли мы выйти иначе. Просто не могли. Мать молилась за нас, всю дорогу молилась…

Бабушка помолчала. Казалось, что вспоминает она выжженную крымскую степь, и крики немцев, и рычание немецких мотоциклов…

Пашка не перебивал бабушкиного молчания. Ему на мгновение показалось, что он тоже видит и слышит всё это.

— Мать у меня была женщиной героической, как я теперь могу это себе представить, — продолжила бабушка. — Она и после войны такой оставалась. И верующей оставалась, в церковь ездила, за тридевять земель. Там, где действовала ещё церковь-то. А я — после войны вступила в комсомол. А вот в партию — не стала. Не смогла.

— Почему?

— Просто так, потому что все вступают — не могла. А веры в партию, крепкой веры, настоящей — не было у меня. Недостойной я себя считала, вот как…

— Ба, а эта девочка, которую вы спасли, она как — жива осталась?

— Жива, конечно. Мы её сдали на руки тётке. После войны — виделись, она к нам приезжала. Потом — переписывались, а потом — растерялись. Сейчас уже не знаю, жива ли она.

Бабушка прикрыла глаза.

— Иди, Паша, — сказала она. — И пусть люди будут для тебя — все равны. Хоть чёрные, хоть жёлтые. Святые, когда исцеляли страдающих, не видели разницы. Но ве твоя — да будет в тебе, как звезда. И пусть не поколеблет её ни пуля, ни злато. Это не мои слова, но я согласна с автором…

Глава 17

Василий Андреевич, по весне, совсем стал ослабевать. Совсем стал худым, и ел плохо. Всякая пища вызывала у него боли в животе.

Ночью, уже в конце мая, стало ему плохо. Стало его кровью рвать. Антонина перепугалась и вызвала «Скорую».

Увезли Андреича. А утром пришла Антонина домой — вся чёрная. В маленькой бабушкиной комнатке все и собрались.

— Что там, мама? Как отец? — дело было в субботу, и мальчишки дома были.

— Плохо, ребята. Совсем плохо с отцом. Сейчас кровотечение пытаются остановить. Меня выгнали, а его в реанимацию перевели.

— А что говорят?

— А что? Говорят, что на девяносто процентов — там уже рак распадается! Куда, говорят, глядели? Почему не приходили раньше?

Антонина отвернулась к окну.

— А почему мы раньше-то не приходили? — продолжала она. — А потому что думали, что ничего подобного с нами быть не может! Или мы слепые все были, и не видели, что чахнет человек рядом с нами? Я не видела? Вы не видели? Или твой опыт, мама, ничему нас не научил?

И тут Антонина заплакала навзрыд.

— Я, я во всём виновата! Я же чувствовала! Возиться не хотелось, по врачам его таскать…

— Ма, перестань. Ты не виновата ни в чём, — вступился за мать Васька. — Отец сам не хотел идти. Ты же его сколько раз; уговаривала.

— Плохо уговаривала…

— Ма, ты сказала, что на девяносто процентов — это рак. А на десять? — спросил Пашка.

— А на десять — язва желудка, большая язва.

— Ма, так, может, там будет язва?

— Дай-то Бог, Паша, дай-то Бог. Надо Андрею позвонить. Да надо же ехать туда… Денег надо искать где-то. Там нужны деньги — за операцию платить. Сказали — потом скажем, сколько. А у нас — и денег-то нет, как всегда. На работу надо к Васе позвонить. На одну, и на вторую… Может, они помогут… Надо же делать что-нибудь… У Антонины подкосились ноги, и она опустилась на бабушкин диванчик.

— Подожди, дочка, — сказала бабушка Шура. — Не надо тебе сейчас в больницу. Иди, напейся валерьянки, и поспи, хотя бы часа два. А то ты всю ночь на ногах, и ещё неизвестно, сколько тебе ночей предстоит. А в больницу мы отправим Васю, как самого крепкого. А ты, Паша, иди в церковь. Иди, иди! И закажи там все молебны, какие положено. Ты в этом разбираешься — больше всех. Дай ему денег, Антонина. И к священнику подойди, проси, чтобы молились за болящего Василия. Понял?

— Понял, ба…

— Иди, иди, с Богом. А я позвоню Андрею, всё ему спокойно расскажу. И насчёт денег — тоже поговорю. И с Андреем, и н работу Васину позвоню. А ты, Тоня, как от дохнёшь — поедешь, да Ваську сменишь.; Всё, Тоня, успокойся. Всё!