Эллины (Под небом Эллады. Поход Александра)

Когда рабы были усланы вперёд, друзья расположились поудобнее вокруг костра, и Солон начал беседу словами:

— Теперь, когда мы здесь одни, скажу вам откровенно, что я задумал выставить в ближайшем будущем свою кандидатуру в архонты. Нынешний эпоним, Филомброт, — человек слабый и мягкий, сам же советовал мне стать его преемником. Теперешняя война с Киррой и особенно это сегодняшнее изречение оракула помогут мне в моих начинаниях, которые, клянусь головой Зевса, не преследуют никаких личных целей, а одно лишь общее благо.

— Народное собрание ни минуты не задумается избрать тебя, Солон, — заметил один из друзей. — Но неужели ты думаешь, что, будучи архонтом, тебе удастся добиться основательных перемен?

— Я отлично понимаю, что это невозможно без коренной ломки всего нашего государственного строя, — ответил Солон, — и я возьмусь за это, — добавил он твёрдо. — Нужно будет ослабить евпатридов и усилить значение демоса. Но для этого сперва необходимо его освободить от денежной кабалы у знати. Для этого есть несколько верных способов. Придётся либо законодательным путём перестроить нашу финансовую структуру, заменив эгинскую систему, по которой мина имеет шестьдесят три драхмы, эвбейской, по которой она будет стоить целых сто драхм, либо — и к этому я склоняюсь всё больше и больше — просто уничтожить все долговые обязательства как по отношению к частным лицам, так и по отношению к государству. Таким образом, с одной стороны, освободится вся задолженная земля и вернётся к прежним владельцам, а с другой — освободятся рабы, закабалённые за долги в неволю и нередко разлучаемые со своими семействами.

Присутствующие онемели от удивления. Это не скрылось от зоркого глаза Солона.

— Вы изумлены, друзья мои, и это не удивительно. Но слушайте дальше: когда народ станет, таким образом, свободным от денежных тисков знати, мы пойдём дальше и окончательно лишим евпатридов влияния на дела. Мы преобразуем весь строй афинский. Мы отведём первое место не ареопагу, а народному собранию, мы устроим новые суды, мы дадим народу право судить архонтов и вообще всех должностных лиц, которые, таким образом, увидят крах своего произвола. Мы, наконец, дадим всякому свободному афинскому гражданину, независимо от его личного достатка, право требовать отчёта от самого архонта-эпонима. Мы введём исангелию, привлечение к ответственности всякого корыстного судьи. Наконец, пусть каждый, даже беднейший из афинских граждан, будет иметь право участвовать не только в суде, но и в управлении делами своей родины.

Слушатели Солона не могли прийти в себя от изумления. Он же, не обращая, на них внимания, продолжал:

— И я сам выступлю вскоре перед народным собранием и прочитаю там громогласно ту элегию, первые стихи которой вы слышали сегодня. Я воспламеню народ и побужу его отменить прежние, дрянные и коварные законы, дальнейшее оставление которых в силе знаменует лишь неизбежность кровопролитных междоусобий и гибель нашего родного города. Я не успокоюсь раньше, чем с матери родной земли не снимется последний закладной столб, и она не зацветёт, свободная, как всякий афинский гражданин. Я с помощью богов сниму тяготеющее над родной страной бремя.

— Да, это будет истинная сисахфия! — воскликнули в один голос Клиний, Конон и Гиппоник. — И слава, вечная слава неустрашимому борцу за права угнетённого народа! Слава Солону, слава!

Протяжный звук военной трубы огласил в эту минуту безмолвие ночи. Друзья бросились на вершину холма и так и замерли от изумления: над Киррой высился огромный столб пламени, охватившего сразу весь город. Чёрные клубы дыма быстро поднимались, порой заслоняя ярко светившую луну и окутывая её как бы тёмной тучей. В афинском же стане царило необычайное оживление. Всюду мерцали факелы, около костров, среди деревьев и по склонам холма Кирфиса сверкало оружие воинов, трубы громко гудели, и слышался топот бегущих ног. Вот у самой городской стены мелькнуло несколько огромных факелов, зловещее пламя которых побледнело от зарева усиливавшегося в Кирре пожара. К одной из городских башен потянулась толпа воинов. Громко распевая победный гимн Аполлону, первые из них подставили товарищам медные щиты, и те с ловкостью кошек вскарабкались на них, вмиг образовав живую лестницу.

За зубчатыми стенами Кирры раздался душераздирающий крик, огласивший все окрестности. Первая башня города рухнула, и целый сноп искр взлетел на небо, как бы пытаясь достигнуть звёзд в тёмной синеве и слиться с ними.

— Первый шаг в нашем деле сделан, друзья! — воскликнул Солон и бегом устремился вниз по дороге к стану Алкмеона.

VIII. ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВО СОЛОНА

Недалеко от Афин, на дороге, ведшей чрез Ликабеттский холм в пефисию, столпилась кучка простолюдинов. Среди прочих выделялся особенно статной фигурой крестьянин — педиэй Калликрат, вооружённый огромным заступом, которым он теперь весьма энергично размахивал. Загорелое лицо его покрылось краской гнева, и несколько сиплый голос совершенно охрип. Видно, Калликрат уже долго кричал на того маленького седого старика, который, инстинктивно отступая пред ним, старался смешаться с толпой односельчан, сбежавшихся на крик рослого парня.

— Я тебе ещё раз говорю, старое копыто Фавна, что не позволю посадить маслины на том месте, которое ты выбрал. Клянусь бородой Аида, я собственноручно вырою их и засыплю твои ямы.

— Ты не тронешь священных деревьев Паллады, щенок, — крикнул, в свою очередь, старик. — Раз маслины посажены, никто не имеет права трогать их. Не так ли, братцы? — обратился он к толпе любопытных. Но последние не успели ответить старику, потому что Калликрат кинулся на противника и, потрясая кулаком перед самым его носом, проревел:

— Да неужели ты, старый, беззубый дельфин, до сих пор не хочешь понять, что закон тебе не позволяет распоряжаться по-своему. Ведь теперь уже времена не те, когда тебя на руках мать носила. Не позволю, не позволю! Да кто тебя спросит о позволении? В законе Солона ясно сказано: «Всякий, кто станет сажать деревья на своём поле, должен посадить их от поля соседа не ближе, чем на пять локтей, маслины же и фиги не ближе, чем на девять локтей». Слышал ты это?

— Знать я не знаю ваших новшеств, ваших новых законов, — упрямо стоял на своём старик.

— Вижу я, Архегет, что ты совсем из ума выжил. Да пойми же ты, безмозглая голова, что все эти новшества не с неба упали, а подсказаны здравым смыслом. Ребята, — обратился Калликрат к односельчанам, — растолкуйте этому старому мулу, что Солон не зря дал свои законы. Дерево, особенно маслина и фиговое, далеко пускает свои корни и потому могло бы пользоваться влагой чужого поля. Вот почему запрещено сажать эти деревья близко к границе соседской земли. Втолкуйте этому ослу, что он и канаву выкопал незаконно и колодец вырыл не на месте. Мне надоело вбивать эти истины в голову такому упрямцу.

С этими словами Калликрат сердито сплюнул в сторону и собрался идти к своему домику, видневшемуся недалеко от дороги.

— Стой, стой, щенок! — крикнул ему вдогонку весь затрясшийся от гнева Архегет. — Ты думаешь, что убедил меня? Нет! Вот ты умные разговоры разговариваешь и всех нас учишь, а сам не понимаешь того, что ты хуже собаки. Заботишься ты о своём старике-отце? Содержишь ты почтенного Каллигона, как то повелевает закон? Ага, что!

К счастью для Архегета, Калликрат быстро удалялся по дороге и в своём волнении не слыхал последних слов противника. Толпа соседей тотчас же вмешалась в дело и всячески старалась успокоить окончательно разошедшегося теперь старика. Последний не хотел и слушать доводов крестьян, что, по новому закону Солона, сын не обязан заботиться об отце своём, если тот бросил его в детстве и не дал ему ни образования, ни пропитания. Но Архегет не желал или уже не мог угомониться. Несмотря на все уговоры соседей, он стал громко поносить новые порядки. Он не мог примириться с мыслью, что всякий отныне может завещать своё имущество кому угодно, тогда как раньше оно становилось собственностью рода умершего. Он находил безрассудным закон, запрещавший вывоз из Аттики каких бы то ни было продуктов земледелия, кроме оливкового масла. Он назвал Солона безумцем за отмену приданого при вступлении девушки в брак, за отмену прежних погребальных обычаев и подлым изменником за то, что тот открыл свободный доступ в Афины иноземным ремесленникам, от которых афинские граждане должны были научиться якобы многому полезному.