Ефим Сегал, контуженый сержант

Ефим с напряжением ждал реакцию присутствующих на дерзкий выпад Богатиковой и не сомневался: и председатель комиссии, старый доктор Иван Тимофеевич, и другие члены комиссии найдут подобающие слова для отповеди Богатиковой. Но в кабинете воцарилась тишина. Гордиенко с еле заметной улыбкой поглядывал на красотку Богатикову. «Молодчина, - говорили его глаза, - здорово ты ввернула им инструкцию! Нокаут, да и только!»

Наконец Иван Тимофеевич заговорил. Нет, он не одернул Богатикову, как ожидал Ефим и как полагалось бы в этом случае, не упрекнул ее: «Как вам, коллега, не совестно прятаться за инструкцию? Вы - врач! Коль жизнь человеческая в опасности - плевать на все инструкции, на любой формализм! Нет, ничего подобного Иван Тимофеевич не сказал. С трудом подняв опущенную седую голову, негромко, безвольно промямлил:

– Инструкция, она, конечно, есть... Но в случае с Кондаковым, я считаю, другое дело. Больно жаловался на сердце... Вы этого не отрицаете?

Богатикова взмыла с места, выпятила и без того высокую грудь.

– Не отрицаю, жаловался. Но кроме личных жалоб пациента я ничем не располагала, повторяю, ничем. Погиб человек? Жаль! А сколько людей ежечасно гибнет на фронте? Что поделаешь - война!

Неожиданный аргумент Богатиковой показался членам комиссии вроде бы убедительным. Действительно, подумал каждый из них, гибнут люди, война есть война.

– Еще будут ко мне вопросы?
– вызывающе посмотрела на всех Богатикова.
– Нет? Тогда разрешите мне удалиться.
– Она протянула наманиюоренные пальцы к дверной ручке.

– Одну минуточку, товарищ Богатикова, - окликнул Ефим.
– Как, по-вашему, гибель бойцов на фронте от рук фашистов выдерживает сравнение с безвременной кончиной рабочего Кондакова в условиях тыловой медсанчасти?

Богатикова вспыхнула как порох. Глаза ее налились яростью.

– Ах, вот вы куда метите!
– взвизгнула она.
– Не выйдет, не выйдет! Я буду жаловаться на вас!
– И пулей вылетела из кабинета, грохнув дверью.

Ошарашенные члены комиссии сидели с открытыми ртами. Похоже, один только главный врач медсанчасти догадался, о чем спрашивал Богатикову корреспондент. Побагровев, тыча в Ефима толстым указательным пальцем, Гордиенко зарычал перекошенным от злобы ртом:

– Говорите, да не заговаривайтесь! Вы не частное лицо! Не имеете права оскорблять врача-женщину, женщину-врача!

Поднялся невообразимый шум. Кто-то кому-то что-то доказывал, никто никого не слушал. Наконец председатель комиссии крикнул:

– Хватит, товарищи, хватит!

И в наступившей тишине Гордиенко швырнул в Ефима каменную фразу:

– Этот товарищ - безответственный человек, очерняющий советскую медицину!

Знакомый уголек обжег грудь Ефима, жар подкатывался к самому горлу...

Выручил Иван Тимофеевич:

– Успокойтесь, Вениамин Ефимович, вы, очевидно, неверно поняли замечание товарища корреспондента в адрес Богатиковой. Он прав: нельзя сравнивать смерть солдата в бою с гибелью человека в условиях тыла, возможно, по халатности или недосмотру нас, врачей... Вы это хотели сказать, товарищ Сегал?

– Именно это, - подтвердил Ефим.

– В такой нервозной обстановке, товарищи, далее продолжать работу комиссии бессмысленно, - продолжил Иван Тимофеевич.
– На сегодня поставим точку. Соберемся у меня в райздравотделе послезавтра, в десять утра. Возражений нет?

Ефим не знал, что еще собирается выяснить председатель комиссии по делу Богатиковой. Иван Тимофеевич показался ему человеком честным и очень порядочным. С таким хорошо бы поговорить по душам. Их встреча состоялась накануне «судного дня» - заключительного заседания комиссии. Ефиму и в голову не приходило, что эта встреча останется в его памяти на всю жизнь.

– Как представитель печати вы, вероятно, интересуетесь, что нового мне удалось установить?
– встретил Иван Тимофеевич Сегала.
– Считайте, что ничего существенного. Мы еще не приняли никакого решения.

– Кто «мы» - комиссия или райком партии?
– съязвил Ефим.

– Ну, зачем вы так?
– неуверенно возразил старый доктор.

– Скажите честно, Иван Тимофеевич, будь на то ваша воля, что стало бы с Богатиковой?

– Прежде всего, я запретил бы ей заниматься медицинской практикой. А то и под суд отдал бы, - он рубанул ладонью воздух.

– Что же вам мешает... или кто... поступить в согласии с совестью?

Иван Тимофеевич с невеселой усмешкой, чуть вскинув густые брови, глянул на Ефима.

– Извините, но вы или наивный человек, или меня, старика, дурачите! Да ни один член комиссии не подпишет такого решения, ни один! Богатикова - вам, наверно, это известно - парторг медсанчасти, Гордиенко - старый коммунист, состав комиссии - люди партийные. Не подпишут, даже и думать нечего. Что, мне, старику, прикажете на стену карабкаться?! Слаб! И один в поле не воин. Да, вынужден подчиняться большинству. Богатикову мы, конечно, накажем... как-нибудь, укажем строго Гордиенко.

– Правильно: «как-нибудь накажем», «строго укажем», - уныло повторил Ефим.

– Боюсь, большего не удастся... Я понимаю вас: молодость, горячность.

Ефим собрался было возразить: при чем здесь молодость, горячность - разве потребность справедливости присуща лишь молодым?
– но промолчал. Знал: не волен старый доктор поступать, как требует долг медика, совесть гражданина. Он уже собрался попрощаться с Иваном Тимофеевичем, но вспомнил, что хотел прояснить для себя странное положение с предельными сроками больничных листов. Богатикова ухватилась за какую-то инструкцию не как за соломинку, а как за непотопляемое бревно!

– Скверная, я бы сказал аморальная установка, вот мое мнение, - ответил Иван Тимофеевич, - но врачи вынуждены ею руководствоваться, понимаете, вынуждены! Хотя она подавляет самостоятельность врача, мешает, если хотите лечить больного. В соответствии с этой инструкцией судить о работе конкретного врача, поликлиники, райздравотдела в целом, предлагается по экономии на больничных листах! Вопиющая нелепость! Чудовищная формула: мало больничных листов - высок эффект лечения! Вы понимаете? Вот откуда случай с Кондаковым. Да и с ним ли одним? Счастье наше, что гордиенок да богатиковых, из личного опыта знаю, у нас не большинство. Но есть... И всегда могут за инструкцию спрятаться. Оспаривать инструкцию? Протестовать? Вы ведь так думаете, а?.. Смею вас заверить: пустое дело!
– Иван Тимофеевич помял в руке лежавший перед ним исписанный мелким почерком лист бумаги, тут же разгладил его на столе и неожиданно, в сердцах, как бы мысленно досадуя, - «Экий вы, Сегал, умница, а не догадываетесь!» - сказал: - Это же, батенька мой, система, сис-те-ма!
– повторил по слогам, но вдруг, будто испугавшись чего-то, скороговоркой произнес: - Я, кажется, не так выразился. Поймите меня правильно. Упомянув систему, я имел в виду, что разные инструкции, положения и прочее утверждаются наверху, а мы, врачи, люди маленькие, приказано - исполняй! Конечно, богатиковы в служебном рвении перегибают палку. Факт! Вот я набросал проект решения - сухой Богатикова из воды не выйдет.
– Он указал на смятый и расправленный лист бумаги.
– Завтра последнее заседание. Придете?

– Нет, теперь незачем. Я все понял, спасибо, разрешите откланяться.

Не одного лишь приличия ради благодарил Ефим старого доктора. Фраза, сказанная им, наверно, сгоряча: «Да это, батенька мой, система!», прозвучала для Ефима открытием истины. В этот момент он еще не вполне представлял себе, что означает, что вмещает в себя понятие «система» во всем своем огромном, всеохватном значении применительно к общественному и государственному устройству страны. Но больше чем интуитивно почувствовал силу и точность короткого термина. Высказанный Иваном Тимофеевичем, он зазвучал, как ключ, упавший к ногам, ключ, которого ему так недоставало!.. Волшебный ключ, ликовал он, ко многим замкам! «Система», - повторил он обретенное слово, -«система»!