Елена

Но оставим рассуждения о женской природе, они могут быть бесконечными, и вернемся к Елене. Так и не сумев обзавестись наследником или наследницей, она предоставила мужчинам роскошествовать на всем протяжении эмоционального поля, которое им в противном случае пришлось бы разделить с пребывающей в теории Гермионой. И однако она вовсе не относилась к тем немногим в наше время особам женского пола, интересы которых замыкаются в семейно-чувственном кругу. Сообщим читателю, что через полтора или два года после расставания с Артемом – смотря, что брать за точку отсчета, начало этого расставания или его конец, Елена успела даже защитить кандидатскую диссертацию, в основном, правда, под влиянием Аси, которая, обнаружив неожиданно своего пришельца-доктора наук в лице старшего научного сотрудника лаборатории, куда явилась с невинным намерением освоить некую электрофизиологическую методику, и безотлагательно (поскольку лет ей, естественно, было не меньше, чем Елене, и надо было не откладывать, а наверстывать) обзаведясь маленькой дочкой, продолжала тем не менее считать научные занятия столь же необходимыми, как готовку или уборку. Елена, напротив, полагала, что в медицине главное это лечить больных, а обобщать результаты дело скучное и бесполезное. Но Ася (не отрицая Елениных выводов относительно скуки и малой пользы для общества) не отставала, она колола и колола Еленино самолюбие, стимулируя его точно так же, как сама Елена иглоукалыванием тонизировала всяких астеников и импотентов, она указывала ей на однокурсниц-тупиц и сотрудниц-дебилок, давно ставших кандидатками, доцентками, старшими научными сотрудниками и тому подобное.

– Пойми, – говорила она, – это так просто, это ведь не требует ни особого ума, ни каких-либо основательных знаний, ни даже серьезного труда, это же выходит почти что само собой, вроде школьного аттестата, в диссертациях ведь главное – аккуратность оформления, а ты с детства красиво писала и рисовала, твои школьные тетради можно бы в музей отдать, а им-то больше ничего не надо, оппоненты опечатки считают, остальное их не интересует… Опечатки и банкет…

Насчет опечаток она оказалась права (возможно, с некоторым преувеличением), а с банкетом у Елены вышло нестандартно, защита ее угодила как раз на антиалкогольную компанию, которая в Армении была столь же малозаметна, как алкоголизм, а в России, где Елене согласно правилам пришлось защищать (или как говорят в народе, защищаться), разбушевалась, разлилась, как перегороженная плотиной река, и захлестнула все гипотетические накрытые столы, так что горлышки бутылок с шампанским лишь смутно виднелись на дне подобно куполам затопленных церквей в толще водохранилищ. Многотысячная очередь, вдоль которой Елене пришлось ехать с сочинского вокзала в гостиницу, где ей был забронирован номер, доказывала не тот лишь непреложный, но сугубо статистический факт, что в России живет людей в пятьдесят раз больше, чем в Армении, а на следующее утро выяснилось, что у братских народов отличается менталитет не только пролетарский, но и профессорский. Короче говоря, трясясь не столько за свою репутацию новоявленных трезвенников, сколько за партбилеты, перепуганные члены Ученого Совета избавили Торгома от расходов, за что он не преминул кратко, хоть и не очень пылко, ибо, как известно, любил банкеты, даже оплаченные из собственного кармана, поблагодарить бога и Горбачева. Правда, он наверстал свое, угостив директора Института в компании с другими видными институтскими и иными лицами, что было, в определенном смысле, оправдано, поскольку Еленина благоприобретенная научная степень явилась на свет некоим образом благодаря директорской кадровой политике. Ибо, если вы полагаете, читатель, что жены, дочери и невестки армянских высокопоставленных чиновников и богачей борются за право стать кандидатами и докторами наук, вы ошибаетесь. И коли уж, тряхнув мошной или связями, их пристраивают в заведение, подобное Институту, то лишь с целью дать им работу (вернее, место работы) престижную, но не требующую усилий и времени, необходимого для взращивания детей и заботы о мужьях и доме (почти как у спартанской царицы). А так как Институт являлся, при всем при том, научно-исследовательским, во всяком случае, носил такое гордое название, он обязан был, как и все аналогичные заведения, выполнять научные темы, поставлять статьи и диссертации, и директор нередко попросту уговаривал ту или иную сотрудницу помоложе заняться наукой (уговаривал в весьма оригинальной форме, надо заметить, «посмотри на себя в зеркало, – произносил он тоном заправского юбочника. – молодая, красивая, ну почему бы тебе не сделать кандидатскую диссертацию?»). А Елену ему и уговаривать не пришлось, начало ее научной карьере было положено самой судьбой, через пару лет после водворения в Институте она вдруг обнаружила себя в списке исполнителей научной темы по лечению некоторых суставных болезней, причем в качестве, так сказать, гвоздя программы. Здесь следует пояснить, что научные исследования в Институте (как, надо полагать, и в большинстве других подобных учреждений на обширной территории Страны Советов) представляли собой бесконечную, из года в год, из пятилетки в пятилетку, суету всего наличного состава последователей Гиппократа вокруг трех-четырех болезней. При малейшей попытке увеличить число последних издалека-сверху слышался грозный окрик: мелкотемье (чтобы понять смысл сего словесного ублюдка, надо, быть может, обратиться к понятию мелководье; хотя наверняка не скажешь, язык научных и наукоподобных трудов настолько затейлив, что простому смертному его не постигнуть, а происхождение уродцев, из которых он состоит, не смог бы объяснить никакой Дарвин). Отбросить исхоженные вдоль и поперек симптомы и синдромы и взяться за совсем уж другие, институтской наукой неизведанные, было страшновато, да и хлопотно, так что менялось в однообразном исследовательском действе лишь одно: метод лечения. Посему стоило появиться новому, неиспробованному средству, как научная часть в полном составе ринулась на него наподобие стаи коршунов и стала трепать, как курицу или что там коршуны треплют, в надежде набрать перьев, а если повезет, добыть и кусочек мяса, иначе говоря, отчитаться в выполнении научного плана еще за один год, а коли удастся, так выкроить какую-нибудь диссертацию. Конечно, на диссертационный материал охотники обычно находятся даже в таких заповедных местах, как описываемый нами Институт, но так уж вышло, что вокруг суставов возник полный вакуум, и Елене оставалось только изъявить желание или выказать готовность взяться за придание образовавшемуся в результате ее трехлетних подвигов с иглами в руках материалу необходимую форму.

Итак, Елена с малыми потерями обзавелась кандидатской степенью и получила «солидную» прибавку к жалованью, тридцать рублей в месяц, выглядевшую довольно забавно, ибо за те же годы она успела обзавестись и немалой частной практикой, ведь советская власть, запретив таковую, одновременно создала все условия для ее появления (как это обычно у советской власти и выходило – в любой сфере деятельности), обеспечив всех и каждого бесплатной медициной, она постаралась, чтоб этот самый каждый был полностью лишен права бесплатно лечиться у приглянувшегося ему специалиста, что создавало широчайшее поле для упраздненной вышеупомянутой властью указанной практики. И если б Елена не бралась, подобно Перри Мейсону, безгонорарно за интересные случаи и просто приятных, но безденежных пациентов, она зарабатывала бы очень неплохо, ну а так она зарабатывала неплохо без очень, доходов ее, во всяком случае, вполне хватало, например, на поездки в Москву и хождение по московским театрам, что и привело ее в итоге к безумному в глазах родителей и подруг решению перевернуть вдруг недописанную страницу и начать заново с чистого листа.

– Елена, ах Елена…

Твердые требовательные губы касались протестующе выгнувшейся шеи, колючие завитки золотившейся даже в лунном свете бороды щекотали кожу.

– Елена, ах Елена…

Щелкнула застежка, и гиматий соскользнул с покатых плеч царицы, простерся черным пятном на белой, словно снегом, усыпанной облетевшим абрикосовым цветом земле.

– Боги, какая кожа! Нежнее лепестков этих, белее…

Жаркие руки ползли по прохладным плечам Елены, порывались забраться под хитон.

– Перестань, – шептала она, отталкивая прижавшегося к ней чужого мужчину. – Оставь, уйди!.. Вдруг кто услышит…

– Кого ты боишься? – шептал тот насмешливо. – Менелая-то нет.

– Менелая нет, а слуги тут… – отодвигалась она, но не могла отодвинуться, непонятная сила держала ее, притягивала, ломала волю, не давала вырваться и убежать в дом, запереться в опочивальне, за крепкой дубовой дверью… она забилась, как птица, попавшая в силок, но привычные цепко ухватывать меч пальцы не отпускали…

– Поедем со мной, Елена. Поедем в Трою.

– Трою?.. – откликнулась она эхом.

– Илион город большой и красивый, куда красивее Спарты, он будет лучшей оправой для твоей прелести. И стены у нас крепкие, за такими только и хранить подобное сокровище. А какой дом у отца моего Приама!.. Нет, на первое время лишь, потом я воздвигну для тебя отдельный дворец… Поедем, Елена!

– Нет-нет…

– Я тебя все равно увезу, скажешь ты да или нет. Не пойдешь сама, унесу, украду…

– Безумец!

– Я увезу тебя, Елена. На то воля богов…

Она уже не билась, не отодвигалась. Воля богов? Боги были внутри, в крови, в душе, они повелевали, и тело подчинялось им. Елена обмякла, словно потеряв сознание, и торжествующий Парис бережно опустил ее на раскинутый под цветущим деревом гиматий…

Таллин встретил Елену мелким, нудным, неутомимым дождем. Не то чтоб у нее не было понятия об особенностях тамошнего климата, но теоретические представления о преобладании на южном берегу Финского залива дождливой погоды отнюдь не то же самое, что практическое долговременное погружение в водную стихию. Конечно, утверждать, что в Таллине всегда идет дождь, было бы злостным преувеличением, примерно таким же, как доказывать, что в Ереване постоянно светит солнце. Солнце украшает собой ереванское небо с утра до вечера вовсе не постоянно, а всего лишь триста дней в году, в остальные же два с лишним месяца случается всякое, и снег, и дождь, и даже грозы с градом. Ну а в Таллине именно в эти шестьдесят пять дней и солнечно. Если повезет. В первое время Елена по солнцу не тосковала, было даже интересно, необычно, встаешь утром – пасмурно, на следующее – еще пасмурней, на третье – моросит дождь, на четвертое – слегка капает, на пятое – темно, тучи свисают до земли, кажется, под ними и не пройдешь, придется ползти, но сухо, намерение налицо, исполнение откладывается, берешь с собой зонтик, таскаешь без толку целый день… Собственно, в Таллине зонтик вообще без толку, все равно в руках не удержишь, крак – и вывернулся наизнанку, а то и спица пополам, ведь там всегда дует ветер, чаще противный, холодный, проныра или пролаза, пробирается в самые что ни есть крохотные дырочки, даже в петли для пуговиц, о рукавах и говорить нечего, в них Борей (Зефир сюда носа не кажет) гуляет, как в голове двоечника. А особенно мерзким бывает ветер в ясную, солнечную погоду, которую по-эстонски называют красивой и вовсе не шутят, ilus ilm, произносят вкусно, и рот до ушей – хор-рошо!.. Впрочем, с самой пикантной особенностью эстонского климата Елене предстояло познакомиться еще нескоро, поскольку попала она в Таллин в октябре, и до июня было достаточно далеко, нескоро, но неизбежно, каких-то полгода, промелькнувших с той обескураживающей стремительностью, с которой пролетает только жизнь, и она могла уже с легким недоумением изучать характер сезона, по какому-то календарно-физиологическому недоразумению называемого летом, а на деле представляющего собой плавный переход ранней весны (в ее нормальном понимании) в позднюю осень. Хотя самым труднопереносимым оказалось даже не то, что лето в эту часть континента попадало лишь проездом, а то, что ждать этой самой переходящей в позднюю осень ранней весны надо было аж до июня. В Ереване весна наступает, как ей положено, в марте, и когда в начале, середине, конце этого переходного месяца Елена выглядывала в окно и видела всю ту же зиму, ей становилось не по себе. Не по себе не только в смысле психологическом, но и физическом, она могла чувствовать себя сносно в зимние морозы, но неизбежно начинала мерзнуть при мартовских нулях, видимо, личные ее биоритмы корректировке уже не поддавались. Ну а когда зима плавно переваливала через апрельский рубеж? Утешать себя можно было только тем, что люди живут и в Гренландии. Особенно приятным весенне-осенний период делала не ведавшая исключений приверженность цифрам и графикам согревающих организаций, при десяти градусах днем и нуле ночью (чуть ли не!) бодро выключавших отопление, а также на месяц горячую воду, что немедленно заставляло Елену перенестись мыслями в ереванскую блокадную зиму, от которой (которых) она, как ей с упреком и одновременно с завистью указывали покинутые подруги и родственники, успешно сбежала, о приближении подобных зим, впрочем, не догадываясь. Климатические и теплоэнергетические сюрпризы заставляли Елену серьезно задумываться над глобальными проблемами, неизбежно и неутешительно она приходила к выводу, что человек не создан для существования в условиях холода, пусть даже теплокровность, как таковая, оказалась в незапамятные времена ответом живой природы на вызов мертвой, учинившей ледниковый период, а рожден он (человек) для жизни в тепле и под солнцем. Идя дальше, следовало увязать тепло внешнее с теплом внутренним, особенности человека северного или южного с количеством солнечных дней в году и пасмурным небом. Впрочем, раздумывая над соотношением внешнего и внутреннего тепла, такой уж огромной разницы в людях Елена не находила, эстонцы, когда их узнаешь ближе (если это возможно в принципе, они могут приветливо улыбаться и выказывать интерес к последствиям, допустим, спитакского землетрясения, но стоит сделать попытку пригласить их в гости, и они выскальзывают из рук, как мокрый обмылок) оказываются не столь уж замороженными, правда, более церемонными, движутся плавно и не машут руками, зато скорость их словоговорения с лихвой компенсирует недостаток темпа в других делах… Словом, люди как люди, тоже, конечно, слегка испорченные квартирным вопросом. Правда, основные перипетии с этим самым вопросом тогда еще были впереди, и торжественно, а вернее, совсем тихо и незаметно для окружающих (в Таллине можно прожить целую жизнь, так и не узнав соседей в лицо) вселяясь в квартиру Олева, Елена о них не подозревала. Как и Олев.

Жил Олев в месте, самом что ни на есть престижном: в двух шагах от Ратушной площади, и окна его спальни выходили прямехонько на Нигулисте, церковь, хоть и построенную немцами, но вида сугубо эстонского – высокая, красивая и суровая, она походила на представителей титульной нации, большинство из которых были именно высокими, суровыми и красивыми, такого количества интересных мужчин на квадратный километр Елена не видела более никогда. Женщин, впрочем, это не касалось, они оказались тоже высокими и суровыми, но красотой никак не блистали, неудивительно, ведь то, что делает мужчину привлекательным, женщину может только безобразить, квадратный подбородок, тонкие губы, широкие плечи и прочие викинговы атрибуты, переданные полу, чье предназначение отнюдь не плавание по холодным морям и захват земель, превращают этот пол в нечто почти бесполое. Только походив месячишко по таллинским улицам, Елена осознала в полной мере, до чего красивы армянки, и приехав впоследствии на побывку в Ереван, вглядывалась в женские лица с удивленным восхищением первооткрывателя. Правда, была одна анатомическая деталь, с которой у армянок не все ладилось – ноги. С ногами у эстонок дела бесспорно обстояли лучше, этот прискорбный факт Елена отрицать не осмеливалась, даже стоя перед зеркалом, впрочем, икры у нее были в порядке, а что до тяготевшего к Рубенсу отрезка от колен до таза, то по-первых, сие было надежно упрятано под юбку, во-вторых, у нее имелась масса иных достоинств, а в-третьих, что самое главное, Олев вовсе не считал пышность форм недостатком. В конце концов, он был нормальным (если не сказать больше) мужчиной, а не голубым или лиловым, как этот оттенок видится в Эстонии (кажется, где-то, в Англии или ином схожем месте он же выглядит розовым), и его не волновали каноны, исподволь насажденные пастельных тонов господами, захватившими высоты, откуда миру диктовалась мода. Идеальная женщина это палка, сказал один великий кутюрье, а другие пошли еще дальше, переместив отринутые пионером выпуклости и вогнутости в иные места. Возможно, конечно, что то была работа подсознания, а не преднамеренная операция, однако результат от этого не изменился, за последние десятилетия манекенщицы плавно обрели фигуры мальчиков, утратив вторичные половые признаки, и ошарашенное человечество вдруг поняло, что ему не нравится в женщинах именно то, что делает их таковыми, а следовательно, волей-неволей обратило тоскующий взор к баскетбольным командам, в которые превратились сузившиеся в бедрах, расширившиеся в плечах и непомерно растянувшиеся в длину особи некогда женского пола, ныне зарабатывающие на бутерброд с икрой, демонстрируя окончательно утратившему способность не только к абстрактному мышлению, но и к самостоятельному осмыслению зрительных образов миру предметы одежды, предназначенные для чего угодно, но только не для надевания (женщинами уж во всяком случае). Если вдуматься, нарастающую импотентность мужской половины человечества стоило б объяснить, в первую очередь, не химией, экологией, нервными перегрузками и так далее, а неразрешимым противоречием между идеалом женщины, который диктуют собственные гормоны, и навязываемым извне, биология штука негибкая, и чрезмерное давление на нее может привести только к сломам. Правда, с другой стороны, не менее асексуальными казались (не Елене, а Олеву, с которым она свои наблюдения обсуждала) экранные красотки с устрашающими искусственными грудями, тугими и недвижными в своем парафиновом величии, похожими на случайно прилипшие к спортсменкам во время тренировок волейбольные или те же баскетбольные мячи… O tempora, o mores [13] !.. Латынь была слабым, а вернее, сильным местом Елены, благодаря тому, что заведующий в Ереванском мединституте кафедрой иностранных языков седобородый профессор, простите, безбородый доцент, самолично преподававший тот из них, без которого не могла существовать медицина (sine lingua latina non est medicina [14] , заставлял он хором декламировать первокурсников в начале каждого урока), был ярым поклонником латинских изречений, армянские медики поколение за поколением выносили из института афоризмы типа «Optimum medicamentum irae mora est [15] » или «Gutta cavat lapidem non vi, sed saepe cadendo [16] », и могли при случае прослыть эрудитами и интеллектуалами, конечно, если умели в ходе своих умствований вовремя остановиться. Но вернемся к тому, на чем остановились мы. Что это было? Баскетбол, кажется? В Эстонии в баскетбол играли многие, в том числе, Олев, который, к тому же еще и плавал в бассейне и поднимал штангу, правда, не на помосте, а дома, для поддержания формы. Штанга была намного тяжелее Елены, так что он поднимал и Елену и удерживал ее, надо признать, дольше, чем штангу, может, не по нескольку часов, но достаточно долго, чтоб у нее возникло самоощущение женщины, которую носят на руках, чего не было прежде никогда, впрочем, подобное действие не по силам ни одному низкорослому и либо тщедушному, либо толстопузому уроженцу Араратской долины, разве что доподлинному штангисту, но армянская школа штанги базируется не в Ереване, а в Гюмри, и Елене встретиться с ее воспитанниками не довелось. Одного этого самоощущения было достаточно, чтоб какое-то время, презрев все житейские и прочие мелкие неудобства, пребывать в состоянии нирванического покоя, но когда минул месяц, и заботы о непрерывности стажа (о советская sancta simplicitas [17] !) стали потихоньку проступать своими твердыми очертаниями сквозь пелену нежной страсти, Елене пришлось открыть смеженные до той поры веки и приглядеться к реальности более беспристрастно и подробно, начиная с материального положения своей вновь созданной семьи и кончая общественно-политической, говоря газетным языком, ситуацией. Впрочем, для начала следовало рассмотреть мужа, для чего заглянуть ему под «одежку» и не только в переносном смысле, подразумевая рост, подбородок, стальные глаза и прочие атрибуты истинно мужской внешности, но и в буквальном, ибо одевался Олев умопомрачительно, чем изрядно пощекотал ту немалую дозу суетности, которая присутствовала в характере Елены, как и почти любой женщины. Однако же, она в полной мере сознавала, что forma viros neglecta decet [18] , чрезмерная любовь к тряпкам и их частой смене не красит мужчину (а если и красит, то не совсем в тот цвет, который предпочтителен в нем для женщины), и теперь ей предстояло убедиться, что под фирменными джинсами, кроссовками, сорочками, куртками… словом, всем тем добром, которым был набит огромный шкаф из настоящего дерева в спальне Олева, кроются ум, талант и подобные качества, в мужчине куда более желательные, нежели богатый гардероб и даже скандинавская внешность. Впрочем, может, не при всякой профессии. Ибо профессия Олева вносила некую сумятицу в упорядоченную шкалу ценностей, сложившуюся в миропонимании Елены, естественно, не вчера, а достаточно давно. А был Олев по профессии актером. Правда, не действующим. Актерствовать он пару лет назад бросил (в смысле профессиональном, но не бытовом и дома нередко принимал позы весьма выразительные, которые дополнял и разножанровыми репликами) и ныне пытался стать режиссером, да-да, именно так, дорогой читатель, описав круг, Елена, подобно библейскому ветру, вернулась в точку отсчета, откуда некогда начала свое путешествие по годам и страстям вместе с Абуликом. Правда, между Олевом и Абуликом была (в их режиссерской ипостаси) довольно-таки существенная разница. Если Абулик, имея диплом режиссера, в основном, разглагольствовал о мизансценах и трактовках, то Олев, соответствующих академий не кончавший, не считая, разумеется, актерской, да и то какой-то студии, упорно пробивался в кинематограф, где, сыграв вначале несколько эпизодических ролей и заведя некоторые знакомства, работал в трех или четырех картинах ассистентом режиссера (что, заметим, и привело его в Москву в нужный момент, столкнув с Еленой). И теперь пытался получить самостоятельную постановку. Момент для этого был избран самый что ни на есть неподходящий, все вокруг рушилось, ползло по швам, деньги превращались в воздух, а воздух в деньги, может показаться, что как раз и следовало бы освоить последнюю из этих алхимических операций и заложить основу финансового благополучия, но увы, для подобных манипуляций тоже нужен своего рода талант, и рост числа воздухопродавцев по экспоненте вовсе не означает, что в итоге все они становятся миллионерами, некоторые – да, но большинству удается всего лишь обеспечить себе безбедное существование, да и то при условии непрерывности процесса, иными словами, коли кому-то из них паче чаяния взбредет в голову свернуть свой маленький бизнес типа рекламного агентства и сесть за написание романа, либо сценария будущего художественного полнометражного или даже короткометражного фильма, его благополучие немедленно развалится, и скоро не на что станет ремонтировать последнюю завалящую микроволновую печь или кофеварку, а это конец, особенно в Эстонии, потому что там (или здесь?) человек без машинки, которая превращает молотый финский кофе в отдающую луком безвкусную тепленькую жидкость, гол, как сокол и голоден, как гриф на поле боя после термоядерной атаки. Возвращаясь к Олеву, заметим, что он не был совсем уж лишен воздухопродавческой жилки и некоторое время даже кое-что зарабатывал на все том же рекламном поприще, фабрикуя – не в одиночку, понятно, а в компании с другими рыцарями камеры и монтажных ножниц (фигурально выражаясь, естественно) – отечественные клипы, прославлявшие… что именно они прославляли, мы упоминать не станем, дабы не не влиться в ряды той же армии торговцев воздухом, отметим только, что творческие удачи в этой прибыльной, но узкой сфере удовлетворяли Олева недолго (говоря между нами, он был по натуре романтиком, несмотря на свой не самый юный возраст, а может, и благодаря ему, ибо зубастая молодежь нового времени романтична не более, чем шкаф, и то не многоуважаемый чеховский, а оффисный, набитый бумагами), и он распрощался со своей командой сразу, как только сумел раздобыть договор на телефильм. Маленький такой, пятидесятиминутный, но настоящий художественный, правда, с детективным сюжетом – а что делать? Народ желает смотреть про убийства… собственно говоря, это не совсем так, по-первых, у народа никто не спрашивает, чего он желает, да, он смотрит про убийства, а что ему, бедному, делать, если ничего другого не показывают, а во-вторых, объявить читателю, что Олев, подобно Лукино Висконти, мечтал снимать Пруста, а ему подсунули Д’Аннунцио, было бы с нашей стороны недобросовестно, детектив, конкретно Агату Кристи, он выбрал сам, и вполне вероятно, что если б он предложил сюжет без единого трупа, эстонское телевидение не стало б с возмущением захлопывать перед ним двери. Правда, под свой выбор он подводил идеологическое обоснование.

13

O tempora, o mores! – О времена, о нравы!

14

Sine lingua latina non est medicina – без латинского языка нет медицины.

15

Optimum medicamentum irae mora est – лучшее лекарство от гнева – сдержанность.

16

Gutta cavat lapidem nob vi, sed saepe cadendo – капля точит камень не силой, а частым падением.

17

Sancta simplicitas – святая простота.

18

Forma viros neglecta decet – мужчине подобает небрежная внешность.

– Главное это характеры, – объяснял он Елене, когда она пыталась заикнуться о высоком искусстве, – а характеры проявляются в экстремальных ситуациях. Что ты можешь узнать о человеческой личности, если герой только спит, ест и ходит на работу? А вот когда у него убьют, допустим, жену или друга…

Елена особо не спорила, хотя, как читателю уже известно, предпочитала Феллини, пару раз, правда, начинала, но быстро замолкала, может, потому, что ей было трудно аргументировать свою точку зрения? Пристрастия есть у каждого, а вот объяснить их даже самому себе, мало кто способен, оно и понятно, в противном случае все были б литературо-, искусство- и прочими ведами.

Так или иначе, у Олева появилась возможность проснуться знаменитым, а вернее, заснуть им, поскольку фильм был продемонстрирован в семь часов вечера. Однако не будем забегать вперед, произошло это только на третий год пребывания Елены в северном Илионе, а начиналось оно (пребывание) весной девяносто первого, когда империя была еще в полном здравии и даже возводила последние монументальные сооружения вроде эстонской национальной библиотеки (увековеченной впоследствии Олевом в своем фильме, не том, что по старушке Агатке, а другом), да и сама казалась сооружением не только монументальным, но и прочным, никто не мог и подозревать, что легкий подземный толчок заставит ее развалиться, как построенные якобы из камня и бетона спитакские домики, разлететься на обломки столь же внушительные на вид, но, по счастью, куда более легкие – во всяком случае ими, в отличие от спитакских, насмерть почти никого не придавило (о спитакских обломках Елена судила отнюдь не по газетам, ей довелось пару месяцев повкалывать – в буквальном и переносном смысле слова, в госпитале, где реабилитировали пострадавших при землетрясении, и через ее руки прошло немало людей, из-под этих обломков извлеченных, хотя позднее, когда она возвращалась мыслью к этой странице своей жизни, ей вспоминались не только покалеченные ее пациенты, первой всплывала картинка, которой сама она не видела, но даже в пересказе побывавшего на спитакских спасательных работах приятеля та запечатлелась в ее памяти неизгладимо: среди груд битого камня и обратившейся в щепы мебели целехонькие кофейные чашечки из тончайшего фарфора, угодившие в промежуток между двумя сошедшимися под углом досками). Однако не насмерть, но ощутимо – обломками империи, конечно – придавило многих, в том числе, и саму Елену.

Конечно, была в том доля и ее собственной вины, пристройся она сразу в государственную клинику, возможно, ее не так-то легко и выпихнули б оттуда, но увы, по приезде в Таллин ей пришла в голову «счастливая» идея поработать в так называемом частном секторе. Давно уже ей хотелось попробовать присутствовать на работе тогда, когда есть работа, а не отбывать в больнице от и до семь часов сорок минут, отмеренные министерством здравоохранения (не удивляйтесь, читатель, да, Елена имела обыкновение задерживаться на рабочем месте, но, между нами, она была по натуре отнюдь не жаворонком, и всю жизнь страдала от необходимости рано вставать – как и множество других людей, терпящих адские муки из-за незыблемого миропорядка, установленного неведомо кем по роду занятий, но по натуре наверняка садистом, ибо подавляющее большинство людей, вне всякого сомнения, всю жизнь мечтает о нормальном сне), в конце концов, кофе по утрам, она могла бы пить и дома (особенно теперь), а не в клинике, что проделывала много лет, ибо основная работа (в смысле труд) начиналась у нее где-то около одиннадцати, до того пациенты стационара повергались осмотрам, обходам, различным лечебным процедурам, а Елена с коллегами распивали кофий и обсуждали семейные дела, прочитанные романы, внутриинститутские и общегосударственные новости, ожидая, пока больные, исполнив прочие повинности, хлынут потоком, не давая уже передышки до трех, когда буфетчицы брались за половники, и проголодавшиеся от физкультуры, ванн, массажей и иных приятных, но утомительных процедур пациенты мчались в свои отделения вкушать супы и каши, котлеты и компоты… («Воруйте, говорил директор, – вторгаясь на кухню, – я понимаю, иного выхода нет, не на зарплату же вам жить, воруйте, но прошу вас, оставьте что-то и больным»…) Поликлинические пациенты тоже по утрам обычно не являлись, ибо бюллетеня им не полагалось, и они, в основном, отпрашивались с работы к концу рабочего дня. Так что Елена и иже с ней могли б спокойно отсыпаться без всякого ущерба для дела, но этого не происходило, ибо грозный директор не желал жертвовать домашнему кофепитию ни минуты. Правда, он отнюдь не поощрял данный ритуал и в учреждении (хотя сам, естественно, начинал день с чашечки кофе, торжественно приносимой из буфета соседнего отделения), и дабы его пресечь, совершал неожиданные пробежки по ординаторским и процедурным, но, по счастью, не ежедневно, поскольку у него случались и иные дела. Так что у Елены всегда находилось время, смакуя любимый напиток армянской нации, повздыхать о том, как хорошо было б иметь разумного руководителя, которого интересовала б не посещаемость, а результаты (не правда ли, в этом есть нечто студенческое?). И вот у нее появилась возможность подобную систему испробовать. Разве не прекрасно и не целесообразно надевать белый халат только тогда, когда есть пациент, а в прочее время сидеть в утреннем неглиже рядом с любимым супругом (честно говоря, Олев особенно по утрам не рассиживался, правда, в семь не вставал, но в десять обычно уже убегал), либо прогуливаться по извилистым улочкам Старого города, в которых запутываешься, словно в сети, и чем больше мечешься в поисках выхода, тем дальше от него оказываешься. Кроме того, Елене не хотелось быть связанной жестким графиком отпусков, одиннадцать месяцев не иметь возможности видеться с родителями, братом, племянниками, подругами и прочая, прочая (знала б она, что через пару лет подобный режим свиданий с близкими будет представляться ей несбыточной мечтой в силу причин иного, так сказать, рыночного характера). Добавим, что и родители подогревали эти ее мотивы, мать почти что шлепнулась в обморок, а затем выдала гипертонический криз, узнав о ее намерении уехать «на край света», и даже Торгом всплеснул руками, хоть и обрел надежду в третий раз дать за дочерью приданое – вещь в Армении неслыханная, не приданое, конечно, а третий раз. Впрочем, тут Елена с Олевом были на равных, тот тоже перенес (выражаясь медицинским языком) два неудачных брака, один короткий, заключенный сгоряча начинающим актером с соученицей по студии, в полтора года исчерпавший себя и рухнувший, и другой, более долгий, со странным финалом, повергшим Елену в изумление. Супруга, в прошлом танцовщица варьете (словосочетание это вызывало в воображении Елены не мельтешение огней и всполохов, и не броские костюмы и перья в прическах, а тощих, пусть и длинноногих девиц с помятыми физиономиями и еще более помятой жизнью, сверкающей и дешевой, как блестки, которыми расшиты их лифчики и набедренные повязки, и увидев жену Олева, она в этом представлении утвердилась, во всяком случае, в отношении худобы и помятости), танцовщица, а также в некотором роде балетмейстер, добыла в начале перестройки контракт о постановке танцев в каком-то финском захолустье, отправилась туда с благородным намерением поправить семейные финансовые дела, но не сумев в своей деятельности вовремя остановиться, заарканила более или менее зажиточного финна. (Уму непостижимо, как бесцветные, невзрачные, прямо-таки некрасивые эстонки добывают себе мужей на всем пространстве Европы и США, позднее Елена не раз с подобными случаями сталкивалась и разводила в изумлении руками; отражало ли это процесс феминизации западного мужчины, который все более и более теряет инициативу и ждет, чтоб уверенная в себе, лишенная комплексов женщина прибрала его к рукам и указала место у очага, или дело во встречном процессе маскулинизации женщин, активно осваивающих не только мужские профессии, но и мужскую модель поведения во всех сферах? Впрочем, возможно, срабатывает и исконная маскулинность северной женщины, Елена не раз с удивлением замечала, например, насколько шумны и развязны на улице таллинские девочки школьного возраста, примерно так же, как в Ереване их сверстники-мальчики. А не странно ли, что лошадьми, на которых катаются по старому городу дети, ведают одни лишь девушки?). После того, как состоялось укрощение финна, Олев был поставлен о том в известность, супруга, естественно, в одночасье освобождена и передана более удачливому (или благоустроенному) сопернику, впрочем, удивлялась Елена вовсе не этим, достаточно обыденным перипетиям, а тому, что Олев продолжал поддерживать с бывшей родственницей дружеские, как он сформулировал, контакты и не только общался с ней, будучи в Хельсинки (а в Хельсинки он ездил до встречи с Еленой довольно часто – как он однажды выразился, прогуляться по городу и выпить где-нибудь чашечку кофе), но и гостил у нее, останавливался в ее с новым мужем не очень большом доме, где для него неизменно находилась комната. Это уже было выше Елениного разумения. Она и сама общалась, например, с Артемом, то есть при встрече не отворачивалась, как поступают, завидев бывших мужей, девять из десяти разведенных армянок в случае, если их не связывают с отринутым супругом общие дети, а также половина тех, кого связывают, не только не отворачивалась, но даже останавливалась, чтоб перекинуться парой слов, рассказать анекдотец и выслушать обязательную жалобу на сердцебиения или мигрень, но представить себе Артема, гостящего в ее с Олевом таллинской квартире? Нельзя сказать, что подобный образ жизни вызывал у нее ужас или отвращение, она умела и не выказать удивления, увидев, допустим, на дне рождения жены Олевова приятеля первого этой жены мужа, весело отплясывающего со второй своей женой или даже с первой же, одолженной на танец у преемника, более того, она даже не устраивала сцен, когда выяснила, что звонившая почти ежедневно женщина, с которой Олев раздраженно, но неуклонно вел долгие беседы по-эстонски, не кто иная, как претендовавшая на супружеское (не более и не менее) счастье с ним бывшая бухгалтерша того самого творческого коллектива по продаже воздуха. Олев поклялся ей, что не коснулся претендентки пальцем, она поверила, смолчала и помалкивала впредь, но счесть это все естественным ей мешали армянские предрассудки, с которыми она честно в себе боролась и уж во всяком случае пыталась найти им объяснение. Было ли то влияние мусульманского окружения, в котором Армения волей-неволей пребывала в течение уже многих веков? Ведь идея свободы отнюдь не более заразительна, чем идея несвободы. Или дело просто в свойственной южанам большей силе или, вернее, пылкости чувств, оставляющей после себя больше руин? Сильнее пожар – крупнее пепелище? Дикость, да, но иначе не было б и троянской войны. А значит, и Гомера. Впрочем, здесь возникали другие сюжеты, и Елене довелось выслушать от своих пациенток немало историй, например, такую, с банальным (не по армянским меркам, конечно) началом: познакомилась с мужиком, встречались, через какое-то время обнаружилась беременность, решили пожениться, подали заявление в загс, назначили срок ожидания – два месяца, стали готовиться к свадьбе, купили ему костюм импортный, ей платье белое (хорошо еще не фату с флердоранжем)… И с оригинальной концовкой.