Елена

– Понимаю, – сказал Олев, – кто-то в доме, да. Видишь ли, в Эстонии много одиноких людей…

Никто иной, как алкоголик (de mortuis seu bene, seu nihil [22] ?) нашел выход, дав объявление в газету о возможности выездов на место. Время для подобных акций было благодатное, начался предагональный период советской власти, когда чулки и кошельки лопались от денег, которые не на что было потратить. Так почему, черт побери, не полечиться? И вскоре зазвонили телефоны, ретивые профорги из разных местечек предлагали, приглашали, обещали… Так Елена увидела ту Эстонию, в какую иначе ей не довелось бы попасть никогда, маленькие городки и большие деревни, опрятные домики, миниатюрные и аккуратные, как в мультиках, окруженные садиками, за ровными заборчиками непременные клумбы, газончики, нередко целые партеры с галечными россыпями и тонко подобранными сочетаниями неярких цветов, в местечках побольше или даже в малых, просто поближе к центру, двухэтажные, многоквартирные, вполне городские дома с горячей водой и центральным отоплением, и всюду сирень, сирень, длинные ряды кустов, сплошь покрытых фиолетово-лиловыми пушистыми гроздями, похожих на огромные букеты. И везде приезжих медиков ждал полный комфорт, «гостевые» квартиры предприятий, колхозов, совхозов, непременно из нескольких комнат, хорошо обставленных, естественно, с ваннами, снабженными необходимой посудой кухнями, и все, разумеется, бесплатно – впрочем, происходило это в советский еще период, когда содержание квартир ничего не стоило, пусть они и одиннадцать месяцев в году пустовали. И было много-много пациентов, не только тех, кто хотел хоть что-то получить за лежавшие втуне сбережения (и получил, в отличие от наивных или скупых, дожидавшихся денежной реформы), но и настоящих больных, если радикулиты всех мастей можно считать болезнью, а не естественным результатом эволюции, расплатой за прямохождение и умение работать руками. Так прошли весна и лето. Мелькнул путч, увиденный по телевизору в равнодушной Ялте, сонно лежавшей на пляже даже не в ожидании, пока решится ее судьба, но в отстраненном отупении, Олев нервничал, рвался домой, а может, и дальше, Елена утром перепугалась, ей сразу вообразились танки и баррикады, и ее драгоценный муж с пистолетом в руке под дулами урчащих бронечудовищ, но вечером, взглянув на нелепо-самодовольные рожи путчистов, она немедленно прониклась ощущением опереточности происходящего, персонажи эти не несли в себе серьезной угрозы, они просто не годились на роли, которые себе уготовили, шуты из ярмарочного балагана не сыграют Шекспира, поняла она и уговорила Олева подождать и оказалась права. Хотя весь первый день, надо признаться, они бродили неприкаянно по городу и, несмотря на жаркое солнце, Елену пробирал озноб, ей мерещилось вернувшееся прошлое и, странное дело, она ведь преспокойно прожила в этом прошлом полжизни и, хоть и поругивала Советы, как все вокруг, но особого диссидентства в ее натуре не было никогда (ибо диссидентство это не только убеждения и образ жизни, это и натура), люди занимали ее куда больше, чем идеи (впрочем, в Армении о борьбе идей говорить не приходилось, поскольку все, связанное с партией и коммунизмом давно рассматривалось, как своеобразный бизнес, и диссидентам не надо было никому ничего доказывать, но с другой стороны, практичные армяне не рвались рисковать жизнью и свободой, так что открытое диссидентство большинства сводилось к болению во время международных соревнований против «Советов»), однако теперь ей это прошлое казалось невыносимым, и она с ужасом думала, что придется бежать, если, конечно, удастся, в Финляндию или Швецию, куда традиционно бегут эстонцы, и… Что дальше, и думать не хотелось, в отличие от многих соотечественников, мечтавших о заманчивой капиталистической жизни, где от каждого по возможностям и каждому по труду или даже без, Елена на Запад не рвалась – тем более, что уже успела в какой-то степени познакомиться с прелестями жизни на чужбине. Но все обошлось, они докупались и дозагорали и вернулись в независимую Эстонию.

22

De mortuis seu bene, seu nihil – о мертвых хорошо или ничего.

