Элеанора и Парк
Шрифт:
Парк нахмурился, рассматривая учебник.
— Думаю, будет хуже, если она увидит вот это.
Элеанора глянула вниз. Черт! Кто бы ни написал ту дрянь на ее учебнике по географии, он же изгадил и учебник истории.
«отсоси у меня» — гласило послание, написанное корявыми синими буквами.
Она схватила ручку Парка и принялась зачеркивать мерзость.
— Зачем ты это написала? — спросил Парк. — Это песня?
— Я не писала. — Элеанора буквально чувствовала, как ее шея покрывается красными пятнами.
— Тогда кто?
Она послала ему самый что ни на есть говорящий
— Не знаю, — выговорила она.
— Зачем бы кому-то такое писать?
— Я не знаю! — Элеанора прижала книги к груди и обхватила их руками.
— Эй… — сказал он.
Она не ответила и уставилась в окно. Элеанора поверить не могла, что позволила Парку заглянуть в свой учебник. На миг он проник в ее безумную жизнь. Да, у меня жуткий отчим. У меня нет телефона. А иногда, когда нет туалетного мыла, я мою голову шампунем от блох…
Еще одна вещь, чтобы показать ему, какова она на самом деле. Можно было с тем же успехом пригласить его на урок физкультуры. Или дать алфавитный список всех слов, которыми ее обзывали.
А — арбузные титьки,
Б — бегемотиха рыжая.
Возможно, Парк захотел бы спросить ее, почему она такая.
— Эй… — повторил он.
Элеанора покачала головой.
И не стоит говорить ему, что она не была такой в прежней школе — ничего хорошего из этого не выйдет. Да, над ней и раньше смеялись. Всегда встречались парни-уроды и всегда-всегда встречались уродки-девчонки. Но в старой школе у нее были друзья. Приятели, с которыми они вместе ходили обедать и которым можно было писать письма. На уроках физкультуры ребята звали Элеанору в свою команду — просто потому, что считали ее милой и веселой.
— Элеанора… — пробивался к ней Парк.
…Но в старой школе не было никого, похожего на него.
Нигде на свете не было никого, похожего на него.
— Что? — сказала она окну.
— Как ты мне позвонишь, если не узнаешь мой номер?
— А кто сказал, что я собираюсь тебе звонить? — Элеанора обняла свои книги.
Парк наклонился вбок, прижавшись плечом к ее плечу.
— Не злись, — сказал он со вздохом. — Это меня сводит с ума.
— Я никогда на тебя не злилась.
— Да…
— Не злилась.
— Но ты можешь злиться рядом со мной — сколько душе угодно.
Элеанора пихнула его плечом и невольно улыбнулась.
— Я буду у отца в пятницу вечером, — сказала она. — Сижу там с ребенком. И отец разрешил пользоваться телефоном.
Парк оживленно обернулся к ней. Он был болезненно близко. Элеанора могла бы поцеловать его (или стукнуть лбом), и у него даже не было бы шанса увернуться.
— Да? — сказал он.
— Да.
— Да… — Парк улыбнулся. — Можно я запишу свой телефон?
— Просто скажи, — ответила она. — Я запомню.
— Давай лучше запишу.
— Я его запомню, как мелодию песни, так что не забуду.
И тогда Парк напел свой телефон, положив слова «восемь-шесть-семь-пять-три-ноль-девять» на мелодию.
Парк
Парк пытался припомнить, как увидел ее в первый раз.
В
тот день, как помнил Парк, он видел то же, что и все остальные. И что он подумал тогда?..Плохо иметь кудрявые рыжие волосы. И лицо в форме коробки-сердца с шоколадом.
Нет, он подумал не это. Он подумал…
Плохо иметь миллион веснушек и пухлые, как у младенца, щеки…
Боже! Да у нее восхитительные щеки. Круглые, как райские яблочки, покрытые веснушками, и ямочки — помимо веснушек. Удивительно, что люди не пытались ущипнуть ее за щеку. Бабушка — та непременно ущипнула бы, если б они встретились.
Однако, впервые увидев Элеанору в автобусе, Парк думал не об этом. А о том, что выглядеть так, как выглядит она, — уже достаточно плохо само по себе…
Обязательно ли ей так одеваться? И так себя вести? Обязательно ли прилагать столько усилий, только чтобы отличаться от других?
Парк помнил, какое неловкое чувство возникло у него при виде Элеаноры.
А теперь…
Теперь возмущение сжимало его горло всякий раз, когда он думал о людях, смеющихся над ней. Когда он думал о мрази, писавшей гадости в ее учебнике… Он чувствовал себя как Билл Биксби, превращающийся в Халка.[41]
В автобусе непросто было притвориться равнодушным, но Парк не хотел еще больше навредить Элеаноре. Он сунул руки в карманы, стиснув кулаки, и сидел так все утро.
И все утро он мечтал ударить кого-нибудь. Или пнуть. На уроке физкультуры — сразу после обеда — он так выкладывался, что съеденный сандвич с рыбой запросился обратно.
Учитель физкультуры, мистер Кёниг, велел ему уйти с урока пораньше и принять душ.
— Проваливай, Шеридан. Сейчас же. Тут тебе не долбаные «Огненные колесницы».[42]
Парку хотелось, чтобы те чувства, которое он испытывал, были лишь праведным гневом и стремлением защитить и уберечь Элеанору. Чтобы к ним не примешивалось… кое-что еще… Ощущение, что эти люди потешаются и над ним.
Бывали моменты (не только сегодня, а каждый день с тех пор, как они встретились), когда он стыдился Элеаноры. Он видел, как разговаривают люди, и не сомневался, что речь о них. Гадкие моменты в автобусе, когда Парк был уверен, что все смеются над ними.
В такие минуты Парк подумывал: не отодвинуться ли от нее?.. Не разбежаться с ней, нет. Само это слово казалось диким и неуместным. Просто… слегка сдать назад. Вернуть те шесть дюймов, которые когда-то их разделяли…
Он вертел эту мысль в голове так и эдак… До тех пор, пока не видел Элеанору.
В классе за партой. В автобусе, где она ждала его. Над книжкой в кафетерии.
Где бы это ни случалось, как только он видел Элеанору — все мысли о шести дюймах исчезали из его головы. Он даже подумать не мог о том, чтобы отодвинуться от нее. Он вообще ни о чем не мог думать.
Кроме того, чтобы притронуться к ней…
Кроме того, чтобы сделать ее счастливой…
— Ты сегодня не идешь тусоваться? — спросил Кэл. — Я тебя правильно понял?
Они сидели в читальном зале, и Кэл поглощал жидкий пудинг со вкусом ириски. Парк — как мог — понизил голос: