Эффект тентаклей

— Это был потлач?

— Да. Деньги исчезают из «Т’Эрры» — приносятся в жертву Аргелиону. Но это просто легенда, которую мы придумали, чтобы пользователь мог обналичить игровую валюту.

— Понятно!

— Да, надеюсь, Дональд, вы и впрямь поняли.

— Конечно, я знал, что такое в принципе возможно…

— Но деньги на счету — это куда доходчивее?

— Думаю, Ричард, я впрямь мог бы поставить вам кружечку.

— Не откажусь. Однако больше всего мне хочется обсудить с вами за этой кружечкой, что будет в следующие две недели с остальным золотом, которое просто лежит на земле, бери — не хочу.

* * *

Зула съела один рацион, сунула пустой лоток в маскировку из веток, зарылась в спальник и почти мгновенно уснула. Ей снился Китай, в который по странной логике сна встраивались куски Сиэтла, шлосс, эритрейские катакомбы.

Через какое-то время ее разбудил звук, который она не сразу смогла определить, потом решила, что воют волки или, может, койоты. Сон как рукой сняло. Она съела еще паек, надеясь, что от сытости ее сморит. Тактика не сработала. Зула расплачивалась за то, что так быстро уснула в первый раз. Наконец она поняла, что не уснет, и устроилась поудобнее. Судя по тому, что через некоторое время ей опять приснился сон, она все-таки задремала, сама не заметив, как это произошло.

Первые две ночи после истории с Халидом Зула вообще не видела снов или видела, но не запомнила. Вчера, во время бесконечной поездки на машине, она вдруг вспомнила свои руки, вонзающие осколки диска ему в лицо, и кровь, или что там это было, у себя на пальцах. В ту ночь Халид снова явился Зуле во сне, и ей пришлось с ним бороться. Не отбиваться физически, а полуосознанно воздвигать барьер, который не впустит его в ее сны и мысли. Зула чувствовала, что иначе его образ будет стоять перед ней днем и ночью и кошмар в самолете не отпустит, даже если — как ни мало это вероятно — она проживет до девяноста.

Она слышала какое-то сопение, кхеканье. Ей подумалось, что она плачет во сне и собственные рыдания воспринимаются слухом будто со стороны, как иногда бывает на зыбкой границе между сном и бодрствованием. Кто-то тянул ее за щиколотку. Дергал настойчиво. На самом деле она сама повернулась и натянула цепь на ноге, однако во сне человек дергал ее за руку. Удивительно, что в сновидении щиколотка стала запястьем. Зула видела лицо старика, который жил с ними в эритрейских катакомбах, а потом вместе с другими беженцами дошел босиком до Судана. В катакомбах, помимо прочего, был полевой госпиталь для раненных на войне с Эфиопией. Молодые солдаты приходили с ожогами, пулевыми и осколочными ранениями. Доктора пытались их лечить. Иногда дело доходило до ампутации, и калеки жили при госпитале, пока не придумают, куда идти. Но был еще и этот старик — едва ли старше пятидесяти, как Зула сообразила задним числом, — с клочковатой бородой на исхудалом лице и живыми зеленовато-карими глазами. Он пришел, по виду совершенно здоровый, да так и остался. Со временем они поняли, что он травмирован психически. Взрослые сразу видели, что у него не в порядке с головой. У детей такого инстинкта нет. Старик очень хотел что-то рассказать. Со временем он усвоил, что взрослые отворачиваются, а то и гонят его прочь, однако дети без взрослых — а в Эфиопии они часто бегают без присмотра — вели себя иначе. В них он нашел то общество, которое так нужно всякому человеку, даже полоумному ветерану. Когда старик хотел привлечь твое внимание, он хватал тебя за руку и тянул, так что в конце концов тебе приходилось взглянуть в его безумные глаза.

Потом он ничего не говорил, потому что (наверное, из-за травмы головы) не мог складывать слова, но указывал на разные вещи, заглядывал тебе в глаза и убеждал понять. Насколько маленькая Зула могла разгадать ход его мыслей, он пытался о чем-то предупредить ее и других детей, которых хватал за руку. О чем-то большом и страшном в мире за пределами их долины. В том конкретном сне он пытался предостеречь Зулу от Халида, а она объясняла, что Халид точно мертв, но старик не верил и не выпускал ее запястье, а все дергал и дергал. Сопение и кхеканье — она плачет? Однако она не плакала — звуки доносились откуда-то еще.

Старик настаивал. Как будто она никак не поймет. Не хочет проснуться. А должна.

Ей и впрямь пришлось проснуться от треска и тяжелых шагов, которые через землю передавались ее спине.

Несколько мгновений Зула не понимала, где находится, и, словно пассажир, который одной ногой стоит на причале, другой — на отплывающей лодке, силилась перекинуть мостки из сна в явь.

В следующий миг она проснулась окончательно. Эритрейский старик пропал и тут же забылся.

Зула хотела крикнуть: «Эй!» — но горло сдавил спазм. Если это Джонс и его отряд, они отлично знают, где Зула, и нет никакой надобности с ними здороваться. Но существо рядом с ней не двигалось — не думало, — как человек.

