ЭХО. Предания, сказания, легенды, сказки

Высоко в небе орел летает. Все ниже орел парит, сизыми своими крыльями небо закрывает.

Стало солнце меркнуть…

А этим временем доехали братья до первого села. Средний с коня слезает, родную землю целует. Старший шапку на лоб сдвигает, черный ус крутит — тревожную думу думает, младшего брата вспоминает. Не того страшится, что младший злой смертью помер. Иное его тревожит: а что, когда его, пешего, погоня не нагнала, безводье, бесхлебье в степи не доконало, хищные птицы не заклевали? А что, когда живой, невредимый за ними следом до родительского дома доберется?

— Давай обождем меньшого брата, — говорит старший среднему. — Коли жив остался, отсюда уж на коне поедет.

Не день, не два живут в том селе братья. В каждой хате у кого сын, у кого муж в казаках. Братьев выспрашивают: «Нашего казака в бою или, не дай бог, во вражьем плену не видали?» Наперебой их в каждую хату зазывают. Жалеют их, беглецов, кормят, угощают медом-водкой.

— Не пора ли нам к отцу с матерью ехать? — говорит средний старшему. — Видать, брата нашего бедного нет на свете. За этакое время и пешему степь перейти можно.

«Это уж верно», — смекнул старший.

— Ну что ж, — отвечает, — коли живой брат наш, следом за нами придет. Быть по-твоему. Едем.

Едут братья-казаки украинскими селами и городами, а слава о них далеко впереди летит. Узнали отец с матерью, что вот-вот сыновья дома будут. Ставят столы в саду под вишнями, гостей созывают.

Подъезжают братья-казаки к родному селу. Вдалеке среди тополей под камышовыми крышами хатки белеют. Солнце пригревает. В синем небе ни облачка. В травах кузнечики стрекочут. Птицы щебечут. Шмели гудят. Тепло и весело всему живому на свете жить. Только братья-казаки хмурые едут, озноб их пробирает. Тяжко вздохнул средний брат. Говорит старшему:

— Что отцу с матерью скажем? Трое в бою были, троих нас в плен брали, втроем из плена бежали, а воротились вдвоем…

Старший со злости коня нагайкой ударил.

— Эх, ты, — говорит, — глупые твои слова! То хорошо, что двое вернемся: будем наследство отцовское не на троих- на двоих делить. Отцу с матерью так скажем: вдвоем в бою были, вдвоем в плен попали, вдвоем бежали, а меньшого нашего брата девять лет как в глаза не видывали.

Промолчал средний брат, шапку на глаза надвинул, поседелый ус покрутил, поехал за старшим.

За околицей отец с матерью хлебом-солью сыновей встретили. Плачут от радости:

— Девять лет ждали вас, сыновей наших милых, казаков удалых, соколов ясных. Не чаяли, что дождемся, что будет нас, стариков, кому в нашей старости доглядеть да приветить…

Всем селом, всем народом-обществом за столы сели. Не сразу, не вдруг, а спросили:

— Что же с меньшим сталось? В бою голову сложил али тяжкой неволи не вынес?

Спешит старший брат с ответом:

— Ничего того, батюшка с матушкой, не знаем. Не вместе воевали, не вместе в плен попадали, не вместе из плену бежали. Девять лет меньшого брата, милого, в глаза не видывали.

Средний брат голову на стол роняет, слезами заливается. Говорит всю правду отцу с матерью:

— Вместе воевали, вместе в плену девять лет томились, вместе бежали. Только мы брата своего меньшого, пешего, на злую погибель в пути покинули.

Ни отец, ни мать ни слова не вымолвили. Гостей угощали, меньшого сына поминали.

Помянули и вместе со всем народом-обществом сына старшего со двора до околицы на казнь проводили.

За околицей осина серым листом дрожит. А старший сын пуще тех осиновых листьев трясется — родных отца с матерью, своего народа-общества пуще турецкой погони страшится.

Поделом страшится, не зря трясется — в родной стороне, среди родных безродным помрет! Нет смерти страшнее.

Договор с чертом

Украинская легенда

Жил-был в давние времена храбрый казак-запорожец Гнат Иванович, по прозвищу Шарпыло. Как-то раз налетел Шарпыло на вражью засаду. Сам жив ушел, а конь его пал.

Жалел Шарпыло коня, что брата родного. Но без коня казаку нельзя, вот и пошел Шарпыло по слободам и селам приискать себе нового достойного коня.

Идти было далеко-далеко через степи, спрашивая дороги то у звезд, то у солнца. Когда подошел казак к речке Донцу, в торбе у него и крошки сухарика не осталось. За Донцом пришлось пробираться сквозь густейшие заросли. Ветки по лицу так и хлещут, а тут еще ночь насунулась.

Сел Шарпыло под кустом отдохнуть, подождать, пока месяц взойдет, да и вздремнул. Только вдруг чует сквозь сон, словно его кто-то с места толкает. Протер глаза, смотрит: месяц уже высоко, ни ветерочка, а деревья так и гнутся, всё в одну сторону, и его самого неведомая сила туда же тянет.

Хотел не хотел — обернулся: ан стоит неподалеку статный казак в красном кармазиновом жупане, черных бархатных шароварах, желтых сапогах. Такой из себя удалец-красавец, что лучшего и в Сечи Запорожской не сыскать. Стоит и руками помахивает, кого-то к себе манит. Махнет рукой — деревья льнут к нему ветками, а Шарпылу будто кто в затылок подталкивает.

«Что оно за черт!» — подумал. Хотел было окликнуть, а тут как бухнуло за деревьями что-то и враз искрами кругом сыпануло. Едва опомнился, глядь — из-за кустов выходит дивчина, убрана в ленты и мониста, а сама того краше, чем во сне увидишь. Приблизилась к казаку несмело и говорит:

— Зачем ты меня позвал?

Красавец казак ей отвечает:

— Одарка, сердце мое, и ты еще спрашиваешь! Не знаешь, как я тебя люблю? Невдомек тебе, что погибну, пропаду и не спасет меня адское пламя, когда не пойдешь за меня замуж. Нет моих сил дальше терпеть!

«Ну и привередница, — подумал Шарпыло, — этакий казак ей не пара!»

— Слушай, Одарка, — продолжал казак, — все, чего твоя душенька пожелает, — все для тебя сделаю, только выходи за меня!

— Не сделать тебе того, чего душа моя хочет. Сделал бы — пошла б. Только нет, не пойду, знаю — обманешь.

— Сделаю, ей-же-ей сделаю! Пеклом адским поклянусь, сатаной и дьяволом! Ну, чтоб мне до веку ни одной души не сгубить — вот что! — прыгнул казак к дивчине и чмок ее в щеку.

Как чмокнул — по всему лесу эхо отдалось, деревья листвой зашумели, ветками застучали, горлинки заворковали, а Шарпылу приподняло и об землю шлепнуло. Лежит, смотреть опасается, а слушать — слушает.