Ельцын в Аду

– Крылов, ты тут Пушкина помянул, - приготовил какую-то каверзу Сатана.
– Знаешь, какой монолог тебе Александр Сергеевич прописал?

– Где?

– В «Песне о вещем Олеге».

– Какой монолог?

– «Так вот где таилась погибель моя...»

– При чем тут я?

– Ты это декламируй и себя по брюху хлопай! Ты ведь из-за обжорства преждевременно умер!

Очень остроумный человек и талантливый стихотворец не замедлил с достойным ответом:

– Согласен, мой грех – чревоугодие, а твой куда горший – гордыня! Я спасусь, а вот ты – вряд ли!

– В отличие от тебя я спасаться не желаю!
– отбрехнулся повелитель подземного царства.

Ельцину было страшно слушать такие разговоры: своей-то учести он не знал.

– А давай пойдем к Пушкину!
– предложил ЕБН своему гиду.
– Редкий случай представился его живьем... то-есть в посмертии увидеть.

... «Солнце русской словесности» хмурилось: душа поэта, если можно так выразиться, была не в духе.

– «... Закружились бесы разны,

Словно листья в ноябре.

Сколько их? Куда их гонит?

Что так жалобно поют?

Домового ли хоронят?

Ведьму ль замуж выдают?» - шептал смуглокожий черноволосый небольшого роста мужчина, в котором по характерным бакенбардам (а вовсе не по стихам) Борис Николаевич признал Пушкина – уж больно тот смахивал на портрет, который висел в школе на стене. Тем временем бесы изображали описываемую поэтом картину: кружились; отчаянно сопротивляющегося домового живьем запихивали в гроб, а сотни ведьм предлагали себя в невесты всем желающим (последних, впрочем, не находилось)...

– Скучно тут, - прошептала душа гения.
– Как писал Грибоедов, «Пойду искать по белу свету, где оскорбленному есть чувству уголок»... Сплошное у меня «Горе от ума». «Карету мне, карету!»

Появился экипаж – и Александр Сергеевич запрыгнул в него. Путешественники по аду последовали за ним – и очутились на ямной станции. Пушкин торопливо выпрыгнул из тарантаса, вбежал на небольшое крыльцо станции и закричал:

– «Лошадей!...»

Заглянув в три комнатки и не найдя в них никого, нетерпеливо произнес:

– «Где же смотритель? Господин смотритель!...»

Выглянула заспанная фигурка лысого старичка в ситцевой рубашке, с пестрыми подтяжками на брюках...

– Чего изволите беспокоиться? Лошадей нет. И Вам придется обождать часов пять...

– «Как нет лошадей? Давайте лошадей! Я не могу ждать. Мне время дорого!»

Старичок хладнокровно прошамкал:

– Я Вам доложил, что лошадей нет! Ну и нет. Пожалуйте Вашу подорожную.

Приезжий серьезно рассердился. Он нервно шарил в своих карманах, вынимал из них бумаги и обратно клал их. Наконец подал что-то старичку и спросил:

– «Вы же кто будете? Где смотритель?»

Старичок, развертывая медленно бумагу, ответствовал:

– Я сам и есть смотритель... По ка-зен-ной на-доб-но-сти, - прочитал протяжно он. Далее внимание его обратилось на фамилию проезжавшего.

– Гм!.. Господин Пушкин!.. А позвольте Вас спросить, Вам не родственник будет именитый наш помещик, живущий за Камой, в Спасском уезде, его превосходительство господин Мусин-Пушкин?

Приезжий, просматривая рассеянно почтовые правила, висевшие на стене, быстро повернулся на каблуке к смотрителю и внушительно продекламировал:

– «Я Пушкин, но не Мусин!

В стихах весьма искусен,

И крайне невоздержан,

Когда в пути задержан!»

Давайте лошадей...

И опять исчез. Лже-Данте и эрзац-Вергилию застигли его в Екатеринославе, где он застрял на пару недель. Пушкин скучал там; к скуке присоединилась жестокая простуда от раннего купания в Днепре. Жил в какой-то избенке, в обстановке самой непривлекательной... Но и в захолустном тогда Екатеринославе уже знали знаменитого пиита, и пребывание его в городе не только огласилось, но и стало событием для людей, восторженно к нему относившихся. Выражаясь современным языком, поклонники его изрядно доставали.

Ельцин и Ницше тоже отправились к нему. Вошли в лачужку, занимаемую поэтом, который, как заметно, пребывал в раздраженном состоянии. Александр Сергеевич встретил непрошенных гостей, держа в зубах булку с икрою, а в руках стакан красного вина.

– «Что вам угодно?» - спросил он вошедших.

И когда последние сказали, что желали иметь честь видеть славного писателя, славный писатель отчеканил следующую фразу:

– «Ну, теперь видели?.. До свиданья!..»

– Мда, характерец!
– прошептал смущенный ЕБН: редко кто осмеливался давать ему такую отповедь.
– Но все равно давай последим за ним, Фридрих, хочу узнать, как он жил на самом деле.

А на самом деле «российский поэт № 1» очень редко испытывал хандру. Все современники отмечали его чрезвычайно веселый характер. Один из них писал: «Я не встречал людей, которые были бы вообще так любимы, как Пушкин; все приятели его скоро делались его друзьями». В спорах — живой, острый, неопровержимый, он быстро переубеждал своих друзей. Однако умел выслушивать и критику, и упреки, и горькую правду — и смирялся.

Друг великого поэта Пущин:

– «Он, бывало, выслушает верный укор и сконфузится, - а потом начнет щекотать, обнимать, что обыкновенно делал, когда немножко потеряется... Или — даст несговорчивому собеседнику подножку, повалит на диван, вскочит на поваленного верхом и, щекоча и торжествуя, вскрикивает: «Не говори этого! Не говори этого!» - а сам хохочет до упаду...»

Жандармский чиновник III отделения Попов:

– «Он был в полном смысле слова дитя, и, как дитя, никого не боялся».

Его литературный враг Фаддей Булгарин, опозоренный пушкинскими эпиграммами:

– «Скромен в суждениях, любезен в обществе и дитя по душе».

Смех Пушкина производил столь же чарующее впечатление, как и его стихи. Художник Карл Брюллов:

– «Какой Пушкин счастливец! Так смеется, что словно кишки видны».

Сам поэт всю жизнь утверждал, что все, что возбуждает смех, - позволительно и здорово, а все, что разжигает страсти, - преступно и пагубно.

Страсть к проказам заразила его с детства. Во время своего пребывания в Царском селе задумал он убежать в Петербург — совершить самоволку. Отправился за разрешением к гувернеру Трико, тот не пустил и обещал еще и проследить за ним. Пушкин махнул рукой на это заявление и, захватив лицейского приятеля Григория Кюхельбекера, помчался в столицу. В догонку за ними устремился и Трико.

На первой заставе постовой спросил у Пушкина фамилию. «Александр Однако!» - ответил тот. Постовой записал фамилию и поднял шлагбаум. Через десять минут к заставе подкатил Кюхельбекер. «Как фамилия?» - «Григорий Двако!» постовой записал, с сомнением качая головой. Вскоре появился и гувернер. «Фамилия?» - «Трико» - «Э-э, нет, брат, врешь!
– теряет терпение страж порядка.
– Сначала Однако, потом Двако, а теперь и Трико! Шалишь, брат! Ступай-ка в караулку!..» В итоге бедняга Трико просидел целые сутки под арестом при заставе, а Пушкин с приятелем от души погуляли в столице.