Ее город

Я не удержалась и воскликнула:

— Я знаю Шао Яньсяна, он отлично пишет!

— Я нисколько не сомневаюсь в твоем отношении к этому поэту, его стихи хороши, но, как заметили другие поэты, он допустил ряд ошибок. Ведь если партия — это солнце, то мы можем быть лишь травой, а чаще всего цветами. Это огромная разница. И неужели на этом фоне стихи Не Ганьну справедливо считать серьезной оплошностью?!

Я снова ошеломленно смотрела на Не Вэньянь. Она беспомощно покачала головой и сказала:

— Ты не можешь осознать это и поверить в такие подробности, не так ли? К сожалению, это не роман, а реальность Китая, подобное происходит прямо у нас под носом. Ты-то думаешь, что мы испытываем к Жао Циндэ просто личную неприязнь? Ошибаешься! Полагаешь, я слишком настороженно отношусь к другим? Ошибаешься! Ты не понимаешь, что творится в Китае, и не умеешь бояться. Я очень беспокоюсь о тебе!

Я больше не смела улыбаться. Я хотела бы искренне поблагодарить Не Вэньянь, но была слишком смущена даже для того, чтобы просто вымолвить «спасибо».

Рассказ Не Вэньянь заставил меня с восхищением взглянуть на нее. Моя соседка, неприметная женщина средних лет, является внучкой известного поэта; сердце ее полно истории и философии, а я, легкомысленная и поверхностная, недооцениваю других. Не Вэньянь действительно относилась ко мне с состраданием, и мне стоило бы дорожить этим отношением в сегодняшнем равнодушном мире — как и теми уроками, что преподали литераторы прошлого. Я мещанка, мне хорошо живется в этом городе, я зарабатываю своим трудом и, возможно, только так смогу победить без борьбы. Даже если судьба сделала человека бедным, он все равно способен достичь состояния, которое ценил Конфуций: довольствоваться малым количеством пищи и воды и не изменять своей радости. Китайский способ взаимодействия с миром оказывается настолько таинственным, настолько метафизическим, что человек вынужден превратить свою линейную жизнь в цветок с тяжелыми лепестками — наподобие желтого махрового пиона, воплощения весны.

В конце 2001 года старый носильщик отправился домой встречать Новый год. И больше не вернулся. Старик скончался. Зато приехал его сын, очень на него похожий, словно отлитый по той же форме, только молодой, с гладкой кожей и светлой улыбкой. Он принес отцовскую корзину и сел на приступочку у ворот нашего ЖК. Никто толком не знал, что случилось со стариком. Сколько бы мы ни спрашивали, подробностей не выяснили. Молодой человек сказал лишь, что отец болел, в течение многих лет переутомлялся, у него ныло все тело, а в новогоднюю ночь он заснул после трапезы и утром уже не поднялся с постели. Сын рассказывал о смерти отца так, словно описывал весенние посадки и осенний сбор урожая, для него это было естественное событие: когда человек стар, беден, устал, болен и не имеет сил жить, он умирает.

Чжан Хуа рассердилась:

— Эй, парень, что ж ты двух слов связать не можешь?

Молодой человек оробел и снова пересказал историю — все так же каллиграфически, несколькими летящими штрихами туши. И хотя он казался лишенным душевной теплоты, в нем тоже чувствовалась простота деревенского жителя. Жизнь человека подобна зажженной лампе: когда лампа гаснет, мир тускнеет и исчезает, но что же остается делать живым?

И только шарф старого носильщика заслужил историю более длинную, чем рассказ о весеннем посеве и сборе урожая. Старый носильщик очень любил русского писателя Толстого, и однажды, не знаю в какой газете, он прочитал о том, как престарелый Толстой, окончательно покинув дом, повязал один из своих любимых длинных шарфов. Тогда старик купил себе такой же длинный шарф. Он носил его много лет и попросил, чтобы после смерти его похоронили вместе с ним. Его жена не раз ссорилась с ним из-за этого. И когда он умер, сняла с мужа шарф и попросила невестку распустить его и связать свитер для Вьюна.

Это действительно тот случай, когда прах — к праху, пепел — к пеплу, шерсть — к свитеру, а тепло — к ребенку. История получилась немного мрачноватая, но в то же время очень добрая, и она должна была закончиться именно так. Оказалось, что шарф старику не связала жена или любовница, — он сам его купил. Похоже, не все истории связаны с женщинами. Как, например, эта — о «толстовском» шарфе.

(18)

Шарф старого носильщика не должен быть предметом насмешек. Нелегко старику в одиночку зарабатывать на жизнь в огромном городе. Если у тебя нет ничего в жизни, приходится полагаться на веру, и потому очень важно во что-то верить.

