Джульетта

–  Это, - сказал он, принимая карточку, - старая - как вы это называете?
– учетная карточка. Ими пользовались до появления компьютеров. Это было еще до вас. Ах, как меняется мир! Вот я помню…

–  У вас есть догадки, откуда это может быть?

–  Это? Из библиотеки, наверное. Не знаю, я не эксперт. Но… - Он испытующе взглянул на меня, словно решая, стою ли я его доверия.
– Я знаком с одним экспертом.

Я довольно долго проискала крохотный букинистический магазин, который описал диретторе, и когда нашла, он, разумеется, оказался закрытым на обед. Я попыталась рассмотреть через витрину, есть ли кто внутри, но увидела лишь полки с книгами.

Свернув за угол, я вышла на пьяцца Дуомо и присела скоротать время на ступеньку лестницы Сиенского собора. Несмотря на толпы туристов, у меня возникало странное ощущение удивительного спокойствия, незыблемости и вневременности; если бы не дела, я могла бы просидеть под крылышком собора целую вечность, глядя на постоянное возрождение человечества со смесью ностальгии и сочувствия.

Больше всего в соборном ансамбле поражала колокольня. Не такая высокая, как та лилия в расцвете сил на Кампо, она выделялась из общей массы колоколен - башня была полосатая, как зебра. Тонкие ровные слои белого и черного камня чередовались до самого верха, как бисквитная лестница в рай, и я невольно задумалась о символическом значении этого узора. Возможно, камень клали так без задней мысли, или просто хотели, чтобы башня бросалась в глаза, или это аллюзия на геральдический герб Сиены - белую с черным «бальцану», похожую на бокал без ножки, до половины наполненный адским красным вином, что тоже, кстати, озадачивало.

Диретторе Россини рассказывал легенду о детях Рэма, сбежавших от злого дяди на черной и белых лошадях, но я не была убеждена, что цвета бальцаны символизируют именно это событие. Здесь просится объяснение, связанное с контрастом, что-нибудь о сложном искусстве объединения противоположностей и заключения компромиссов, или о том, что жизнь - хрупкий баланс великих противоборствующих сил и что добро потеряет свое могущество, если в мире не останется его извечного противника - зла.

Но я не философ, а погода громко шептала, что в такой час лишь бешеные собаки и англичане рискуют находиться на солнцепеке. Обогнув угол, я увидела, что магазин по-прежнему заперт. Вздохнув, я посмотрела на часы, соображая, где укрыться, пока подруга детства матери диретторе Россини не соблаговолит вернуться с обеда.

Сиенский собор был полон золота и теней. Множество массивных черно-белых колонн поддерживали необъятный рай, сверкавший мелкими звездочками. Мозаичный пол казался гигантским сборным паззлом из символов и легенд, которые я узнавала непостижимым образом - так порой человек угадывает смысл сказанного на незнакомом языке, - но не понимала.

Собор отличался от американских церквей моего детства так, как одна религия отличается от другой, но я чувствовала, что сердце отзывается на увиденное со странным узнаванием, словно давным-давно я уже бывала здесь в поисках Бога. Неожиданно мне пришло в голову, что внутри Сиенский собор очень напоминает замок с шепчущими призраками из моих снов. Не исключено, размышляла я, жадно разглядывая усеянный звездами купол над безмолвной рощей колонн, кто-то водил меня в этот собор, когда я была совсем малышкой, и это зацепилось в памяти без привязки к конкретному человеку или месту.

Единственный раз я была в храме такого размера, когда Умберто водил меня в Национальный храм Непорочного Зачатия в Вашингтоне после посещения стоматолога. Мне было лет шесть-семь, но я живо помню, как он опустился на колени рядом со мной посреди огромного пола и спросил:

–  Слышишь их?

–  Кого?
– спросила я, сжимая в руке маленький пакет с новенькой розовой зубной щеткой. Он игриво наклонил голову.

–  Ангелов! Если будешь вести себя тихо, услышишь, как они хихикают.

–  Над кем они смеются?
– захотела я знать.
– Над нами?

–  Они учатся летать. Здесь нет ветра, только дыхание Бога.

–  А как они летают? На этом дыхании Бога?

–  В полетах есть свой фокус. Ангелы мне сами сказали.
– Он улыбнулся при виде моих восторженно вытаращенных глаз.
– Нужно забыть все, что ты знаешь как человек. Когда ты человек, ты черпаешь великую силу в том, чтобы ненавидеть землю. Настолько великую, что готов взлететь. Но этого никогда не происходит.

Я нахмурилась, не понимая.

–  А как надо?

–  Нужно любить небо.

Я совсем ушла в свои воспоминания, думая о редком у Умберто проявлении чувств, когда сзади прошла группа британских туристов. Их гид оживленно рассказывала о множестве неудачных попыток отыскать и раскопать старинную крипту собора, предположительно существовавшую в Средние века и навсегда утраченную.

Я некоторое время слушала падкую на научные сенсации женщину, после чего оставила собор туристам и бесцельно побрела по виа дель Капитано. Дойдя до конца улицы, я совершенно неожиданно попала на пьяцца Постьерла, прямо к эспрессо-бару Малены.

Маленькая площадь обычно была оживленной, но сегодня здесь было приятно тихо - видимо, из-за сиесты и невыносимой жары, как в доменной печи. Пьедестал с волчицей и двумя сосущими ее молоко младенцами был установлен напротив маленького фонтана с распластавшей крылья зловещего вида металлической птицей. Двое детей, мальчик и девочка, брызгали друг на друга водой и носились вокруг фонтана, заливаясь смехом, а несколько стариков чинно сидели в тени, в шляпах, но без пиджаков, ласково глядя на собственное бессмертие.

–  Привет!
– При виде меня Малена обрадовалась как старой знакомой.
– Я гляжу, Луиджи постарался на славу.

–  Он гений, - Я облокотилась на холодную стойку, чувствуя себя как дома.
– Ни за что не уеду из Сиены, пока он тут.

Малена рассмеялась теплым грудным смехом, снова заставившим меня задуматься о каком-то секретном ингредиенте этой натуры. Чем бы ни была эта составляющая, мне ее остро недоставало. Не просто уверенность в себе, но способность любить себя восторженно и щедро, и душу, и тело, и спокойная убежденность, что каждый мужчина на земле дымится от желания заняться с тобой любовью.

–  Держи.
– Малена поставила передо мной эспрессо и, подмигнув, добавила бисквит.
– Ешь побольше. Это придаст тебе… как это… темперамента.

–  Какая хищная птица, - сказала я, показывая на фонтан.
– Кто это, орел?

–  Да, орел, по-итальянски «аквила». Этот фонтан - наш… ну как же это… - Малена закусила нижнюю губу, вспоминая слово.
– Фонте баттесимале… крестильный фонтан, вот как! Сюда мы приносим наших младенцев, чтобы они стали аквилини, орлятами.

–  Так это контрада Орла?
– Я огляделась, отчего-то занервничав. По спине пробежал холодок.
– Это правда, что орел изначально был символом рода Марескотти?

–  Да, - кивнула Малена.
– Орел пришел к нам от римлян, потом его перенял Шарлемань - Карл Великий, в армии которого воевали Марескотти, и впоследствии нам был пожалован этот имперский символ. Но в наши дни этого уже никто не знает.

Я была почти уверена, что Малена так уважительно говорит о Марескотти, потому что и сама принадлежит к этому благородному семейству, но не успела я спросить, как между нами полной луной всплыло улыбающееся лицо официанта:

–  За исключением тех, кто работает в этом баре. Мы уже все наизусть выучили историю о ее большой птичке.