Si vivis Romae, Romano vivito [23] . Множество людей, покидающих родину по тем или иным мотивам, в основном, конечно, в погоне за участью лучшей, чем та, которую им уготовила судьба, заставив ступить на жизненные подмостки в месте, выбранном без учета их пожеланий, но иногда и в силу обстоятельств подобных Елениным (хотя и Елена, в сущности, искала лучшей доли, чем та, которая ей выпала), готовы соблюдать эту формулу. Оказавшись в Соединенных Штатах Америки, во Франции, да даже в Мексике, они принимаются покорно учить английский, французский или испанский язык, не только язык, но его в первую очередь. Попавшие ни с того, ни с сего, против своей воли и желания, почти как гонимые стихийным бедствием или геноцидом горемыки, в независимую Эстонию вместе со своими домами, квартирами, работой и бытом люди эстонского учить не хотели. Во-первых, потому что в государство это они не рвались, хоть и жили на его территории. Во-вторых, потому что язык учить вообще дело нелегкое, а учить эстонский, да еще человеку немолодому, трудно вдвойне. В третьих… В третьих, читатель, от провинциала, приехавшего в Рим, ожидали, чтоб он блюл римские обычаи, это да, но кто мог бы требовать, чтоб римлянин на территории империи жил по законам каких-нибудь халдеев. А имперское сознание далеко переживает империи. И присмотревшись к так называемым русскоязычным, нетрудно было обнаружить, что осевшие в Эстонии евреи, например, или армяне в большинстве своем эстонский язык освоили. Разумеется, и потому что это нации, скажем так, практичные. Но не только.

23

Si vivis Romae, Romano vivito – если живешь в Риме, живи по римским законам.

Конечно, к поведению эстонцев можно было придраться. Но и понять его. Женщина, которая выходит замуж по любви, мечтает быть девственницей, особенно если ее перед тем изнасиловали. Расторгнув заключенный с советской властью по принуждению брак, эстонцы возмечтали о девственности и решили сделать вид, что брака не было.

Сознание Елены раздирали две противоположные мотивации. С одной стороны, она корпела над учебниками и словарями, пытаясь вбить в свою не первой свежести память бесчисленные и бессистемные падежные окончания и прочие премудрости, ибо, отбросив эмоции и амбиции, вынуждена была согласиться с упомянутой выше формулой. С другой, эмоции и амбиции, будучи выброшены за дверь, лезли в окно, пусть и наглухо закрытое и заклеенное в силу местных климатических условий бумагой, лезли и каким-то образом пролезали, видимо, находили микроскопические щели, и Елене начинало казаться нелепостью положение, когда она, специалист экстра-класса (вслух она этого не сказала б, но себе…), вместо того, чтоб делать свое дело, должна зубрить язык, без которого прекрасно можно обойтись даже в объяснениях с эстонцами, не говоря о полумиллионе русских. И периодически она с треском захлопывала книги и зубрить переставала.

Однако у читателя может возникнуть законный вопрос: на каком языке общались между собой наши супруги, а они общались, и весьма интенсивно, делясь друг с другом не только повседневными заботами, но и воззрениями, мнениями, впечатлениями и тому подобное, исповедуясь в прошлом – Олев более откровенно, Елена, как всякая женщина, скупо и не очень охотно – и строя планы на будущее. Так на каком языке? Ответим прямо: не на английском. Разумеется, то, что Олев на языке Билла Гейтса (благодаря которому филологическое изнасилование человечества стало принимать характер добровольного выбора) объяснялся кое-как, а Елена знала слов десять (тем более, что компьютера в качестве стимула к заучиванию второго десятка у нее не было), вряд ли могло служить помехой к обмену мыслями именно на этом наречии, общались же по-английски гордые президенты трех прибалтийских государств, собираясь на свои саммиты, но Олев, не будучи совершенно лишенным эстонского патриотизма, все же не заходил в нем настолько далеко, чтобы принципиально игнорировать «язык межнационального общения», а что касается Елены, то она не только относилась к недавно детерминированной категории русскоязычных, но и ощущала себя космополиткой, во всяком случае, в глубине души.

Олев говорил по-русски не слишком бегло, лишь немногим лучше, чем подавляющее большинство эстонцев, а большинство эстонцев, в отличие от большинства армян, переходивших на русский охотно и с готовностью, старалось языком «оккупантов» не пользоваться, а коли выпадала такая ситуация, что иного выхода не оказывалось, отнюдь не демонстрировало образцов высокого стиля или хотя бы более-менее свободной речи. Конечно, дело вряд ли было в неспособности выучить язык, который полвека преподавали в школах, а, скорее, в своего рода внутреннем саботаже (реакция сродни породившей забавную языковую новацию «оккупационный рубль», как почти официально именовали в Эстонии советскую валюту в позднегорбачевский период). И уж никак не в неприязни к иностранным языкам вообще, стоило посмотреть, в каком темпе, можно сказать, сломя голову, вокруг учили английский. Впрочем, правильнее будет назвать его американским, не имея в виду деформации, которым подвергается рафинированный язык европейцев за океаном, а просто потому, что учат язык американцев, не более и не менее. Вы ведь понимаете, читатель, что Эстония, как и освободившаяся от советского присутствия Восточная Европа, как и все новоявленные постсоветские государства, не исключая саму Россию тех времен милой горячности и неожиданной наивности, была б рада-радешенька лечь под мускулистого дядю в звездах и полосах и с долларами в кармане. Конечно, американцы это вам не русские, против них не надо сражаться безмолвно, но упорно, отстаивая свою культуру, американцы ни на что не посягают, а просто опекают, потому что добрые, и щедрые, и… И надо иметь очень богатую фантазию, чтобы представить себе будущее европейской культуры в виде, например, поверженной лицом в грязь Венеры Милосской, по мраморному телу которой бегают, помахивая хвостиками, мерзкие маленькие микки-маусы…

Но мы опять увлеклись. Итак, Олев владел русским не в совершенстве, но достаточно для того, чтоб объясняться Елене в любви или относительно внятно излагать ей же свое понимание киноискусства, так что в семейной жизни они обходились без эстонского, правда, свекровь время от времени делала попытки с места в карьер перейти с невесткой на тот язык, на каком надлежало общаться в добропорядочном эстонском доме (видимо, она полагала, руководствуясь модным термином «погружение», что с речью, как с плаванием, кто не утонет, тот поплывет, и всячески сталкивала Елену с лодки), но Елена отвечала ей молчанием, а свекровь тишины не выносила, днем в ее комнате беспрерывно гундосило радио, вечерами бормотал телевизор, и однако механическое это говорение для нее было лишь фоном, на который она налагала звуковой узор своих жалоб, воспоминаний и критических замечаний в адрес всех и вся. Словом, в быту у Елены языковых проблем не возникало, и все-таки само существование «закона о языке», этого дамоклова меча, выкованного и отточенного эстонским Дионисием в лице парламента (или парламентов, поскольку заточка меча продолжалась), отравляло ей жизнь.

Правда, вначале ее терзания носили теоретический характер, однако в скором будущем им предстояло обрести форму практическую. Еще какое-то время Елену никто не трогал, и она продолжала тихо посещать свой пустующий кооператив и ездить в маленькие городки в качестве целительницы, так прошли зима и весна, настало лето (чтоб не путать читателя, мы будем придерживаться общепринятых наименований сезонов), и грянула денежная реформа. В одночасье все накопления были упразднены, ликвидированы как явление, и полтора миллиона жителей страны начали со стартовой черты бодрый бег к лучшему будущему. В их числе и Елена с Олевом. Но попасть в лидирующую группу им суждено не было.

Начать с того, что Олев, как уже говорилось, решил заняться искусством. Упрекнуть его было не в чем, напротив, Елена, которая, если вы помните, некогда мечтала стать женой гения, могла лишь поощрять его намерения влиться в ряды таковых, в конце концов, какая разница, выйти замуж за гения или поддержать уже имеющегося мужа в честолюбивом намерении стать или даже оказаться гением, пусть и местного масштаба (любимое выражение незабвенной замдиректорши Института, «мы ученые, – говорила она, гордо держа голову, – пусть и местного масштаба»). Конечно, время для служения музам он избрал неподходящее, но опыт показывает, что подходящего времени можно дожидаться всю жизнь и не дождаться, да и возраст у Олева был не тот, человек, которому сорок пять, вряд ли вправе откладывать хоть что-то на будущее. Так что Елене оставалось только поддержать мужа морально и материально, поскольку скромный гонорар за еще неснятый фильм маячил на горизонте туманным облачком, которому не скоро предстояло пролиться золотым дождем. Она и поддержала бы, но… Денежная реформа! Впрочем, даже не эта операция, превратившая содержимое чулок в прах, в пух, в пыль, в нуль, так что в ближайшие год-два народные сбережения могли заполнить лишь носок, да и то не предмет одежды, один из пары, а кончик того самого чулка, не эта операция оказалась главным камнем преткновения, судьбу частной медицины на ближайшие пару лет решил хлынувший в обзаведшееся конвертируемой валютой государство поток пластмассовой роскоши в виде телевизоров, видеомагнитофонов, холодильников, оконных рам, стиральных машин, фотоаппаратов и прочих материальных благ, которые, как нетрудно догадаться, большинство людей предпочли нематериальным, например, здоровью. Не прошло и года, как владелец кооператива торжественно вручил Елене ее трудовую книжку, где было отмечено, что она освобождается от своих обязанностей в связи с тихой кончиной предприятия, именуемого стерильно и расплывчато «Гигиена». Вот тогда обратная сторона ее везения предстала перед ней во всей своей красе – размалеванная запретительными надписями и чуть ли не украшенная черепом с костями. Ибо не устройся она в этот кооператив, возможно, побегав или поискав знакомых, она все же нашла б себе местечко в государственной системе, откуда… Но не будем повторяться. В государстве, где главным средством устрашения плодов неудачного российско-эстонского брака в лице полумиллиона людей, называемых здесь мигрантами, проще говоря, народца не того происхождения, служил закон о языке, нечего было и думать найти работу без справки, в которой черным по белому значилось, что податель сего разумеет язык титульной нации в объеме от А до F, причем врачам этого объема полагалось более чем достаточно. Оставалось либо срочно увеличивать знания в объеме по студенческой методике, надувая их, как воздушный шар, в надежде, что лопнет он на следующий день после экзамена, а не накануне, либо положить зубки на полку, предварительно обернув их целлофаном, дабы не запылились, ибо лежать им там предстояло долго, и довольствоваться любовью. Студенческая методика, к сожалению, Елене уже не давалась, в тридцать семь лет не так легко, как в двадцать вбить себе в голову за два-три дня целый предмет, так что ей не оставалось ничего, кроме любви.

Да, кстати, спросил бы читатель, имей он возможность задавать вопросы, когда, наконец, речь пойдет о любви? Непонятно, увенчались ли успехом поиски Елены на поприще интеллектуально-эротическом, и обрела ли она в итоге счастливую возможность сочетать пир души с телесными удовольствиями? А человек более грубый наверняка воскликнул бы:

– Да перестаньте морочить нам голову рассуждениями о духовном слиянии и прочей белиберде! Вышла ли, наконец, ваша героиня в сфере наслаждений из области теории?

Впрочем, человек грубый явно не ограничился бы столь витиеватыми выражениями, а придал бы своему вопросу иную форму. Чтоб не раздражать его и не давать повода заставлять нас и вас краснеть, ответим сразу: да, читатель. Да. В той же мере, в какой золотоволосую аргивянку влекло к смуглому черноволосому Парису – конечно, мы ошиблись, вообразив его бороду золотистой, и невольно запутали доверчивого читателя, ну разумеется, Парис был брюнет, мысль о том, что противоположности притягиваются, отнюдь не досужая выдумка романистов и не самонадеянная экстраполяция законов электродинамики (а может, статики) на отношения между ним и нею, это научный факт, в конце концов, не за Приамовым же золотом рванула в Трою спартанская царица, тем более, что, как теперь стало ясно и нам, а древним грекам было известно с самого начала, никакого золота у Приама не водилось, да и если б оно имелось, носила б его не Елена, а Андромаха, невестка старшая и любимая, да, так же, как прекрасную аргивянку к Парису-Александру, нашу Елену тянуло к светлоголовому богатырю-викингу, к тому же природные способности и благоприобретенные навыки того в соответствующей области… Тут мы позволим себе, читатель, самую малость порассуждать на скользкую тему, рискуя при этом не понравиться своим соотечественникам. Конечно, не абсолютизируя недостатки Артема и не распространяя на всех северных мужчин достоинства Олева. Но заметим, что и помимо Артема и даже Алика, у Елены набрался кое-какой опыт, позволявший делать выводы, да и общение с подругами изрядно пополнило ее личные наблюдения, ведь, подозревают о том мужчины или нет, но женщины, делясь друг с другом своими секретами, частенько вдаются во всякие детали, обнародование которых их мужья или не всегда мужья с радостью запретили бы. Итак. Для южных мужчин их наличествующая или воображаемая потенция – предмет неумеренной гордости, до той степени, что они не стесняются разглагольствовать о ней не только с приятелями (впрочем, простите, может, с приятелями они как раз и не касаются подобных тем), но и со знакомыми женщинами и не обязательно врачами (о врачах и говорить нечего). Просто знакомыми, добавим для тех, кто склонен усмотреть в нашей формулировке признак (или призрак) интимности, впрочем, и с непросто знакомыми подобные беседы тоже ведутся и иногда даже невзирая на вещественные доказательства противного, так и Артем нередко вспоминал при Елене какие многосерийные постельные сеансы закатывал в молодости (что он считал молодостью? – спросите вы, как спрашивала и Елена. Если сорок лет это старость, то что такое молодость?). Однако представления их о проявлениях этой самой потенции довольно однобоки, они полагают себя мужчинами в случае, если им удается совершить (будем выражаться прямо) половой акт от начала до конца и получить при этом удовольствие. И это все? – спросите вы. Да, читатель, это все. Во всяком случае, как правило. Так что мужчина, который дает себе труд заметить, что он в постели не один, уже выгодно отличается от упомянутых довольных собой самцов (не исключено, впрочем, что довольство это в определенной степени показное, иначе зачем бы требовать от женщин отсутствия сексуального просвещения, не для того ли, чтоб отнять у них возможность сравнивать?). А если он к тому же за оставшийся за спиной отрезок жизни успел набраться опыта (Ну не с женой же мне изощряться? – наивно замечают мужчины там, на юге), да и наделен от природы способностями, то… Но все, молчок. Не будет переводить бумагу, для производства которой рубят деревья, высокие, стройные, зеленые, выделяющие кислород и озон деревья, на описание вещей, не только описанных и прописанных до мельчайших подробностей в тысячах, если не мириадах книг, но и зафиксированных визуально, так что по самому обыкновенному ТВ, разве что в ночное время, можно увидеть все бывшие таинства ars amandi не просто в натуре, но и под микроскопом, телескопом, через бинокль, подзорную трубу и перископ. Словом, предоставляем выбор вам, читатель, вы вольны прочесть или просмотреть соответствующую сцену в любой книге или фильме, удовлетворяющим вашему несомненно изысканному вкусу, либо просто сконструировать ее в вашем наверняка богатом воображении, можете на несколько минут закрыть глаза и представить себе все, что угодно (и делать это по ходу чтения хоть каждые пять страниц). И мысленно вставить продукцию фантазии собственной или какого-либо признанного миром мастера в наш текст, мы с радостью и готовностью даем вам свое на это соизволение. А засим вернемся к нашей истории. Тему эротики, впрочем, мы покинем не сразу, дабы у читателя все же не создалось представления о Елене, как некой порнозвезде, а объясним, что несмотря на свое, по армянским меркам, более чем бурное прошлое – если б вы знали, читатель, какие взгляды порой кидали на Елену блюстительницы нравов и какие сплетни распространяли на ее счет! – она была женщина армянская, яблочко от яблоньки, доподлинная дочь своей застенчивой и, по большому счету, целомудренной мамы Осанны, выросшая в атмосфере давления и зажимания, а следовательно, задавленная и зажатая при всем своем свободомыслии, впрочем, и само это свободомыслие было армянским, иными словами, могло именоваться таковым только в Армении, поскольку даже в страшном сне она не могла б себе вообразить, что звонит матери на манер северных (не обязательно эстонских) школьниц и небрежно сообщает, что проведет ночь с приятелем, если она с кем-то и проводила ночи (хотя обычно все происходило днем и второпях), то тайно и в период, когда родители были в отъезде или, в крайнем случае, на свадьбе, где предполагалось гулять до утра. И это дважды разведенная женщина? – спросите вы (последний вопрос, дорогой читатель, не то наш роман превратится в пресс-конференцию). Да. Такова армянская реальность. За разведенной следят еще строже, ибо главного вещественного доказательства ее алиби уже нет, и ее жизнь должна быть прозрачна, как стеклышко, дабы чести того, кто, несмотря на наличие прошлого (не прошлого греха или заблуждения, а просто прошлого), рискнет ввести ее в свой дом, не грозил урон, какое-либо неприятное открытие в виде не освященной загсом связи. Так вот на неосвященные связи свободомыслия у Елены еще хватало, но на разврат, извините, уже нет. А что в Армении считается развратом? Да почти все, что выходит за рамки предельно суженной и упрощенной основной процедуры. Так что ее путешествие по стране страсти было не самым легким, и она с завистью поглядывала на лишенных предрассудков местных женщин. И окружавшая ее действительность представлялась ей прямо-таки раем для мужчин. Правда, только вначале. Позднее в этом раю обнаружилась какая-то несообразность. Не тот колорит. Окрас. Ибо среди высоких плечистых, мужественных викингов с квадратными подбородками и стальными глазами выявилось множество экземпляров того самого пастельного оттенка, который именуется по-разному в России, Эстонии и Англии, но ничем не отличается по сути. Ну не парадокс ли?! В Армении, где женщины для молодых неженатых мужчин практически недоступны, гомосексуалист – редкость, а тут, где достаточно протянуть руку… Тут их была масса, даже среди приятелей Олева имелась парочка – парочка не в количественном смысле (хотя в количественном тоже), а в прямом, он, художник фильма, который Олев собирался снимать, и он, художник фильма, который… это, дорогой читатель, не эхо, а… А проблема. Впрочем, похоже, проблемой подобные вещи представлялись только Елене, здесь к ним относились спокойно, толерантно, и чем дальше, тем толерантнее, более того, толерантность эта, как и везде в Европе, потихоньку превращалась почти в воодушевление. Елену это пугало. Никогда прежде не интересовавшаяся научной фантастикой, теперь она нередко задумывалась над будущим, и ей не добавляло оптимизма воображаемое зрелище торжества сексуальных меньшинств над большинством, и дело не в предрассудках или предубеждении, она исповедовала веру, которую можно бы выразить в четырех словах «хорошо то, что естественно», а будучи врачом, отлично умела отличать естественное от извращенного. Конечно, она помалкивала и принимала тех самых нестандартно окрашенных приятелей Олева радушно и «политически корректно», как пишут в либеральных газетах, и скорее скорбела о них и других им подобных, а также еще не подобных, но обреченных подобными стать, ибо deest remedii locus ubi, quae vitia fuerunt, mores fiunt [24] . Впрочем, уж эта проблема лично ее не касалась, и лишь научный интерес заставлял ее порой размышлять над странностями физиологии и психологии. А времени для размышлений у нее теперь было в избытке. Учить язык целыми днями трудно, кухня и прогулки тоже не занимали всего массива свободного времени, который у нее появился, и ей оставалось только размышлять или читать книги, взятые в библиотеке. В библиотеке, поскольку до ее появления в квартире Олева не было ни одной, даже самой завалящей брошюрки на русском языке, что не удивительно, ибо Олев по-русски практически не читал, разве что в случае крайней необходимости (что объясняло некоторую однобокость его интеллектуального багажа, имея возможность прочесть на эстонском писателей, о которых Елена и не слышала, он почти не знал почему-то обойденных переводчиками Мопассана или Золя, выученных Еленой чуть ли не наизусть еще в десятом классе, когда тома собрания сочинений того и другого гуляли по школе, непрестанно переходя из рук в руки), в пору недолгого благоденствия Елена успела купить пару десятков книг, но их она давно выучила наизусть, а на новые приобретения денег даже не намечалось. И тут у нее появилось развлечение. Подоспел квартирный вопрос.

24

Deest remedii locus ubi, quae vitia fuerunt, mores fiunt – нет места лекарствам там, где то, что считалось пороком, становится обычаем.

Cave ne cadas [25] , – кричал римскому триумфатору раб, шествоваший за его колесницей. Олеву и прочим голосовавшим на выборах за победителей, этого не говорили даже шепотом. Гордые, ставшие хозяевами в своей стране, завоевавшие свободу (так они считали, забыв, что свободу подарили им в девяносто первом так же, как пятьдесят с небольшим лет назад отняли) они сами выбрали тех, кто лишил их права быть хозяевами в собственном доме.

– Черт, – сказал Олев, яростно швыряя газету на пол. – Черт бы их подрал!

25

Cave ne cadas – берегись, чтоб не упасть.