Единственные

Пока он к себе прислушивался, разговор Зинки с незримой женщиной как-то поменял тему, и теперь они говорили о цепочке нелюбви – он удивился, что бывает и такая.

– А его любовь не умерла, он и сейчас может ее отдать, – сказала та женщина.

– И он мертв, и она вот-вот помрет, – возразила Зина, впрочем, уже не совсем Зина; она больше не считала нужным носить перед ним маску, и лицо утратило знакомые черты, не потеряв при этом правильности черт и красоты, которая бывает разве что на полотнах мастеров итальянского Кватроченто.

– Ты можешь сейчас принять решение! – закричала незримая женщина. – У тебя еще несколько секунд есть! Слушай, слушай себя!..

Цыпленок не мог справиться со скорлупой. И вдруг Валерий Игнатьевич понял, что это такое.

– Дочке! Дочке все отдайте! Ей! – воскликнул он.

– Догадался… – с нечеловеческой ненавистью сказала бывшая Зина.

– Твое счастье, что догадался, – подтвердила женщина, и голос ее играл всеми оттенками любви и нежности. – Ты успел отдать запас любви, и она не погибнет в мире. А насчет подруги своей ты не беспокойся, ее ждет новая любовь, не такая, как к тебе, сильная, яркая, последняя. С тобой она отдыхала и набиралась сил. Благослови ее, благослови дочку – и я поведу тебя…

Светлая рука взяла его за руку, и начался полет.

Ирина Васильевна недолюбливала Илону – она по своим женским каналам знала про все пьяные подвиги. Валерия Игнатьевича же она любила и многого не могла простить Илоне. Поэтому не сразу позвонила ей, а за день до похорон. Очень уж Ирине Васильевне не хотелось, чтобы в ее доме околачивалась пьяная слезливая баба. И брать у Илоны деньги на похороны она не хотела – решила, что сама проводит друга, без посторонней помощи, да и откуда у пьянчужки деньги?

Илона пришла на кладбище с тетей Феней, вдвоем они принесли большой жестяной венок, лучший из тех, что продавали на рынке. Они вдвоем стояли в сторонке, а ближе к вырытой могиле – сослуживцы отца, которых набралось немало. Они, скинувшись, вручили Ирине Васильевне конверт, и она взяла – от старых товарищей взять можно.

В Илониной жизни, пожалуй, ничего не изменилось – при жизни отца она ему звонила редко, теперь звонить стало некому, только и всего. И понесся день за днем, и были они почти одинаковы, словно картофелины из одного мешка. Но все чаще Илона задавала себе вопрос: неужели это – все? Неужели так – до самой смерти? Ответа, понятное дело, не было, да и откуда ему быть? Но душа все яснее осознавала: еще нужно что-то успеть, иначе будет совсем плохо.

А у Галочки с Толиком дома начались споры.

Яшка, поехав в Санкт-Петербург на серьезные переговоры с издательским концерном, взял с собой Максима. Это, с одной стороны, было вроде премии за хорошую работу, с другой – возможность пообщаться с профессионалами из солидного города, посмотреть, как они управляются с матобеспечением, какие у них обнаружились глюки и траблы, как они с глюками и траблами справляются.

Максим задружился с парнями-программистами, и они повели провинциала на прогулку – показывать Питер. Потом они его запустили в Эрмитаж и разбежались по домам. Максим делал все, что полагается туристу, – слушал экскурсовода, фотографировал, читал таблички при экспонатах. К нему обратилась молодая женщина на дурном английском, он ответил на таком же. Как-то так вышло, что они ушли из Эрмитажа вместе и отправились искать приключений на Невском проспекте. Женщина оказалась жительницей Бельгии, в Питер приехала отдохнуть после развода. На второй день знакомства Максим и Жюли оказались в постели. Когда Яшка отыскал подчиненного, чтобы ехать с ним домой, то услышал новость: у Максима с бельгийкой все очень серьезно. Откуда за три дня взялось это «серьезно», Яшка и вообразить не мог, хотя знал женскую способность видеть в мужчине жениха после бурно проведенной ночи.

Потом любовники переписывались, перезванивались, Максим съездил к подруге в гости. Кончилось это беременностью и радостным предложением руки и сердца. Предложение было принято. И вот Толик с Галочкой судили да рядили, хорошо ли отпускать ребенка навсегда в эту самую Бельгию. А Максим сказал:

– Обживусь, Артема туда заберу. Чего он тут забыл?

– А мы с мамой? А бабушка? – спросил Толик.

– И вас тоже, – не слишком уверенно ответил Максим.

От тети Тани эти планы скрывали долго, но однажды пришлось сказать прямо – Максим едет в Бельгию не отдохнуть недельку, а на пэ-эм-же. Ждали горя и упреков, но тетя Таня вздохнула и произнесла:

– А чего ему тут высиживать? Отпусти его, Галка, не валяй дурака. Пусть хоть внуки поживут по-человечески. У меня вон – ноги как опухли, а не постоишь в очереди – что есть будем?

Она, когда Толик нашел работу на складе, а Галочка устроилась кассиршей в большой магазин, взяла на себя все бытовые покупки. И, зная, что вносит в семейный бюджет не только маленькую пенсию, но и свой труд, тетя Таня была почти счастлива.

Максим уехал. Три месяца спустя тетя Таня закатила банкет. Она к этому банкету готовилась тайком и накрыла стол, как в доброе старое время, когда в магазинах ничего не было, а в холодильниках у всех все было. Она позвала Илону, позвала еще несколько человек соседей, немножко выпила и, смеясь и плача, кричала:

– Обалдеть! Я – прабабушка!

И всем показывала портрет новорожденной правнучки Габриэль, Габи.

Артем ждал, пока брат позовет в новую жизнь. Он сидел рядом с дядей Мишей, которого считал законным дедом, и толковал о серьезных мужских делах: что до отъезда нужно поправить в хозяйстве. Толику, у которого порядком испортилось зрение, тонкой работы, вроде заколачивания гвоздей, уже не доверяли.

– Вот, дожили, – сказал Толик Илоне. – Мой внук – бельгиец! Представляешь? И ведь они там еще нарожают! И Артемка, Бог даст, там женится.

– Ага, – ответила Илона. Общее веселье было ей отчего-то неприятно. Не то чтобы она завидовала соседям – нет! Но даже спиртное не глушило беспокойства. А память вдруг подсунула воспоминание о чаче. Совсем было стершееся воспоминание.

Илона попыталась, потянув за эту ниточку, вытащить из памяти лицо Буревого. Молодое лицо, с ясными и пронзительными синими глазами, с острыми сухими чертами, лицо, пригодное, чтобы сыграть юного фанатика-комиссара и влюбленного красавца-герцога. Оно возникло и пропало – а ведь раньше она умела усилием воли удерживать его перед внутренним взором!

Зато вдруг явились другие лица – молодая Лида, молодая Регина, молодой Ромка… смешной, взъерошенный…

И случилось чудо – Илона заплакала. Заплакала понастоящему, навзрыд, перепугав все застолье.

Наверно, между ними, всеми четырьмя, была какая-то тайная связь. В эту минуту Рома вытирал слезы. Он так разволновался, что они сами потекли. Когда шагаешь взад-вперед по аллейке больничного парка, такое случается. Он поднял взгляд к стене четырехэтажного длинного корпуса. Все окна светились. За одним из этих окон рожала Аллочка. Он не знал, когда ответил на ее любовь, что она станет ему настолько близка и дорога. И он не верил ей, пока не увидел ее глаза в тот миг, когда она ему сказала: «Ром, у нас будет ребенок!»

Регина расплакалась, когда Артурчик позвонил и сообщил, что ночевать не придет.

– Это почему еще? – возмутилась Регина. – Ты посмотри на часы!

– У нас тут компания. Что я – маленький, что ли, приходить домой в десять вечера? – спросил Артурчик. – Ну, все, пока-пока!

Это был уже не первый его загул, и Регина оказалась бессильна помешать – скажи ему слово поперек, так и на неделю может пропасть.

Она не знала, что материнство подсунет ей такой мерзкий сюрприз – бессилие. И ее злость, ее ярость, ее возмущение вышибли из глаз слезы. А потом в полночь позвонил дядя Лева и велел приезжать. Время было для визитов неподходящее, но она собралась и поехала.