Елки-моталки

– Что-то я не пойму, Родион.

– Ты же знаешь - я уже раз пользовался этой машинкой...

– Хорошо еще, что спасли!

– Я не помню ничего, это Санька все.

– А что он рассказывает?

– Говорит, качался тогда я на стропах, как паук, и голова откинута. Он кричит мне снизу, а я ни бе, ни ме, ни кукареку. Прыгнул, говорит, на дерево - он ведь ловкий, как кошка, - выпустил мой запасной парашют и по нему меня кой-как на землю. Потом выложил для Платоныча знак срочной помощи и стал вертолета ждать...

– А у других тоже такие случаи бывали?

– По первому разряду-то? А как же! Санька один раз вырулил на мелколесье и угодил в порубочные остатки. Вскочил сгоряча и пошел. "Потом, - говорит, - чувствую, что-то не то". И тут же с катушек долой. Стаскивает штаны, а там сучок сантиметров на пять вошел, извини меня, в самую мякоть. А дальше - смех один! Прибегают бабы-сучкорубы, плачут в голос, будто на похоронах, а Санька как рявкнет на них: "Дуры! Тащите из меня дерево-то!" А они подталкивают друг друга, платками закрываются, боятся к кровище подойти...

– Смешно, - сказала Пина.

– И у меня был один смешной случай. Тоже недалеко от деревни. Я тогда еще в "голубой дивизии", особом пожарном отряде, числился. Нас кидали на самые красивые пожары по всей Сибири. Ну вот. Спускаюсь на покос, что поровней. Хорошо сел, погасил парашют и тут гляжу, - елки-моталки!
– бабы бегут с вилами наперевес. Бурятки и русские. Уперли в меня вилы со всех сторон, кричат: "Мериканец?" А я скорей достаю свою красную пожарную книжку и говорю: "Какой же я американец?" Они вилы повтыкали в землю, извиняться начали. Говорят: "У нас вчера кино казали - вот так же одна гадина спрыгнула".

– Тоже смешно.
– Пина смотрела остановившимися глазами в темноту.

6

Следователь. Свидетель Бирюзов, никакого я срока вашему дружку не шью, а хочу помочь суду найти причину преступления.

– Из-за чего, значит, _весь сыр загорелся_? А можно, я вам случай расскажу один, вроде анекдота?

Следователь. Что за случай?

– Человек увязил в грязи калошу, дошел до фонаря и давай там искать потерю.

Следователь. Вы считаете, что...

– Вот вы человек _высшего образования_, а можете сказать, зачем этих "туников" нам сюда посылают?

Следователь. Воспитывать в труде.

– Что ж их не воспитывают в труде там? Хлопотно с ними возиться? А нам, выходит, в радость чужое дерьмо подбирать? Кроме того, чтобы воспитывать, надо время...

Следователь. Ну, у пожарников-то времени порядочно.

– Зря вы так смеетесь!

Следователь. Извините, пожалуйста.

– Да ладно, чего там. Только обидно! Понимаете, если б нам еще техника помогала, а то вот она, вся техника, - руки да ноги.

Следователь. Ну все же кой-какие машины можно придумать!

– И я так считаю, однако пока ничего. Видно, где-то деньги нужней.

Следователь. Так никаких машин и нет у вас?

– Нету. Тяжелая это штука. Вот как быть с пожаром, что горит в ста километрах от жилья? Трактора и помпы через болота и горы тащить? Пробовали с воздуха заливать - дорого. Химия тоже пока ничего не подсказывает. Гуляев мне говорил, что в большом пожаре энергии - как в атомной бомбе, а мы против такой силы с топором да лопатой. Не знаю, чего бы делали, если б не взрывчатка...

Вертолет тянул над лесом низко и неспешно. Он был перегружен, оглушительно трещал и выл, будто в звуке была главная его сила. Пина то и дело взглядывала на Родиона. Он сидел рядом, время от времени оборачивался, всматриваясь в палевые дали, в тайгу, что плыла внизу. Она густела, уплотнялась и темнела к горизонту, а под вертолетом делалась пожиже, редела, будто ее расшевеливало отбойной волной.

Рабочие безмятежно дремали: им вертолет был не впервой, и к шуму его дикому они, видать, привыкли. Но неужели и вправду можно спать под этот визг и скрежет?

А это, наверно, тунеядцы? Родион успел кое-чего рассказать Пине про них. Они расположились вдоль другого борта, вперемежку с грузом, и Пина с любопытством их разглядывала. Какой-то смиренного вида мужичок вздрагивал ни с того ни с сего, странно и неприятно вертел заросшей волосом шеей, словно в петлю ее закладывал. Когда грузились, тунеядцы окликали его Баптистом, и он послушно отзывался. А этого парня, алкоголика-то, мутило, видать. Он сглатывал часто, прятал страдающие светлые глаза.

Третий, о котором Родион буркнул на земле что-то неразборчивое, нехорошо пялился на Пину, и ей сделалось неловко. Она попробовала пресечь этот взгляд своим, но ничего не получилось - отвела глаза и потупилась, потому что он смотрел с тонкой усмешкой и прямо ей в губы, не мигая, как смотреть нельзя. Жестом она попросила у Родиона карандаш и блокнот. Вырвала листочек, написала: "Есть такая болезнь - пучеглазие. У вас, наверно, обострение?" Она хотела, чтобы Родион увидел записку, однако он отвернулся в этот момент, а Евксентьевский прочел, спрятал листочек в нагрудный карман комбинезона и похлопал по нему ладонью. Потом, не спуская с Пины черных и каких-то влажных глаз, достал сигарету. Тут завозился впереди Гуцких, засверкал добрыми своими глазами, и по его губам Пина поняла: "Жить надоело?!"

Евксентьевский, слюнявивший в губах незажженную сигарету, с достоинством вынул ее изо рта, показав, что она не горит. Рабочие осуждающе смотрели на шкодника, а он подмигивал во все стороны, улыбался победно, как бы говоря, что он и вправду может испытать судьбу, закурить тут, у бензина и взрывчатки. Дядя Федя погрозил ему кулаком, а Пина повертела у виска пальцем.

Серый столб возник впереди. Он поднимался от земли ровно, колонной будто, а в вышине уширялся раструбом, и тут дым растаскивало пеленой вполнеба, затеняло землю так, что солнце до нее не пробивало - внизу горело, видать, как следует, подчистую. Сделали полукруг над пожаром, в дым не полезли, потому что Родиону и так было все ясно. Фронт придется охватить взрывной полосой, а остальное, когда Платоныч подбросит команду, сапогами да ветками. (Где же там Санька? Ага, вот он как будто. Он! В костер, знать, сырых веток подбросил, чтоб подымней было, да только рядом с таким пожаром его костер все равно вроде папиросного дымка. Давай, давай, дружище, шуруй! А хорошо ты стан выбрал, не очень далеко и не так близко к огню. Дымы отдувает, не угоришь во сне. А воду разыскал? Без нее не работа, сам знаешь...)

Вертолет косо пошел на посадку, чуток повисел над костром Бирюзова, примерился к площадке, расчищенной неподалеку, в мелколесье, подвинулся к ней, качнув своим зеленым брюхом, и медленно, ощупкой, сел. Стало тихо. Родион открыл дверцу кабины и свалился на руки Саньки Бирюзова.

– Родя!
– закричал Санька, стискивая его.
– Ты? Черт! Не может быть!

– Может. А смотри-ка, что еще может быть.

Бирюзов дико вытаращил глаза, увидев Пину в дверцах вертолета, потом сильно заморгал. Ухватистый, расторопный Санька, каким его Пина помнила с осени, сейчас не походил на себя. Он потерялся совсем и даже вспотел курносое лицо его забисерилось капельками. Вот он беспомощно глянул на Родиона и опять уставился на девушку.

– Сыч!
– Пина засмеялась по-своему - хорошо, необидно.

– Привет, Бирюзов!
– крикнул из-за ее спины Гуцких.
– Идите, мы разгрузим. Давайте, товарищи, сначала "сосиски" на место...

– У нас есть сосиски?
– послышался из вертолета голос Евксентьевского.
– А пивка нет?

– Нашими сосисками подавишься, - буркнул Бирюзов, с трудом отводя взгляд от Пины.
– Верно, Родя?

Санька в упор рассматривал Евксентьевского, который уже спрыгнул на землю и с видом курортника оглядывался вокруг, подымал голову к вершинам сосен, снисходительно улыбался солнцу.