Ефросинья

– Фрося, я могу провожать тебя каждый день до дому?

Фрося смутилась, на её лице мило заплясали багровые пятна:

– Конечно можно. А ты сам, где живешь?

– Койку в бараке снимаю. Обещают скоро общежитие открыть для рабочих.

Фрося замедлила шаг и посмотрела украдкой на него.

– Что? Страшный? – заметив её взгляд, насмешливо спросил он.

– Нет, что ты!– она отвернулась – Придумаешь!

– У меня мама цыганкой была, поэтому я такой смуглый, – не дожидавшись её вопроса, ответил Лёша.

– А отец?– с интересом спросила Фрося и тут же, застыдившись своего любопытства, отвела в сторону глаза.

– Русский. Работал на заводе. Умер перед германской. И мама умерла. Дед в прошлую зиму тоже умер. Вот я и пошел скитаться. Завод в нашем поселке был один, но он теперь разрушен, весь до последнего кирпичика. Работы там нет, остался только тиф и дизентерия.

Фрося поежилась от налетевшего внезапно ветра. Впереди уже показался её дом, где в двух окнах горел свет. Она горько вздохнула от мысли, что её ждет там и остановилась:

– Я дальше сама дойду.

– Что же вдруг случилось? Я что-то неприятное сказал?– он в недоумении смотрел на Фросю, взяв её за руку.

– Матушка у меня больная. Если сестра или брат ей расскажут, что с кавалером под ручку шла, совсем плохо ей станет.

– Вот что. Ты тогда иди, а я тут подожду.

– Зачем же?– удивилась Фрося.

– Подожду, пока домой зайдешь. Мне так спокойнее будет, – и улыбнулся – Ну ты иди, а то еще заболеешь на таком ветру.

С этого дня Алексей каждый день провожал её с работы до дома. Они редко общались, все больше, молча, шли под руки по тем же улицам, что и вчера и позавчера.

В декабре, когда выпал настоящий снег, который уже не таял под ногами прохожих, Степанида Афанасьевна начала потихоньку вставать с постели. Охая и вздыхая, она пыталась хоть что-то сделать по дому. Фрося неоднократно ругала её, но мать и слушать не хотела:

– Пока я дышу, сама решу, что мне делать в моем доме!

– Да ведь ты только на ноги встала, матушка!– возмущалась Фрося.

– Хватит! Ты лучше мне скажи, с кем у дома каждый день шепчешься. Гулена! Смотри, Фроська, в подоле принесешь, выгоню! Опозорить семью не дам!

Фрося вся покрылась краской от смущения, села за стол:

– Провожают меня только. Разве это грех?

Мать уперлась плечом о печку и внимательно посмотрела на дочь:

– Допровожаешься. Что за срамное время. Меня вот никто не провожал, никто на людях так не стыдил и я семью неосрамила. Приехали сваты, по рукам ударили, а зимой и свадьбу отгуляли. Все честь по честью было. А сейчас что? Как собаки! Прости меня, господи, – Степанида перекрестилась и продолжила – Отец твой вот не видит этого. Срамота одна!

– Так ты его и не любила никогда! А я, может вот, люблю!– выпалила Фрося.

– Любовь?– Степанида тихонько подошла к сундуку и осторожно села – Что ты знаешь об этом? Это разве о том, что ты говоришь? В семье главное уважение и терпение, а у тебя что в голове? Много ты на любви то проживешь? Я твоего отца всю дорогу уважала, поэтому при нем и жили мы в сытости. А вышла бы я по любви, как баба Клаша, всю жизнь в дырявой избенке жила бы, да худую козу одну доила. Много эта любовь ей дала? Всех детей она от голодухи похоронила. Вот она любовь! Любовь…

– Ничего ты, матушка, не понимаешь – тихо сказала Фрося и, встав из-за стола, пошла к выходу.

– Поросенка, иди, накорми, а то скоро и без него останемся!– вдогонку крикнула ей мать.

Время летело быстро, пролетала зима, которая казалась уже никогда не закончиться, уступив место первой в 1921 году весенней капели. На улицах тут и там появлялись "подснежники". После голодной зимы много находили трупов детей, женщин и других несчастных, не переживших этого тяжелого времени. Те, кто пережил, не обращал внимания на лежащие трупы, на сирот, которые толпой бродили по улицам, дрались и ругались матом, как матросы. У всех были свои беды и несчастья, и до чужих дел им не было. Ефросинье тогда пошел уже восемнадцатый год. Алексей все так же провожал её с работы до дома, редко общаясь, но все крепче обнимая Фросю уже за талию. Она смущалась, но руки не убирала, а только опустив глаза, шла так с ним по улице, либо стояла, глядя себе под ноги, думая о чем то. Странно это было, вокруг разруха, голод и несчастья, а у них "любовь".

Глаша в эту весну стала чаще приходить к матери с маленьким Ваней, сначала невзначай, якобы помочь прибраться, приготовить, а на благовещение пришла с маленьким узелком и сообщила, что обратно не уйдет. На лице её сиял темно-фиолетовый синяк, губы разбиты и потресканы, а в глазах такая печаль, что и смотреть страшно. Только маленький Ваня ничего не понимал и подобно кошке, ползал за тараканами на полу у печки. Степанида была недовольна этим поступком старшей дочери, она была в ней разочарована. Она сидела на своей кровати, упершись двумя руками о железный край, и мрачно посматривала на неё:

– Уж переночевала ночь другую и хватит. Иди обратно к мужу. Утихомириться он, дай ему срок.

– Нет, мама, не приду я к нему больше. Я у тебя лишнего куска хлеба не возьму, ты не бойся. Устроюсь на работу. Полы пойду мыть или Семилюбову наймусь в работницы.

– Горе-то, какое на мою голову – Степанида стала раскачиваться на кровати,– Одна с цыганом загуляла, другая от мужа ушла. Только и осталась теперь надежда у меня: на Тамару с Илюшей. Что же вы творите со мной? Мало мне горя? Отца на вас нет!

– Мама, не могу я больше так жить!– Глаша стояла у окна, облокотившись спиной о подоконник, – Я же живая!

– Не ты первая, не ты последняя. Ничего, живут. Отец ваш тоже, бывало, бока намнет и ничего, прощала, и думать уходить, не смела! Не грех мужу жену поучить!

– Да разве я перед ним в чем-то виновата?– в глазах у Глаши защипало от проступившихся слез.

– А ты терпи, раз не виновата! Какой никакой, а он твой муж! Воевал! Ранен был! А ты, какой пример подаешь детям? Не уж то стыд потеряла?

– Уймитесь, мама. Я все решила. А если я вам так мешаю, то уйду. Найду куда. А вы можете и дальше молиться на моего мужа.

– Дура!

Глаша ушла за печку, где, не выдержав, зарыдала. Степанида молча смотрела на ползающего за тараканом, внука. Иногда Ванечка вставал на ножки делал несколько шагов и снова падал, чтобы залезть под лавку или за, стоящее у печки, ведро, куда уползало насекомое.

– Слезами делу не поможешь, – выдавила из себя Степанида,– Ты не о себе думать должна, а о детях. Мать ты в первую очередь или кто? Жена с мужем жить должна, а не у матери хорониться. Теперь и соседям в глаза лучше не попадайся. Ой, стыдобушка на мою голову,– простонала она,– Слышишь, чего говорю тебе? Домой к детям и мужу возвращаться надо.