Его сладкая месть

— Плачь, если хочется, — полоснуло издевательством новое «разрешение». — Слезы несут смирение. Правда, до него тебе пока… далеко, Марина. Эта мнимая покорность всего лишь следствие шока и надежды, что все окажется игрой.

— Плакать я не буду.

— Будешь, — парировал мой выпад Алоекс. — И уже очень скоро.

Я не ответила. Только инстинктивно дернулась всем телом, потеряв тепло Крейна и услышав его удаляющиеся шаги. Не позвала. Ничем не выдала своего нежелания оставаться прикованной в комнате, пусть внутри все вопило от несправедливости происходящего. Дверь закрылась почти беззвучно. То ли я услышала приглушенный лязг замка то ли нет — не поняла. Да и какой смысл был меня запирать?

Я больше не плакала. Прислушивалась к своему дыханию и не понимала, почему эти цепи и самодовольство Алекса — единственное, что меня терзает? Его действия были похожи на действия маньяка, а я не чувствовала угрозы. Только странную безопасность и обреченность. Последняя не была фатальной. У нее был привкус греха и запретного плода, который я сама бы сорвать не решилась. Поэтому им меня кормили с ложечки, не давая права отказаться под угрозой наказания.

Допустим, он и правда хочет меня напугать. Вскоре наиграется. Что потом? Да это тупик. При всем желании мы не сможем быть вместе, потому что не позволит гордость. О другом варианте — что эту самую гордость закатают в бетон, и ни о каком продолжении не будет идти речь, я думать не хотела.

Равнодушие не толкает людей на такие поступки. Даже месть носит более холодный и продуманный характер. Алекс Крейн так и не отпустил меня тогда. И сейчас тоже не собирается.

Иногда слезы и жалость к себе затмевали конструктивные мысли. И я переключалась. Выравнивала дыхание, пытаясь представить и просчитать динамику развития моего бизнеса — все то, что успел пояснить новый управляющий. Когда вернусь, моя прибыль взлетит до небес. Механизм будет отлажен до мелочей. И вряд ли кто-то посмеет посягнуть на мой бизнес снова. И я бы отдала многое, чтобы поговорить с Юлькой. Уезжая, я почему-то верила, что нам разрешат разговаривать. Теперь знала: не разрешат. Полная изоляция от общества. Надеюсь, она была права в том, что мне это понравится. И Аллегро, которого подруга забрала к себе, еще не расцарапал ее хитрое личико.

Когда я забылась сном — я и сама не помнила. Наверное, в перерывах между визуализацией Алекса на прицеле револьвера (мечтательница, блин) и конструктивной мыслью о том, что бессонная ночь мне не на пользу: буду чувствовать, как затекают мышцы и изведу себя к утру до состояния напуганного ребенка. А рыдать не в моих интересах. Никто не даст мне утром шанса умыться, привести себя в порядок и предстать перед тюремщиком роковой соблазнительницей. С опухшими глазами я буду противна самой себе.

Первые удары, призванные сломить меня сразу и превратить в покорную рабыню уже к утру, я выдержала. Можно сказать, стойко. Не умоляла отпустить, не валялась у бывшего возлюбленного в ногах, не утратила свое бунтарство. Секс не считается. Это изначально не война, а взаимовыгодное удовольствие…

Спала я обычно чутко, но здесь сон опустился быстро, словно накрыл. Он был таким же глубоким, как тьма повязки на глазах. И снилось мне что- то хорошее. Кадры, вырванные из прошлого. Те, о которых я сама себе запретила думать и которые догнали сейчас. А потом и они исчезли, и я ощутила присутствие Алекса. Но не проснулась.

Глава 16

Виски в бокале давно заменил крепкий и горький кофе. Как хотелось надраться до чертиков и забыть наконец ее глаза, которые так тщательно берег в себе, словно отпечатки молний, вытравить крепким алкоголем из памяти и сердца! Он не имел на это никакого права. Даже на миг, даже в своих темных мыслях терять контроль над ситуацией тогда, когда она здесь. Ни одна капля яда не станет между ними и избавит от шаткой невероятной возможности сорваться и причинить Марине дополнительную боль.

За окном глубокая тьма весеннего неба стала понемногу меркнуть, приближая скорый рассвет. До него еще час. Алекс отставил чашку с недопитым эспрессо. Он не уснет сегодня ночью. И следующей, наверное, тоже. Его сон сейчас напрямую зависит от женщины, неподвижно лежащей посреди комнаты, зафиксированной цепями.

Изображение на мониторе не менялось. Уставшие глаза уже с трудом различали ритм ее спокойного дыхания. Уснула. Она могла спать вдали от него, даже в таком положении. А он сам — не мог.

Темнота комнаты рассеивалась слабым свечением светодиодов, оседая сумраком по стенам, очерчивая гибкие контуры распятого цепями тела. Такого гибкого, чувственного и чертовски желанного.

Пульс Марины давно замедлился до показателей глубокого сна. Но Крейн не мог заставить себя подняться с кресла. Заставить подавить внутри неуемное желание вновь взглянуть в ее глаза, которые так поспешно скрыл черной повязкой. Понимая одно: эта женщина по-прежнему имеет над ним власть. Пять лет — бессильны. Не месть и не ненависть отваляли его живым в этом хаосе вдали от нее, а именно они. Чувства, которые никуда не делись и уже вряд ли исчезнут.

Наконец-то он держал ее в своих руках. Упивался властью и триумфом и не понимал, что это станет отправной точкой уже его уничтожения. Что месть не принесет счастья и оставит после себя только пустоту. Но внутренний монстр требовал пусть не крови, то хотя бы абсолютного подчинения выбранной жертвы.

Ему нужен сон. Хотя бы немного, чтобы вдоволь насладиться всем тем, что он сотворит с Мариной за эти две недели. И даже они сейчас казались ему критическим сроком, ведь произойти может все, что угодно. Возможно, его тьма так и не насытится и отпустить Марину по прошествии срока окажется сложной задачей. Но пока…

Крейн даже не стал зажигать свет. Этот дом он знал как свои пять пальцев до каждого изгиба. Шел, глядя прямо перед собой. Ключ долго не хотел попадать в замок. Зачем он вообще ее закрыл, если выбраться из цепей без посторонней помощи невозможно?

Марина спала. Так глубоко, как никогда уже не уснуть ему. Как Александр Крейн сам засыпал когда-то, в прошлой жизни, рядом с ней. Настолько крепко и не чутко, что даже не пошевелилась, когда темная повязка спала с ее глаз.

Крейн долго вглядывался в любимое лицо. Он ожидал увидеть следы слез, но их не было — а ведь был уверен, что Марина даст им волю, стоит только остаться наедине с собой. Догадалась о камерах? Или осталась такой же сильной и несгибаемой, а годы в разлуке эту внутреннюю силу только приумножили?

Мысли грозили свернуть в запретную зону, когда он смотрел на нее, присев рядом, ощущая, как глухо стучит в виски пульс, а низ живота скручивает в спираль почти болезненного одержимого возбуждения с острым желанием прямо сейчас овладеть ею спящей, не дожидаясь пробуждения. Вбиваться в желанное тело до последнего крика и хрипа агонии убивающей тоски вдали от нее. Брать реванш за эти годы, добавившие шрамов сердцу.

Крейн ничего этого не сделал. А Марина почувствовала его мысли даже во сне, беспокойно зашевелилась, не понимая, откуда проникла в сны непрошенная тьма чужого безумия.