Ефросинья

Фрося с Маришей шли рука под руку, смеялись, рассматривали толпу и гордились, что стали частью чего-то большего. В такой день они на рукава завязали красные повязки, а на головы надели красные косынки, подобно женщинам-коммунисткам.

– Смотри, а Любаша в обнимку с Лёней идет – воскликнула Мариша, аж подпрыгнув на одной ноге – А там то, там то, смотри, это ведь Гавриша с Анечкой. Вот бесстыдники, он ведь с Мусей еще вчера гулял.

Фрося слушала подругу в пол уха, ища глазами Глеба, и на все её ликования просто поддакивала.

– Мариша, а Федя твой где?– уже не выдержав, спросила она.

– А зачем он тебе? Ой, да ты Глеба все своего ждешь? Забудь его. С ним и Федя разругался.

– Зачем?– Фрося даже замедлила шаг от любопытства.

– Не сошлись в политическом вопросе.

– Вот чудаки. Почему мужчины такие чудаки… – Фрося фыркнула и сильнее стиснула руку подруги.

– Глеб теперь в конце Чугунной живет. Вот только что я и знаю.

– Но ведь должен же он быть сегодня здесь…

– Да лучше бы не было. Ой, смотри, Любаша нас к себе зовет. Ну, пошли, пошли скорее.

А вот Глаша на Первомай не пошла. Сидела у окна, вязала детские носки и изредка посматривала на улицу. На душе было у неё как то неспокойно, как будто кошки скребли. В доме она осталась одна с Ваняткай, который, наконец- то, заснул и, можно было заняться домашними делами. Делая петлю за петлей, Глаша глубоко уходила в свои мысли, что не заметила, как вдоль их дома промелькнула тень, а потом и вовсе заскрипела входная дверь. От неожиданности Глаша вскочила с места, уронив клубок шерсти на пол. В дверном проеме показалась мужская фигура.

– Как же вы без собаки то живете? Ограбят и не заметите, – прогремел знакомый мужской голос.

Глаша стояла на том же месте, не смея пошевелиться:

– Ефим?

– Я, Глашенька, я – он скинул с плеч вещмешок и тихонько подошел к зыбке – Чей это? Не уж то Фроськин?

– Ефим. Ефим…– она робко подошла к нему, тронула его за рукав, как будто не веря своим глазам – Живой…

– Ну как же, живой. Стою перед тобой. Обнимемся хоть что ли?

Глаша все еще не веря в происходящее, не уверенно обняла мужа, хотела было поправить левый его рукав, да ладонь провалилась в пустоту.

– Руку, как видишь, не отрастил, – усмехнулся он – Покормишь?

– Ты проходи, садись. Я все сейчас сделаю.

Как будто во сне, она стала метаться по избе от печи к столу. Глаша быстро достала из печи чугунок с кашей, полила постным маслом, нарезала хлеб, нарвала зеленого пахучего лука на подоконнике.

– Ой, растяпа, соли забыла дать, – сама себя выругала Глаша.

Из подпола принесла в миске остатки квашеной капусты и початую бутылку самогонки. Подала все это на стол и снова встрепенулась:

– Ты обожди, я блинов сейчас быстро испеку, – она зашуршала и загремела у печки – Вот сейчас и щи готовы будут. Ты ешь, не уходи. Не уходи…

– Да куда же я пойду? За тобой я пришел. Не возьму я в толк, какая кошка между вами пробежала? Чего ты здесь живешь, а не дома? И мать молчит. Вот и пришел домой, а дома и не ждут – сказав это, Ефим взял молодой лук и, макнув его в солонку, смачно захрустел.

– Да как же не ждут! Ждут! Я и бумаге той не поверила. Все ждала тебя.

– Какой бумаге?– не прекращая жевать, с удивлением спросил он.

– А такой. Написано там было, что пропал такой-то без вести, то есть ты.

– А с матерью чего не поделили?– он отодвинул тарелку с луком в сторону и посмотрел на Глашу.

– Да тебя, стало быть, не поделили.

– Не пойму я тебя. Ты ясней говори. Не наводи тумана.

– А вот и говорю. Я после той нашей встречи понесла от тебя. Сын это твой в зыбке. Ваней зовут. А мать твоя, гулящей меня называла, поносила на чем свет стоит, и из дому выжила. И ты теперь мне не веришь? То же гнать будешь?– Глаша застыла на месте, в ожидании ответа.

Ефим скрутил козью ножку и, зажав её в зубах, задумался:

– Стало быть, сын. А чего ты об этом не писала?

– Да я-то писала, да только ты не отвечал.

– Вот как бывает. Ну, славу богу все живы, а большего мне и не нужно. Глаша, ты посиди рядом. К черту эти блины.

Глаша покорно бросила ухват, подошла к столу и села рядом. Они с минуту оба молчали, смотрели на испещренный от ножа стол. В зыбке завозился Ванятка, он немного покряхтел и снова уснул.

– Где же ты был, Ефим?– наконец-то спросила Глаша.

– Долго рассказывать, да и не надо. Сложно все. Правду всегда сложно рассказывать. Главное, что домой вернулся. Отвоевался. – Он дотронулся ладонью до своего лба – Устал я, Глаша. Прилечь бы мне. Голову кружит.

Глаша вскочила с места и стала стелить ему на кровати, где спала она вместе с детьми. Ефим встал из-за стола и осторожно, покачиваясь, пошел на приготовленную постель.

– Ты, Глаша, баню истопи и керосин достань. Вшей я с собой принес.

Не успел он и голову на подушку положить, как глаза сами закрылись, и провалился он в глубокий сон.

Глаша стояла у кровати еще некоторое время, рассматривая мужа, как будто и вовсе его не узнавала. Потом подошла к столу, налила в стакан самогонки и, выпив залпом, пошла топить баню.

На следующий день в избе Масловых гудела гулянка в честь возвращения Ефима Рыскова. Народу набилось, что не продохнуть. Кто-то пел, кто-то смеялся, а кто-то тихо плакал. Через весь стол передавались бутылки водки, ковши с квасом, тарелки с пельменями, блинами, жареными ершами, пирогами с грибами и луком, блюда с мочеными груздями и квашеной капустой. Фрося и Глаша всю дорогу стояли у печи, чтобы слепить еще пельменей и сварить для гостей, налить квасу, нарезать хлеба да пирогов. Рядом все время отвлекали их ребятня, выпрашивая каждый раз кусочек пирога или блина.

– Чем богаты, тем и рады – голосила Степанида Афанасьевна, одетая во все праздничное – Не осудите, гости дорогие.

– Ой, Афанасьевна, не прибедняйся – махнула в ее сторону соседка Наталья Семенова – Вон какие пельмени, ела бы и ела их всю жизнь.

– Глафира, – обратилась тут Дарья Кривая, подняв кверху свой длинный нос с уродливой бородавкой – чай домой теперь уйдешь? Муж то живой вернулся, пора и тебе честь знать, из родительского дома уходить пора.

Баба Нюра больно толкнула её локтем в бок: