Эллины (Под небом Эллады. Поход Александра)

Когда же один из присутствующих попытался остановить разошедшегося старика указанием, что законы Солона, под страхом значительного денежного штрафа, запрещают дурно отзываться о ком-либо вне суда, где можно доказать справедливость возводимых обвинений, Архегет в полном неистовстве замахал руками, выругался и в гневе побрёл к себе домой, на другой конец селения.

— Архегет от старости поглупел, — заметил кто-то в толпе. — Он не может и не хочет понять, что новые законы Солона принесли всем огромную пользу, что они обновили весь строй нашей жизни. Не так ли?

— Так-то так, да не совсем, — тихо заметил один крестьянин, стоявший во всё время ссоры безучастно в стороне. — Конечно, — продолжал он задумчиво, — Архегет совершенно не прав, хуля и понося законы Солона. Но он прав, что Солону не следовало настолько вмешиваться в частности семейной жизни. Например, все его постановления о женщинах, о браке, о путешествиях в ночное время, разве всё это не мелочно, не лишнее? Заботясь о подобных пустяках, несомненно умный сын Эксекестида упустил из вида главное.

Все внимательно прислушались к словам говорившего, одного из наиболее почтенных хозяев деревушки, человека, много на своём веку пострадавшего от алчности и жестокости евпатридов. Тот же продолжал:

— Главное — это, по-моему, то, что Солон не отнял земли у евпатридов, не лишил этих хищников окончательно почвы. Пока евпатриды будут владеть землёй, хотя бы одной пядью аттической почвы, добра не будет. Почему Солон не поделил всей земли между неимущими? А потому что он неискренен, потому что он имел в виду свои интересы, а не благо народа.

— Это ложь, гнусная ложь! — воскликнуло несколько человек. — Солон сделал всё, что он мог, и даже больше: на сисахфии он потерял массу денег.

— Зато его закадычные друзья, Клиний, Конон и Гиппоник, здорово погрели руки, — невозмутимо заметил противник солоновых нововведений. — Разве вы не знаете, что, предварительно хорошенько выведав у Солона сущность его сисахфии, эти молодцы заняли направо и налево массу денег, скупили огромные земли, а теперь и не думают, по новому закону, возвращать долг своим прежним кредиторам?

— Стыдно тебе, Периклоний, подозревать в таком гадком деле, известном даже за пределами Аттики, ни в чём неповинного Солона! — заявил кто-то из присутствующих.

— Стыдно Солону укрываться за спинами своих приятелей-мошенников! — возразил Периклоний. — Я клянусь, что в этом деле Солон не воспользовался ни одним оболом. Иду дальше: открыто заявляю и клянусь головой Зевса, что сам Солон потерял на сисахфии огромное состояние, что-то около пяти талантов. Некоторые даже утверждают, что он, на основании нового закона, добровольно отказался от целых пятнадцати талантов, розданных частью им, частью покойным отцом его в долг.

— Это неправда, это глупые сказки!

— Нет, это так же верно, как то, что мы стоим здесь.

— Ты лжёшь!

— Ты сам лжец, притом подкупленный Солоном.

Страсти понемногу разгорались. Спорившие перешли от слов к делу, и свалка вскоре стала общей.

Солон, сын Эксекестида, сидел в одной из боковых комнат, примыкавших к обширному двору его афинского дома, и усердно разбирал огромную пергаментную рукопись, недавно привезённую ему кем-то из друзей с острова Крита. Архонт был так погружён в своё занятие, что не слышал ни шума голосов нескольких лиц, собравшихся теперь во дворе его дома, ни доклада раба, уже в третий раз почтительно сообщавшего ему, что пришли посетители, которые спрашивают Солона.

Когда же раб в четвёртый раз вошёл в рабочую комнату хозяина и слегка дотронулся рукой до плеча его, Солон поднял голову и спросил, что ему нужно.

— Господин, уже целых два часа пять афинских граждан ждут тебя на дворе. Я им говорил, что ты занят, что ты устал, что ты сегодня никого принять не можешь, но они настойчиво требуют свидания.

— Уж эти мне соотечественники! — шутливо воскликнул архонт. — Впусти их, Гиппий, но, пожалуйста, сегодня уж пусть эти будут последними. Ведь сколько их перебывало у меня с утра! И так каждый день, каждый день!

Раб молча удалился. Через мгновение в небольшую рабочую комнату Солона вошло пять совершенно незнакомых ему лиц. По костюмам их было видно, что это афинские граждане. В числе пришедших был и крестьянин, нам уже знакомый, рослый Калликрат. Гости низко поклонились хозяину и молча столпились у дверей. Ласковым движением руки Солон пригласил их сесть на лавки, стоявшие вдоль стен комнаты. Четверо последовали этому приглашению, один Калликрат остался стоять у дверей. В небольшом помещении с низким потолком статная фигура поселянина выглядела исполинской.

Несколько мгновений длилось молчание: казалось, гости не решались беспокоить Солона сообщением о цели своего прихода. Наконец, хозяин, сидевший в глубоком раздумье, сказал:

— Вас, друзья мои, вероятно, привели ко мне недоразумения по поводу каких-нибудь частностей в моих законах. Вы не первые, о, далеко не первые, и, конечно, не последние, являющиеся ко мне за разъяснениями. Все эти недели и месяцы дня не проходит, чтобы ко мне десятки лиц не обращались с расспросами. По утрам двор моего дома не в состоянии вместить всех посетителей. Вы сегодня у меня уже не первые гости!

— Ты угадал, благородный сын Эксекестида, цель нашего прихода: мы, действительно, явились за разъяснениями. Если наш приход тебя затрудняет, то мы, извинясь, удалимся и придём в другой день и час, которые ты нам укажешь. Ты сегодня, видно, очень устал.

— Ничего, друзья мои. Хотя я, правда, очень утомлён, однако это мне не помешает выслушать вас и, по мере сил, помочь разобраться в недоразумениях. В чём же дело?

Тогда, приблизясь к столу, Калликрат принялся излагать историю утренней своей ссоры с Архегетом. Нельзя сказать, чтобы Калликрат говорил толково и кратко. Постоянно переходя к частностям и отвлекаясь в сторону, он рассказал Солону, что в их подгородной деревне население разбилось на партии, готовые взяться за оружие, чтобы отстоять своё мнение. Одни поселяне требуют передела земли, другие — полной отмены всего Солонова законодательства, как оставившего власть в руках богачей-евпатридов, третьи недовольны вмешательством закона в частную жизнь, четвёртые готовы силой изгнать из пределов Аттики отовсюду наехавших туда ремесленников. Долго и пространно говорил Калликрат, и Солон ни единым словом не прервал его. Когда он кончил, Солон улыбнулся и сказал:

— Нового ты ничего не сообщил мне, сын мой. Эти жалобы я слышу каждый день. Но уж такова природа людей, что они никогда ничем не довольны. Сядь, мой друг, на скамью, успокойся и постарайся хорошенько вникнуть в то, что я скажу тебе и твоим товарищам. Жадность одних, высокомерие других всегда были тормозом всякого доброго начинания в деле упорядочения взаимоотношений граждан. Всякий хочет повелевать, никто не желает повиноваться; отсюда всё горе. Когда афиняне выбрали меня два года тому назад общим голосованием в архонты-законодатели, я с огромным трудом и большим для себя ущербом ввёл то, что вы сами назвали сисахфией. Я освободил стонавшую под гнётом долговых столбов мать сыру-землю. Кому это могло быть приятно? Конечно, только демосу, задолженному простонародью. Нужно мне было дать взамен отнятого имущества что-нибудь обозлённым евпатридам? Я им и дал право занимать, — заметьте, совершенно безвозмездно, одной чести ради, — государственные должности.