Электрический остров

— Что же ты молчишь? — спросила она, и голос ее дрогнул. Ей тоже было не легко — напрасно он обижал ее, думая, что выбор не будет стоить ей никаких усилий.

— Не могу, Нина, — тихо сказал он.

— Как хочешь! — ответила она и медленно вышла из комнаты. На этот раз выбор сделал он. Так пусть он и отвечает!

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

1

И вот пошли дни, когда Нина отдалялась от мужа все дальше и дальше, а он уже ничем не мог остано­вить ее.

Для Орленова эти дни были самыми напряженны­ми, и ему часто казалось, что чья-то злая воля навали­вает на него все новые и новые дела и заботы, навали­вает нарочно, чтобы он не успел протянуть руку Нине, мечущейся в одиноком отчаянии. Орленов знал, что одиночество ее было полным, как будто она прохо­дила иноческий искус перед тем, как пуститься в но­вый путь. Улыбышев не заходил к ним ни при Анд­рее, ни без него. Андрей знал об этом от Веры.

И в лаборатории тоже было невесело. Чередничен­ко приходила на работу всегда раньше Андрея. Она стала какой-то грустной, постной, как будто и у нее в характере что-то сломалось или менялось. Ее маль­чишеская живость и непосредственность вдруг спали с нее, и на свет появился новый человеческий облик, непривычный и немного пугающий. Она оказалась мечтательницей, из тех молчаливых мечтательниц, ко­торые живут как будто в выдуманном мире. Их нельзя разбудить резким окликом, еще упадет, как лунатик.

Сначала Орленов пытался бороться с новыми на­строениями Марины. Приходя на работу и видя ее уже за верстаком или за пультом управления, он громко здоровался, но Чередниченко только слабо улыбалась в ответ, небрежно склоняя пышноволосую голову, и продолжала свое дело. И весь день затем работали они молча, обмениваясь лишь самыми необ­ходимыми словами: «Подайте мне…», «Выключите ток…», «Запишите показания приборов…»

Но, странное дело, оказалось, что и в такие про­стые фразы можно вкладывать какой угодно смысл! Орленов произносил их иногда так, точно говорил: «Провались ты пропадом, я еще должен думать о те­бе!» А Чередниченко произносила их, как просьбу о милости и снисхождении, и они звучали, как музыка… Чтобы не слышать этой музыки, Андрей должен был бы поступить подобно хитроумному Одиссею. Как из­вестно, древний исследователь, оказавшись у острова Цирцеи, заклеил воском уши своих спутников, чтобы те не слышали чарующего зова. Но сам-то он слушал, зная, что спутники не дадут ему броситься с корабля. У Орленова не было помощников, которые удержа­ли бы его от безумства, и он был вынужден сам за­ботиться о своей безопасности. И поэтому, чем мягче становилась Чередниченко, тем жестче относился к ней начальник лаборатории. Марина в ответ вздыхала и молчала. Но Орленова даже и вздохи раздражали. Проще всего было бы выгнать ее. Но ведь ему-то надо завершить еще одно дело.

И, расписав порядок опытов, зная, что Чередни­ченко ни на шаг не отступит от его указаний, Орленов решил приступить к этому делу.

— Сегодня я поеду в город, — мрачно сказал он.

Так будет лучше. Он хоть на некоторое время из­бавится от Марины, отдохнет от ее печальных глаз, обращенных на него с таким выражением, будто перед нею без трех минут покойник…

— Хорошо, — покорно согласилась Марина.

Орленов понял, что она не верит в успех его атаки, и, как ни странно, почувствовал некоторое огорчение. Впрочем, тут же утешился: Марина забыла, что Улы­бышев имеет теперь дело не только с Пустошкой!

Впрочем, Улыбышев, кажется, не очень их поба­ивался. Вернувшись из поездки, он отдался оживлен­ной деятельности и на острове и в городе. Даже по но­чам окна директорской квартиры полыхали ярким светом, как будто Борис Михайлович все еще продол­жал метаться по пустынным комнатам, ища, к чему бы приложить свою не растраченную до конца за день энергию. Однако для Орленова он оставался неуловимым.

Очевидно, секретарша директора раз навсегда по­лучила строгий приказ отвечать на его звонки: «Ди­ректора нет и не будет!»

Заседание партбюро еще не было назначено. Веро­ятно потому, что Подшивалов заявил категорический протест против постановки вопроса о недоделках в конструкции трактора и Горностаев никак не мог уло­мать его. Остальные члены бюро занимали выжида­тельную позицию…

В эти дни Андрей получил письмо от Маркова.

Марков писал в шутливом тоне, что очень доволен своей работой, хотя рядом с Шурочкой Муратовой было куда интереснее. Что он очень занят, так как плетет гигантскую электрическую сеть на четырех ты­сячах гектаров, в которую надеется уловить тракторы. «Жаль только, — писал он, — что сеть слишком густа, силовые линии приходится ставить на расстоянии двухсот метров одну от другой, подсчитайте сами, сколько столбов и цветного металла надо на гектар…» Орленов подчеркнул эти строки, Марков пытался бо­роться с Улыбышевым и из своей ссылки. Это было тоже уязвимое место в конструкции — малый радиус действия улыбышевского трактора. Дальше Марков писал, что Улыбышев, по-видимому, старается обезо­пасить себя, он нашел верных помощников в районе, которые, если понадобится, выедут в область, чтобы «дать бой критиканам и невеждам». И тогда тот же Улыбышев скажет: «Видите, я сомкнул науку с практикой, а Орленов только разрушает, ничего не предлагая взамен».

К письму была приложена схема полей, выполнен­ная твердой рукой Маркова. Орленов, до сих пор представлявший себе работу трактора только теорети­чески, вполне оценил заботливую услугу союзника. Схема и простейшие подсчеты с безжалостной точ­ностью показывали, как нерационально тратит Улы­бышев дорогой электрический провод и столбы. Одна установка сети начисто снимала всю экономию на го­рючем, о которой говорил Улыбышев, защищая свой электротрактор, а стоимость установленных на полях линий покрыть было нечем.

С письмом Маркова Андрей и поехал в город к Пустошке.

Комическое впечатление, которое когда-то произ­вел на него Федор Силыч, давно уже прошло, но Ан­дрей все равно не мог поверить, будто смешной инже­нер похож на других людей, что у него могут быть жена, дети. Однако, оказавшись в квартире Пустошки, Андрей с изумлением увидел, что Федор Силыч окру­жен дружной семьей, причем и взрослые члены семьи и дети души в нем не чают. Должно быть, именно смешная наружность и сделала Пустошку примерным семьянином. Да он и сам души не чаял в своих, только и слышалось: мамочка, бабуленька, кро­шечка… Крошечками он подряд называл своих детей, и Орленов улыбнулся: не потому ли, что трудно за­помнить много имен? Так вот откуда пошла у Пу­стошки любовь к уменьшительным! Не мудрено, если старшему потомку инженера едва стукнуло десять лет, а последнему отпрыску — десять месяцев! С та­кими и сам превратишься в ребенка!

Однако едва выяснилось, что «дядя», — так Орленова еще не называли! — пришел по делу, как вся стая воробьев, сначала окружившая было его, выпорхнула из комнаты, и хозяин с гостем остались одни. Через пять минут молоденькая и смущаю­щаяся — должно быть, от обилия детей — жена Пустошки принесла чай, печенье, варенье.

Орленов взглянул на нее раз, два, но Любовь Евграфовна словно бы не замечала этих взглядов, хотя в них сквозило ясное желание отделаться от нее. Про­должая смущаться и краснеть, она тем не менее упря­мо возилась у стола. Наконец Орленов сердито кряк­нул. В ответ на это жена Пустошки, подняв большие серые глаза, тихо сказала:

— А вы говорите, что хотите, мы с Феденькой друг от друга не таимся. И о тракторе я все знаю и о вас тоже…

Андрей в упор и уже с большим любопытством по­смотрел на Любовь Евграфовну. Она опять вспых­нула и опустила лицо. Он пытался угадать, как она знает, как друг или как враг? У нее было право опа­саться такого гостя, даже ненавидеть его, как возму­тителя семейного спокойствия. Теперь-то уже понят­но, что Улыбышев властолюбив и злопамятен. Доста­точно вспомнить Маркова, письмо которого привез с собой Андрей. Но она замолчала, как будто сказала все, разлила чай и села с краю стола, готовая сейчас же вскочить и побежать на кухню, если гостю что-нибудь понадобится, и в то же время всем видом по­казывая, что наедине их она не оставит. Андрей взглянул на Федора Силыча, и тот торопливо сказал:

— Да, да, Люба знает. Она и посоветовала к вам тогда обратиться!

Теперь пришла очередь краснеть Орленову. Он вспомнил первый разговор с Пустошкой, свое оскорби­тельное недоверие к инженеру. И в то же время горь­кое чувство поднялось в нем: никогда, никогда уже не сможет он сказать так о своей жене. Нина испугалась первого толчка, который обрушился на их семейную ладью, и готова, кажется, покинуть ее, если даже при­дется прыгать прямо в воду.

Сожаление о себе словно бы подтолкнуло Андрея и сделало его решительнее. Ничего не ответив на робкое пояснение Федора Силыча, он сердито отодвинул ста­кан и принялся жестко анализировать поведение сво­его единомышленника, не стесняясь ни сидящей рядом женщины, ни умоляющих взглядов Пустошки. Он без труда доказал инженеру, что тот действовал, как типичный кустарь-одиночка, а в наш век, заявил он, никакое кустарничество к успеху привести не может!