Дыхание в басовом ключе

В такие дни хочется просто спрятаться куда-нибудь, желательно подальше и поглубже, и молиться, чтобы поскорее наступило завтра. А ещё лучше — повеситься, потому как никто не обещает, что это самое завтра не будет таким же паскудным и гнусным.

Вот и сегодня, едва разлепив глаза, я поняла, что это один из тех самых дней.

Какое-то время я ещё пыталась игнорировать очевидное, но жизнь быстро расставила всё на свои места. Начнём с того, что в мобильном села батарейка. А потому логично, что будильника не было и я самым беспардонным образом проспала, хотя и собиралась встать пораньше, чтобы в кои-то веки накраситься и уложить волосы. В ванной стало понятно, что, с точки зрения коммунальщиков, среднестатистическому человеку поутру абсолютно не нужна горячая вода. Холодная, впрочем, тоже, как я убедилась, безрезультатно дёргая туда-сюда кран. Кофе закончился, молоко скисло, Олежек доел мою последнюю печенюшку с корицей, хотя вроде как терпеть их не мог, и теперь сидел на кухне, печально взирая на взлохмаченную меня и ожидая завтрак. То, что пожарить яичницу он мог бы и сам, а заодно и на мою долю, братишке в принципе в голову не приходило. Ни-ког-да. Но сегодня меня это особенно взбесило.

Вытащив из холодильника яйца и сыр и разложив их на столе, выразительно ткнула пальцем в сторону плиты и ушла одеваться, спиной ощущая полный недоумения взгляд. Стирка, благополучно забытая с вечера, естественно, сама себя не развесила и не высушила, а потому пришлось натягивать узкую юбку до колена, которую я терпеть не могу. Вообще-то, сначала руки потянулись к джинсам, но, представив лицо директрисы при виде такой вольности («Что вы себе позволяете? У нас, между прочим, приличное заведение!»), я с видом великомученика, идущего на плаху, взяла это гламурное орудие пыток. К ней же ещё и туфли на каблуке придётся обувать! Ну за что мне это?

Олег с укором хлопнул входной дверью, давая прочувствовать всю глубину моего падения в его глазах и поднимая вопрос, а светит ли мне вообще сегодня завтрак. Проведя нехитрый расчёт с помощью часов, тех частей мозга, работа которых не зависит напрямую от уровня кофеина в крови, и какой-то матери и придя к крайне неутешительному выводу, я поплелась будить Даника. Заспанное четырёхлетнее сокровище, не открывая глаз, лягнулось, безошибочно попав по коленной чашечке, и, перевернувшись на другой бок, сладко засопело дальше. Так захотелось прилечь рядом и, послав всё к чёрту, прижать его сонное тельце к груди и поваляться так ещё хоть полчасика. Но... нельзя. Служба зовёт, так сказать, и, хотя меня там явно никто не ждёт, попробуй только опоздай. Я аккуратно потянула одеяло на себя.

— Сыночка, вставай, солнышко.

— Нет!

— Сыночка... Уже утро, хороший мой. Зайчики вон проснулись.

— Вот пусть они и встают.

— Данечка, ты в садик опоздаешь.

— Хорошо.

— Даня, подъём!

— Ну мама!

— Не мамкай! Давай, давай, поднимайся!

— Нет!

Наверное, стоит предупредить, что сонный Даник страшен. А так как просыпается он всегда с трудом, вне зависимости от того, когда лёг, то можно сказать и по-другому: Даня страшен по утрам. Каждый раз одно и то же: заспанная рожица скорчивается в угрюмую гримаску, крохотные кулачки упрямо сжимаются, и это маленькое чудовище начинает говняться. Долго и со вкусом. Так с какой радости сегодняшний день должен был стать исключением? А ни с какой! Он и не стал.

Едва разлепив свои голубые глазёнки, сын включил положение «не хочу». Не хочу вставать, не хочу умываться, не хочу чистить зубы, не хочу банановый йогурт. Клубничный есть? Да? Тогда не хочу. Шоколадный есть? Нет? Тогда хочу. Не хочу булочку, не хочу хлопья, не хочу одеваться, не хочу обуваться, не хочу в садик, не хочу...

— Данила, по жопе хочешь? — сегодня я тоже не отличалась особым терпением.

— Не ха-а-а-ч-у-у!

Кое-как впихнув его брыкающуюся и ноющую тушку в спортивный костюм, я буквально вывалилась на лестничную клетку. Пока мы ждали лифт (который, о чудо, работал), Даня наконец понял, что отвертеться не удалось, и, угомонившись, взял меня за руку. Из подъезда мы выходили уже спокойные и оживлённо щебечущие о зайчиках в живом уголке детсада. Вездесущим и всезнающим бабулькам на лавочке вместо ожидаемого ежеутреннего концерта пришлось довольствоваться моей мордой кирпичом: «А? Что? Крики? Детские? Нет, не слышали... Может, вам послышалось? Хотите, лора хорошего посоветую? Ну, до свиданья, Полина Аркадьевна, до свиданья».

На этом, правда, мои пять минут везения закончились. Потому что Даня вдруг изъявил немедленное желание съесть тот клубничный йогурт. Пришлось заезжать в супермаркет, потом отмывать от розовой гадости ребёнка, меня и машину, потом десять раз целоваться на прощание, потом ещё раз и ещё раз... Надо ли говорить, что на работу я таки опоздала?

Оделив своим вниманием все питерские пробки и два раза чудом избежав аварии, без пятнадцати девять я наконец-то добралась до места моих ежедневных пыток. Первый урок начинается в девять, а мой так вообще в пол-одиннадцатого, так что, по-хорошему, я не только не опоздала, а у меня даже оставалось время на утренний кофе. Но! Это же по-хорошему, к моему случаю не применимому.

Наша директриса в прошлой жизни была, наверное, командиром воинской части, поскольку просто не могла себе представить начало дня без боевого построения ака летучка. И ладно бы, было о чём говорить, а так каждый раз одно и то же: Иванову плохие оценки не ставить — его папа дал денег на ремонт актового зала, Петрова не вызывать — его мама в ГорОНО, Сидорову с уроков не выгонять, ибо... Фамилии и причины менялись, генеральная линия оставалась прежней: мы — элитный лицей, наши дети должны быть самыми лучшими, а поэтому (о, логика, мне тебя искренне жаль) давайте вместо того, чтобы учить, дадим им всем медальку золотую блестящую, по одной штучке каждому, и пусть катятся дальше покупать дипломы, красные ли, синие, в крапинку — это уже не наше дело.

Зачем нужно было обсуждать это каждый день, никто, кроме, очевидно, самой директрисы, не понимал, тем более что для этого требовалось приходить чуть ли не на час раньше. Но прогулы карались лишением премии, а потому посещаемость мероприятия была почти стопроцентной. «Почти» — это за исключением наших физика и тренера мальчиковой сборной по бейсболу (да, у нас есть и такая, очень неплохая, кстати). Первый представляет из себя настолько несобранного растяпу, неспособного не то что прийти вовремя, а хотя бы запомнить кабинет, в котором идёт его урок, что даже наша мегера оставила попытки привести его в чувство. А второй — до неприличия богатый мужик, парней тренирует в своё удовольствие, и на всякие премии, как, впрочем, и на саму зарплату, ему откровенно начхать. К сожалению, я себе такого позволить не могу, хотя и очень хочется, и я приготовилась умолять, оправдываться и унижаться до последнего. В том, что моё отсутствие не прошло незамеченным, я как-то и не сомневалась.

Тут, пожалуй, надо сделать небольшое лирическое отступление и рассказать, где же и кем я, собственно, работаю. Как вы уже наверняка поняли, я несу свет во тьму, знания в массы, будущее в настоящее — короче, я учительница. Точнее, я несла бы свет и так далее по списку, если бы была учительницей, скажем, русской литературы, или японского языка, или хотя бы биологии. Но нет, я преподаю музыку! В одном из самых элитных питерских лицеев, доступ в который открывается только по предъявлению папиками кошельков не менее пяти сантиметров в толщину, платиновых банковских карт или хотя бы доказательств достаточно близких отношений со власть имущими в этом мире. Учебная программа тщательно планируется таким образом, чтоб и вашим, и нашим. То есть чтоб и всё как у всех, и, не дай Боженька, не мешать бриллиантовым деткам заниматься их бриллиантовыми делами. Я как раз из оперы «как у всех». Кто-то когда-то решил, что элитному учебному заведению по статусу положен олимпийский бассейн, навороченный компьютер на каждую парту, кейтеринг вместо повара, спортивная сборная и преподаватель музыки. Именно музыки, заметьте, а не пения. С какого перепугу и кому именно это надо, оставалось тайной и для меня, и для моего работодателя, но на всякий случай меня таки взяли. Галочка стоит, а вот дальше, так сказать, ваши проблемы.

Ни Бах, ни Моцарт, ни Бетховен моих, с позволения сказать, учеников не интересовали ни вот столечко, и посещаемость в отведённом под это дело кабинете была чуть ли не нулевая. Те же, кто по тем или иным причинам заглядывали на урок, предпочитали заниматься всем чем угодно, только не семью дочерьми Полигимнии*. Девочки оживлялись только при упоминании имени Дебюсси, ставшего очень модным в последнее время благодаря Эдварду Каллену**, ошибочно принимая его за супер-пупер крутую современную поп-звезду и делая жутко смешные попытки притоптывать каблучками при звуках той самой знаменитой Clair de Lune. Парни же за всё время моей работы заинтересовались лишь один-единственный раз — когда у меня юбка зацепилась за гвоздь и с треском разорвалась до самой талии.

Жаловаться кому бы то ни было на столь явное игнорирование расписания не имело смысла. Ещё в самом начале я предприняла парочку таких попыток, но мне вначале мягко, а потом в более доходчивой форме объяснили моё место в школьной иерархии. Получалось, что ниже была только уборщица баба Глаша, и то сезонно, потому как она единолично владела ключами от подсобки, куда можно было сбежать зимой покурить, вместо того чтоб мёрзнуть на крыльце.

Короче, меня всего лишь терпели, не шибко жаловали и были готовы в любой момент поменять на олимпийский бассейн. Я отвечала полной взаимностью, поскольку работа, не приносящая хоть какого-нибудь морального удовлетворения, никогда не имела высокого рейтинга в списке моих планов на будущее, но... Им была нужна галочка напротив графы «училка музыки», а мне — стабильная зарплата. Так что мыши плакали, кололись, но продолжали жевать кактус.