Хотя размерами не уступало человеку.

Оно ходило вокруг странного заслона, появившегося на его охотничьей территории, обнюхивало ветки, трогало их лапами.

К кузову машины — туда, где лежала Зула, — пробирался медведь.

* * *

Переезжая из Айовы в Сиэтл на симпатичном арендованном грузовичке с Британской энциклопедией и всем прочим, без чего не могла обойтись, Зула сделала небольшой крюк, чтобы навестить дядю Джейкоба и его семью: жену Элизабет, старшего сына Аарона и еще двух мальчиков, чьи имена, к своему стыду, напрочь забыла. По рассказам родных она готовилась увидеть полнейших шизиков, хотя дядя Ричард и уверял, что они совершенно нормальные люди. Само собой, действительность оказалась чем-то средним между этими двумя описаниями, а может, то, что в их жизни выглядело нормальным, еще сильнее подчеркивало ненормальность остального. Элизабет занималась хозяйством и обучала детей на дому с «глоком» в черной подмышечной кобуре поверх длинного платья (или это была широкая юбка-брюки?).

Так или иначе, за обедом речь зашла о медведях. Дядя Ричард как-то предупредил Зулу, что для разговора эта тема — черная дыра, в том смысле, что засасывает с концами и выбраться уже невозможно. Учитывая, как мало в реальном мире медведей и случаев их нападения на человека, скептичная студентка Зула усомнилась в наблюдениях Доджа. Может, с ним такое и случалось часто, ведь в его прошлом был инцидент с медведем, вызывающий общий интерес. Потом такое раз или два случилось с ней: в университетских столовых девятнадцатилетние парни и девушки, в жизни не видевшие медведя, ненароком затронув эту тему, говорили о медведях, пока не разошлись.

Дядя Джейкоб весь день строил дома, и в бороде у него были опилки. Дети тормошили его, требуя внимания, он отвечал устало и, как показалось Зуле, предпочел бы сейчас выпить кружечку холодного пива — слабость, которую его вариант христианства категорически запрещал, — так что он не сразу повел себя с Зулой как с любимой племянницей. Ей уже думалось, что Джейкоб не признает ее за настоящего члена семьи, однако к обеду стало ясно, что он просто голоден. Так что мало-помалу разговор все-таки наладился.

Дом был трехэтажный. В подвале располагался бункер (он же погреб), который дядя Джейкоб выкопал своими руками и забетонировал. Первый этаж служил для разных практических надобностей: гараж плюс мастерская с углами, отведенными под такие домашние нужды, как забой скота, разделка туш, консервирование, зарядка оружия. Весь второй этаж занимала большая кухня-гостиная, на третьем были спальни. Окна и двери верхних этажей открывались на террасу, которую Зула назвала бы задней, поскольку эта сторона дома смотрела прочь от дороги, однако вскоре выяснилось, что Джейк и Элизабет считают ее фасадом. Терраса была обращена к заросшей редким лесом равнине площадью акра два; дальше начинались крутые южные склоны горы Абандон. По ним сбегал ручей Сухого Закона и с приятным журчанием тек мимо дома к бобровому пруду в полумиле дальше. Соседи-единомышленники выстроили на его берегу дома. Община из пяти семей численностью двадцать — двадцать пять душ занимала примерно две квадратные мили неудобий в верхней части речной долины, тянущейся до самого Бурнс-Форда.

Пока они обедали, налетела гроза, громыхнула над головой несколькими мощными раскатами грома, забарабанила дождем по жестяной крыше. Потом ветер унес тучи, выглянуло солнце и появилась радуга. Со стороны веранды повеяло мокрой хвоей. Джейкоб мазал мед на домашний хлеб, который Элизабет вынула из печи час назад. Жизнь внезапно сделалась хороша. Дядя Джейк стал спрашивать Зулу, как она доехала, и как будет устраиваться в Сиэтле, и что ей нравится делать в свободное время. Зула упомянула кое-какие занятия — что-то очень городское и высокотехнологическое, не вызвавшее у Джейка никакого интереса, и еще упомянула походы. Не то чтобы Зула так уж обожала жить в палатке, хотя кой-какой опыт у нее был: скаутские лагеря и выезды на природу с родными, — просто здоровой молодой девушке, переезжающей в Сиэтл, вроде как полагалось объявить себя заядлой туристкой. Так или иначе, Джейк оживился. Они некоторое время обсуждали походную жизнь, подходя все ближе к черной дыре, и, разумеется, довольно скоро разговор перешел на медведей. Джейк упомянул, что в штатах между Канадой и Мексикой осталось совсем мало мест, где водятся гризли, и что северный Айдахо — одно из них, поскольку через хребты Селькирка и Перселла соединяется с куда более обширным резервуаром гризли, тянущимся через канадские Скалистые горы к Аляске. Он долго — даже слишком долго, на вкус Зулы, — разглагольствовал, что медведей будто бы привлекает запах менструирующих женщин и Зуле лучше не ездить в медвежьи края, когда у нее месячные. Современная студентка-феминистка в Зуле возмущалась, беженка-сирота Фортраст восприняла слова Джейка более прагматически.