Примерно в 1949 году семья моего деда попала в отчаянное положение. Двенадцать его детей погибли — кто-то просто умер, кого-то расстреляли, кто-то скончался в результате стихийных бедствий, — и только трое выжили. Дом сгорел, ящики с бабушкиным приданым украли, а недавно купленную в деревне землю пришлось отдать, чтобы их не признали помещиками. В эти дни моя бабушка делала пасту из желтой грязи, лепила бодхисатву, ставила ее на очаг и перед ней воскуривала благовония. Несмотря на всю бедность и невзгоды, нельзя позволять сердцу покидать свое место — тогда удастся обрести безопасность и покой. Когда человек спокоен, он щедр; даже питаясь простой кашей с овощами, он не позволяет себе скатиться в депрессию. В моей памяти до сих пор хранятся воспоминания о бабушке. Она, тогда совсем уже старая, походила на буддийских святых, которым все поклонялись: очень толстая, со сморщенным ртом и вечно улыбающимся лицом. Иногда она снимала с себя одежду, обнажая спину, и просила детей ногтями соскоблить корочки от потницы, обещая за три штуки заплатить фэнь^[83]. У бабушки эти корки наслаивались друг на друга, размером они были с рисовое зернышко, очень блестящие, и если поддеть ногтем, то отлетали со щелчком. Закончив скрести, мы припорашивали ей спину детской присыпкой, потом приседали на корточки перед ее коленями и получали заработанные деньги. Она заодно совала нам в рот имбирные леденцы. Мы не любили их, а бабушка приговаривала: «Это не я дала вам имбирные леденцы, а тот бодхисатва, что стоит на очаге. Он завещал: „Ешьте редьку зимой и имбирь летом — и врачам не придется давать назначения“». Итак, мы верили ее словам, сосали имбирные леденцы и учили наставление бодхисатвы. Позже, конечно, мы узнали, что это было расхожее изречение, и по цепочке передали его уже своим детям. Передавая от поколения к поколению жизненные устои, мы опираемся на веру; имея веру, принимаем поговорки за заветы бодхисатвы и наоборот. Наша личная религия живет в наших сердцах, идет ли речь о бодхисатве или о толстовском шарфе — все это своего рода вера. Как сказал Шакьямуни, вы не можете увидеть Татхагату в тридцати двух проявлениях, дхарма повсюду, но вы должны верить в это.

У нас, простых людей, мещан, дни — это рассыпанные бусины, а вера — это нить; как нанизанные на нить бусины, так и держащиеся на вере дни будут иметь опору: как бы ни сменяли друг друга ветер и дождь, дни всегда идут своим чередом.

В марте наступившего года у меня появился новый дом. Я начала упаковывать вещи и заниматься организацией переезда. Вечером зашла Чжан Хуа; ее лицо выглядело отрешенным, на нем лежала печать редкой для нее уравновешенности и серьезности. Она сказала:

— У меня к тебе есть просьба, но ты можешь отказаться. Если покачаешь головой, то я просто уйду.

— Я все сделаю.

Чжан Хуа впилась глазами в мое лицо, явно радуясь согласию. Она достала шарф, сделанный из бумаги, и попросила меня указать название бренда и дополнительно вывести слова «толстовский шарф». Чжан Хуа, не знакомая с творчеством Толстого, боялась написать фамилию неправильно. Приближался праздник Цинмин^[84], а она все еще хотела отдать дань уважения старому носильщику. Ей обязательно требовалось сделать это, так как уже несколько дней она видела во сне кошмары. Старик был крайне непритязательным, питался исключительно пампушками и солеными овощами, поэтому Чжан Хуа не планировала сжигать ритуальные слитки, автомобили, маджонг, телевизоры, доллары и минские монеты — вместо этого она решила сжечь ритуальные деньги, пару книг и газет, пачку сигарет и «толстовский» шарф.

Чжан Хуа уточнила у меня:

— Это ведь в его стиле?

Первоначально я думала, что единственная заметила другую, скрытую сторону старика, но теперь поняла: Чжан Хуа интуитивно считала его характер.

Чжан Хуа держалась так торжественно, что невозможно было не улыбнуться. Лично я воспринимала уборку могил на праздник Цинмин просто народным обычаем и никогда не относилась к ней всерьез. Да, раз в год проводятся поминальные церемонии, на которых выражается скорбь. Чжан Хуа заверила, что всегда придерживалась того же мнения и обычно не относилась всерьез к празднику Цинмин и различным церемониям. Однако ей жаль бедного старика; обиды, перенесенные им в нашем дворе за последние несколько лет, были такими же глубокими, как море, не говоря уже об унижениях, которых он натерпелся в деревне. А ведь на самом деле он и стариком-то не был — даже шестидесяти не исполнилось. Этот человек ушел слишком рано, одиноким и несчастным. Его не похоронили с любимым шарфом. Справедливо будет принести шарф в жертву, передав тем самым подарок на тот свет.

Чжан Хуа в своих аляповатых брюках приводила такие весомые аргументы, что я согласилась помочь ей сделать жертвоприношение. Честно говоря, глядя на Чжан Хуа, я вдруг несколько устыдилась. Эта женщина, совершенно чужая носильщику, не просто вспомнила о празднике Цинмин, но и продумала все мелочи. Многие ли люди станут так печься о других? Тем более о старом носильщике.

Все подготовив, мы с Чжан Хуа спустились во двор. Вместе вынесли подношения — одно за другим — и положили их на приступочку у главных ворот ЖК. Чжан Хуа нарисовала вокруг них мелом круг, а затем подожгла. Глядя на стелющееся пламя, она прошептала: