Элемент 68

Когда наступил капитализм, Алексей решил, что счастье в деньгах. Денег у Алексея появилось много, гораздо больше, чем он умел потратить. Но деньги не были счастьем, это были лишь бумажки, на которые Алексей пытался накупить счастья, одурманивая себя алкоголем, адреналиновыми приключениями, бесконечным кутежом среди друзей и дам. Но счастье не получалось купить. За деньги Алексей получал дешевый суррогат, от которого по утрам жутко болела голова, постреливала печень. Под утро раскаяние наваливалось приступами депрессии.

Алексей выпивал с одноклассниками, которые поднялись гораздо выше его и покупали счастье задорого – упакованным в паруса морских яхт, нитки бриллиантов, респектабельные приемы. Но и богатые одноклассники, втянув носом пыльную полоску суррогата счастья, жаловались на безрадостное похмелье. Дорогое счастье оказалось даже страшней – с белых его дорожек не так просто было сойти, и за несколько лет въедливый порошок пожирал носы, глаза, мозг богатых одноклассников, как белый сифилис, натасканный на людей, достигших успеха.

За единицу счастья можно, наверное, принять день, запомнившийся из детства, когда родители были рядом, когда осуществлялось какое-то обычное для детства чудо – например, твой день рождения и поход с папой в парк Горького. И вся любовь окружающих, все счастье мира, включая большой пломбир и коробку солдатиков, в этот день принадлежали тебе – смешному человечку в гольфиках и шортах, уже закапанных мороженым. Ты тогда этого счастья не понимал, ты вообще не думал о счастье, даже и слова такого, наверное, не знал. Просто в тот конкретный момент мир казался тебе таким, каким он и должен быть всегда. Но мир таким уже никогда не будет, он стал другим на следующий же день, и всю последующую жизнь ты будешь измерять счастье как разность ощущений между текущим моментом и моментом, когда мальчик в гольфиках, затаив дыхание, только собирался содрать с подарка бумажную упаковку. Разность эта всегда будет отрицательной. Так устроен мир. За исключением моментов, когда Вселенная благословит тебя любовью.

В день благословения свыше ты поймешь, что счастье было не в пломбире и не в солдатиках. Просто все, кто любил тебя: родители, бабушки, Вселенная, даже вредный брат – в твой особенный день приостановили суетливый бег и посмотрели на тебя, любви не скрывая. И свет любви, отраженный тем днем, как огромным параболическим зеркалом, сфокусировался на маленьком тебе целиком. Пломбир и игрушки были лишь вещественными доказательствами минутной благосклонности мира. Как будет и позже просачиваться любовь через мелочи – человек слишком погряз в предметах, утратил способность замечать милость Вселенной, не завернутую в подарочную упаковку.

Первый год – века, тысячелетия – их совместной жизни принадлежал только Ольге с Алексеем. Порой они вылезали из постели лишь после обеда. Голодные, взъерошенные, нездешние. Бежали, толкаясь, в душ – кто успеет первым. Побеждала всегда Ольга – одним из запрещенных для Алексея приемов, и он ждал бездеятельно. Ни умываться, ни готовить в это время было нельзя – манипуляции с кранами отзывались выбросом кипятка из фыркающего душа.

Возвращались в реальность медленно: погружаясь в предметы одежды, узнавая вещи в комнате, заново учились говорить неважное. Плотный завтрак в обеденное время, иногда в полном молчании, потому что любое замечание могло вызвать абсолютно несвоевременный приступ смеха, с бульканьем в чашку, с плескающимся через край кофе, с крошками хлеба, разлетающимися изо рта.

Сидеть дома целыми днями было все же нельзя. Шли гулять. Ольга утопала в раструбах валенок и безразмерности телогрейки. К образу беспризорника она добавляла серую кепку и развинченную походку с ладошками, втиснутыми в щели джинсовых карманов. Джинсы Ольга любила узкие, натянутые на бедрах так плотно, что в карман удавалось впихнуть лишь кончики пальцев. Алексей на весенние прогулки надевал застиранную до мышиного цвета шинель и шапку-буденовку – настоящую, по словам отца.

Шли гулять вдоль центральной улицы. Полуслепая табличка на покосившемся углу утверждала, что улица называется «Октябрьская». Дворов через десять улица Октябрьская упиралась в храм и от храма бежала до грунтовки, уже под именем вождя мирового пролетариата.

В начале марта все дома стояли пустыми – деревня оживлялась лишь с наступлением майских праздников: криками вывезенных на лето детей, крупами загнутых в грядки огородниц, волнением тюлевых занавесок в распахнутых окнах. Ольга с Алексеем не знали нынешних владельцев домов и любили придумывать, кто, когда и как жил за этими тяжелыми стенами из круглых почерневших бревен. Ольга любила разыгрывать роли придуманных ею персонажей, а Алексей подыгрывал по мере таланта.

Доходили до храма и останавливались у обвитых тяжелой цепью ворот. Ольга рассказывала про неф, портал, абсиду и дорисовывала в воздухе, водя рукой перед глазами Алексея, узоры, отгрызенные временем от разрушающегося здания. Алексей следовал за воображением Ольги, его фантазия бежала вперед, и он, всемогущий от собственного счастья, рассказывал Ольге, что обязательно соберется – с чем надо собраться, было неясно – и восстановит этот храм. Обязательно восстановит.

Ольга брала его лицо своими узкими ладошками, смотрела на него снизу вверх – серые ее глаза в такие моменты пропитывались небом до прозрачной голубизны – и обещала, что все у Алексея получится. И пригибала вниз его голову, и терлась носом о колючий подбородок, и щекотала губы Алексея ресницами, и приговаривала: «Получится, все у тебя получится».

Если Ольга просыпалась без улыбки, то Алексей оставлял ее в одиночестве и за завтраком беседу первым не начинал. В такие дни в Ольге просыпался мелкий чертенок, и можно было нарваться на ехидное замечание, на демонстративное молчание или, того хуже, потянувшись губами к сердитому лицу, встретить сморщенные в жесткую гармонь губы. Алексей как-то попытался разжать запертые губы языком, но Ольга, коварно пропустив его язык за линию обороны, прихватила агрессора острыми резцами. Не сильно, но весьма чувствительно.

В такие дни гуляли они молча, Ольга вышагивала вся в себе, тяжело ступая, выдавливала галошами на снегу сложные узоры, всем видом своим давала понять, что нужно человека оставить в покое. Потакая Ольге, Алексей уходил вперед, не обращая на нее внимания, но тут же бывал наказан за равнодушие – тяжелый комок мартовского снега впивался в спину. Алексей заводил игру, делал вид, что его смертельно ранило, начинал оседать на снег.

– Царю-батюшке скажи, что англичане кирпичом ружья не чистят, – хрипел притворно Алексей, но Ольга игры не принимала и проходила мимо, пустыми ладонями демонстрируя непричастность к инциденту со снежком.

Летом ходили гулять к обрыву – Алексей любовался рекой, Ольга собирала полевые букеты. Нигде больше не цвели такие крупные маргаритки.

В одну из прогулок Алексей начал вслух мечтать, стоя у ворот храма, как он тут все отреставрирует. Говорить он стал лишь для того, чтобы вовлечь в беседу хмурую спутницу.

– А что тебе мешает? – сухо спросила Ольга.

– Так цепь же, – резонно возразил Алексей.

– Значит, сними, – разрубила воздух рукой Ольга.

– Нельзя снять, замок. – Алексей изобразил ладонями большой шар.

– А ты пробовал? – Ольга подошла к воротам и сильно дернула за цепь. Тяжелая цепь поддалась неожиданно легко, заструилась к земле, стуча крупными звеньями, и опала. Дужка замка придерживала один конец цепи, оставшаяся часть была лишь трижды обвита вокруг прутьев ворот.

– Волшебница! – восхитился Алексей, впрочем, без энтузиазма.

– Какие еще будут отговорки? – поинтересовалась Ольга сердито, но было видно, что она довольна своей мелкой победой.

Вошли на территорию храма. Прошлись по пропитанной влагой земле. Осторожно ступили на кривые ступени паперти.