Ефим Сегал, контуженый сержант

Ефим разрешил отлучку. Однако спросил:

– Кого вместо себя на заливку рекомендуете?

– Ясно, Соловья! Справится не хуже меня, малый - во!
– Лапшин выпятил большой палец с грязным ободком.
– Даром что домушник, а работяга! Хват! Быку рога свернет!..

Разрешение на отпуск Лапшину, кроме сменного мастера, должны были дать старший мастер и начальник цеха.

– Как можно, Ефим Моисеевич, не подпишу!
– категорически возразил Мальков.
– И с ним хоть кричи караул, а без него?..

– Разрешите, Иван Иванович, - попросил Ефим, - справимся, я кое-что наметил.

Мальков глядел вопросительно.

– Завтра, - сказал Ефим, - на заливку встану я, а послезавтра - Лева Жарков.

– Да что вы! Что вы! Бог с вами!
– замахал руками Мальков.
– Вы вместо Лапшина?! Целую смену?! Это же вам не под силу!

Ефим настоял, Лапшина в деревню отпустили. И к великому удивлению всей смены, мастер Сегал встал на заливку. Левка Жарков хохотал до упаду.

– Ой, не могу! Помереть можно! Брось, товарищ еврейчик, - комически умолял он, - не смеши, давай я уж как-нибудь заместо Дрозда...

Ефим молча отстранил от себя наседающего Левку и, стиснув зубы, продолжал курсировать от электропечи до форм. Порой ему казалось: вот-вот подкосятся ноги, и он, у всех на виду, упадет, насмерть обожжется кипящим металлом. Он обливался потом, задыхался, но крепился сверх сил. И к обеду - небывалое: смена выпустила пятьдесят пять вкладышей, больше половины плана.

– Непостижимо!
– развел руками Мальков.

После обеденного перерыва Левка подошел к Ефиму и уже без обычного кривляния предложил:

– Слышь, мастер, хватит с тебя, становись на мое место, а я на заливку. Куда тебе - сдохнешь!

– Ничего, Лева, справлюсь. А будет невмочь - позову тебя.

– Ну, давай, давай!

И Ефим дал сто пять вкладышей. Пять - сверх задания. И качество нормальное. Мальков трижды пересчитал продукцию смены: не верил глазам. Но факт есть факт!

– Ай да молодчина! Ай да Сегал!
– ликовал он.

Смертельно усталый Ефим тоже похвалил себя, молча.

Левка Соловей подошел к нему, вызывающе изрек:

– Завтра встану на заливку. Гляди, еврей-рекордсмен, в мешок зашью...

Ефиму не улыбалась перспектива быть зашитым в мешок, он плохо понимал смысл угрожающей шутки, наверно, из блатного словотворчества.

– Хорошо, Лева, - ответил миролюбиво, - давай, завтра разворачивайся.

И назавтра Левка действительно развернулся: всю смену работал, как одержимый, молча, деловито, без обычного зубоскальства. К вечеру на стеллаже образовалась горка из ста двадцати вкладышей. Вытирая обильно выступивший пот, злобно зыркая вороватыми глазами, он пренебрежительно бросил Ефиму:

– Ну, считай, стахановец! И не лезь тягаться. Я тебя общелкал, да еще как!

На следующий день кончался срок отпуска Лапшина, но он не появился в цехе ни завтра, ни послезавтра. Левка Жарков, хоть и с меньшим рвением - не расшибаться же в лепешку, а норму перевыполнял. И отсутствия бригадира даже не замечал.

Лапшин пришел на работу лишь на пятый день. Выглядел он скверно, хмуро.

– Мать похоронил, - сказал глухо, - вот справка из сельсовета.

Ефим не читая, положил справку в карман, от души посочувствовал ему.

– Работать сегодня сможешь?
– спросил участливо.

– Надо, так лучше... тяжко мне... все же мать. Она одна была у меня родная, теперь никого...

И начал работать как раньше, с прохладцей - восемьдесят, восемьдесят пять вкладышей за смену, не больше.

– Что будем делать с Лапшиным?
– спросил Батюшков Малькова и Сегала.
– Ему известно, как в его отсутствие выполнялся план?

– У него большое горе, - объяснил Ефим, - неудобно теперь упрекать его.

– А если его отстранить, вернее, поменять местами с Жарковым?
– предложил Мальков, вопросительно глянув на Ефима.

– Пока не стоит, успеется, - возразил Ефим.

– Смотрите, товарищ Сегал, план будем спрашивать с вас, - предупредил Батюшков, - не забывайте об этом.

Но никаких перестановок делать не пришлось. Через три дня Лапшин явился на смену зверь зверем. Ни с кем не поздоровался и рванулся к заливке. Действовал как автомат, ритмично, быстро, без остановок, и к обеду выставил на полке стеллажа семьдесят отливок. Мастера, да и все в смене были озадачены. В конце обеденного перерыва Ефим попросил Лапшина зайти в конторку.

– Вы не знаете, Сергей Назарович, почему ваш друг Лева сегодня на работу не вышел?

Лапшин сверкнул холодными глазами, отборно выматерился.

– Падла он, шкура... Все равно прибью стерву...
– и ушел, оставив Ефима в полнейшем недоумении.

– Бригадир вчера вечером разрисовал Левку - не узнать! Утром он в поликлинику почапал, за билютнем, - сообщил Ефиму по секрету подсобный рабочий.

– Как разрисовал? Избил, что ли?
– уточнил Ефим.
– За что?

Рабочий замялся.

— Продал он Серегу. Сам его подбивал работать шаляй-валяй, мол, куда нам спешить, пар из себя выгонять?.. Ну, Лапшин и работал: «ямщик, не гони лошадей!» А вчера как узнал, что Левка тут без него выкомаривал, и дал ему... дескать, чего, сука, подводишь. Левка стал отбиваться, говорит, не тебя продавал, не тычь кулаками, обида меня взяла, говорит, какой-то...
– рабочий запнулся, - плюгавый еврейчик тебя обштопал, а мы что — хуже? Ты гляди, не обижайся, это он со злости сбрехнул.

– Гм... гм... все понятно, - покачал головой Ефим, - сюжет!

Между тем Лапшин, а стало быть и вся смена, изо дня в день, неделя за неделей выдавали сверхплановые вкладыши. Заработок литейщиков заметно увеличился, посыпались премиальные, ордера на ширпотреб. Ефим наконец-то расстался со своей начисто истрепанной гимнастеркой и шинелью, с окаменевшими от времени и службы кирзовыми сапогами. Он приобрел по ордеру полушерстяной костюм, тупоносые штиблеты, прорезиненный плащ. Словом, как говорил великий Сталин, «жить стало лучше, жить стало веселее». О смене Сегала заговорили на заводе. Сам Ефим был удостоен звания «Лучший мастер».