Джамбул Джабаев: Приключения казахского акына в советской стране

Джамбул Джабаев

Стилягой стал,

Свою бандуру

На сакс сменял.

Творчество Джамбула ставит перед фольклористом несколько интересных проблем. Пусть «правила», по которым создавались его тексты, по внешности были фольклорными — рецепция их далека от фольклорной традиции. Они отвергались фольклорным сознанием: не было желания ни подражать им, ни репродуцировать их. Его стихи могут быть интересны для исследования трансформации фольклорной поэтики, границ ее возможностей, но в любом случае это интерес специфический.

Евгений Добренко

Джамбул. Идеологические арабески

Акын отличается от поэта, помимо прочего, тем, что практически лишен верифицируемого прошлого: подобно тому, как не фиксировано его творчество, в свободном полете находится его биография. Биографию поэта можно сфальсифицировать, а творчество идеологически переформатировать, но сама материя, продукция его неотменима, поскольку зафиксирована и (часто) опубликована. Иное дело акын — его биография и творчество могут быть придуманы от начала до конца. Что и было сделано с Джамбулом.

Если у Стальского, по колодке которого создавался Джамбул, были стихи, которые приходилось долгие годы замалчивать или переинтерпретировать, то у Джамбула все (даже дореволюционные) стихи были совершенно «правильны». Единственно возможная причина этой правильности в том, что все они создавались после 1936 года, когда Джамбулу была фактически придумана задним числом биография и наполнены какими-то произведениями «предреволюционные десятилетия его кипучей творческой жизни поэта-демократа»^[27]. Это была настоящая драма: «Пленником в тюрьме народов, какой была Россия под властью самодержавной монархии, чувствовал себя не один казахский певец. Приглушенно звучал его голос. Связанные крылья поэтического вдохновения не позволяли взлететь в поднебесье, скрытое беспросветным туманом»^[28].

Поскольку до 1936 года о Джамбуле никто не знал, его биография и творчество до революции записаны не были. Однако в 1937 году, когда слава Джамбула облетела страну, возникла потребность в биографической материализации нового Гомера. За дело взялся русский переводчик Джамбула Константин Алтайский. Составляя его жизнеописание, он применил не совсем обычный способ. Зная, что Джамбул, когда надо, отвечает на вопросы, Алтайский составил подробную анкету из 56 вопросов, охватывающих все важнейшие стороны не только его жизни, но и творчества. Якобы не сразу, в несколько приемов Джамбул, хотя и не без ворчания, все же ответил на все вопросы. Так появилась его первая и единственная «автобиография», которая под названием «Жизнь акына» заняла целую полосу «Литературной газеты», а затем появилась в школьных хрестоматиях. Без ссылки на это жизнеописание, без цитирования его не выходила потом ни одна работа о Джамбуле^[29].

Главный мотив биографии: на протяжении всей своей жизни Джамбул оставался бедняком и только в 1910 году, в 65-летнем возрасте, смог построить себе теплую саманную избу, а до того жил в юрте, проводя большую часть жизни в кочевье^[30].

Был ли Джамбул одним из тех акынов, которые, согласно советской интерпретации, «сделались покорным орудием в руках родовой и феодальной знати», или он принадлежал к «лучшей части акынов», которые «выступали на стороне народа»? Несмотря на то что он описывался как борец с феодальным режимом, сам Джамбул не скрывал, что до революции «один Джамбул как будто распадался надвое. Одна его часть принадлежала народной массе, а другая часть — баям, манапам. Все же лучшие чувства и песни свои я всегда посвящал народу. Баям, манапам я пел с меньшей силой. И при этом я всегда с оглядкой думал, что скажет обо мне мой народ»^[31]. Однако доминировала все же тема «демократизма», «протеста» и «народности».

Так, рассказывались какие-то заведомо нереальные истории о том, как, например, когда в 1913 году Джамбула «привезли почти насильно» и «заставили выступать» на празднике в честь 300-летия династии Романовых^[32], он якобы вместо восхвалений царя призвал народ к восстанию. В поэме Алтайского «Джамбул — сын Джабая» этот эпизод изображен так:

Нет. Так, как другие, — бесстыдно и льстиво —

Он славу царю никогда не споет.

Тут кто-то Джамбула толкнул неучтиво:

«Чего размечтался? Иди. Твой черед».

Он встал и поплелся походкой усталой —

И сразу как ветер на травы подул:

«Джамбул! — пронеслось по обширному залу. —

Глядите! Идет знаменитый Джамбул!»

И вот Джамбул запел: «Клеймя беспощадно покорность баранью, / Неслась его песня, взвиваясь, как плеть, / Не гимном царю, а призывом к восстанью…»^[33]

Искусство акынов еще не вышло из состояния синкретизма, когда они были одновременно и артистами, и певцами, и волхвами, и жрецами, и судьями. Это предполагало веру в существование бога поэзии и собственную миссию. Эти мессианские сюжеты были очень распространены среди казахских, узбекских, киргизских, туркменских жирши и акынов.

В 1942 году Мурын-жырау рассказывал о том, как его отец Сенгирбай как-то спросил Абыла о том, как он стал акыном, и тот рассказал: «Как-то (мне тогда было уже за 30) я заснул на пастбище, охраняя отару овец, и вот мне приснилось, что кто-то налил мне в рот какую-то жидкость и я проглотил ее, а проснувшись, почувствовал, что песни теснятся у меня в груди. Вот с тех пор я и пою»^[34]. Если этот приснившийся «кто-то» воспринимается в пушкинском «Пророке» как библейско-символический образ, то акыны еще живут в этой эпохе творения. Они — настоящие «собеседники богов».

Именно богов: исламский культурный слой здесь еще совсем тонок, и из него свободно выпархивают мифические айтматовские утки-матери, вещающие в русском переводе иногда с сильными есенинскими интонациями, как в прощальной песне умирающего акына Кемпирбая, который пел акыну Асету, приехавшему навестить его перед смертью:

Я умру очень скоро, мой друг.

Пред аллахом предстану великим.

Мне сказала «Прощай» своим криком

Утка в пятнах, мой песенный дух.

Из груди она, вылетев, села,

Зарыдала у бедного тела

И кружилась, садилась опять,

Тяжко было меня покидать.

И пропела она на прощанье:

«До свиданья, мой друг, до свиданья»

^[35]

.

Мессианский мотив остается основным и в репрезентации Джамбула, однако вводится он не через мифических уток, но социально — через тему происхождения: «Мой отец Джабай был бедный казах-кочевник, не имевший ничего, кроме старого, дырявого чапана^[36]» («Жизнь акына»)^[37]. Отсюда следует многократно повторявшаяся история рождения пророка. Эта рождественская история в исполнении П. Кузнецова выглядела так:

По заметенным снежными бурями степям брел в эту зиму со своим родом, ограбленным ханами, баями и купцами, безвестный кочевник Джабай. Воспаленные глаза Джабая беспомощно смотрели в небо, дырявым чапаном прикрывал он жену. Свирепый степной буран истреблял последних овец кочевья и беспощадно косил людей. Ночью засыпанная снегом, теряя остатки сил, жена Джабая под дикую песню степной пурги родила сына. Разрыв руками снежное ложе, Джабай снял с плеч свой овчинный чапан и бережно завернул ребенка, оберегая его своим теплом. К утру пурга утихла <…> По степному обычаю вокруг новорожденного собрались певцы и домбристы. Певцы прочили ребенку богатое будущее. Они сравнивали его с вершиной горы, у полножья которой он родился. И старый Джабай дал своему сыну имя горы — Джамбул^[38].