Эмма

Не вижу ничего, не понимаю — будто надел совершенно неподходящие мне очки. Зачем? Какая нелепость, «сердцу фабрикИ»… Я сижу в кресле перед экраном и, видимо, засыпаю. Хрупкая дремота с четким, цветным, контрастным (с совершенно определенными красками) видением. Я лежу будто бы в просторной темной комнате, и вот в дальнем от меня углу ее открывается дверь, не быстро, не медленно, на месте двери возникает сначала прямоугольник насыщенного, теплого, желтого цвета, такого, какой бывает у чая в тонкостенном стеклянном стакане. Только вот стакан большой, размером с дверь. Потом появляется в проеме этой двери темный силуэт женщины. Не войдя еще даже, она оборачивается назад и разговаривает с кем-то снаружи. И из слов ее я понимаю, что те, к кому она обращается, — не враги, не разбойники, не воры. Это какие-то люди, которые пришли, чтобы отнести меня на кладбище. Очнувшись от сна, я не нахожу в нем никаких признаков ночного кошмара, этот сон не поднял мне волосы, пробуждение не заставило меня встряхнуться, прийти в себя. В нем была скорбная деловитость, не более. Крах моей любви. Скорбная деловитость и крах любви — верный тон видения.

Сны приходят ко мне, конечно, и по ночам, поражая своей дикой злокозненностью. Так снился сапожник, он снял мерку, чтобы сшить для меня теплые сапоги на заказ, зимние, с мехом внутри, и все заглядывал мне в глаза и спрашивал, будет ли и моя дочь их иногда надевать.

Ненависть и чувство мести должны были бы распирать меня так, чтобы мне не влезть в автомобиль без того, чтобы не демонтировать дверь и не отодвинуть кресло назад до предела. Но на деле я будто сжался весь, похудел, стал меньше ростом и превратился в средоточие мышц и злой воли. Я даже приблизил кресло к рулю на один щелчок, купил присоску с зажимом и проверил, смогу ли я читать текст с закрепленным в нем листком без ущерба для управления автомобилем. Потренировался. Привык.

Я знаю, Леону много приходится говорить по телефону в машине, с этим проблем не будет. Теперь остается ждать запланированной им поездки на Мертвое море. Я спросил его и получил однозначный ответ — он отправится не через Иерусалим, а южным путем. Там, на петлистом спуске от Арада к морю, я приведу в исполнение свой план. При всем моем недоверии ко всяким планам. Собственно, только место и способ запланированы мною, все остальное будет импровизацией. Как пойдет, так пойдет. Просчитывать детали буду прямо на месте, а еще вероятнее — действовать интуитивно. Интуиции я доверяю больше.

Зачем листки, зажим? Что я собираюсь читать? Кому? Для чего? Леону. Приговор. И не читать, а зачитывать. В художественной форме. Мне нравится строгость в процедуре суда, но мне претит ее косность.

Я ждал его на выезде из Арада. Когда не было видно приближавшихся автомобилей, смотрел ввысь. Моим замыслам больше соответствовало бы сейчас мрачное небо, в котором облака — холмистая свалка пыльных битых матовых стекол, с вспышками молний, похожих на мелькание неисправной неоновой лампы, но небо было спокойным и даже немного торжественным, с бороздами высоких перистых облаков. Точно как в тот день, когда освободили из плена нашего солдата, в день рождения Эммы.

Я засек, наконец, машину Леона и грубо встроился в поток автомобилей сразу за ним. Сзади мне посигналили. Плохо. Свидетель. Может обвинить меня в неосторожной езде. Но не больше. Имя Леона уже было выбрано мною заранее из моего телефонного каталога, осталось только нажать кнопку.

— Родольф? — спросил Леон. — Где ты?

— В зеркале заднего вида, — ответил я тоном, который ему вряд ли должен был понравиться.

— Ты не говорил, что тоже собираешься на Мертвое море. — Ты один?

— Один одинешенек, — сказал я грустно, — и еду к Мертвому морю.

На названии этого моря я сделал ударение, вполне ощутимое. Одно из моих опасений развеялось — связь была отличной.

— Что ты хочешь мне сказать? — спросил Леон.

— Прочесть свой новый рассказ.

Он хмыкнул.

— Ради этого ты увязался за мной?

— Да.

— Ну, читай. Как называется твое новое творение? Оно короткое?

— Как прыжок с пожарной каланчи. Свободно разместилось бы на тюбике с зубной пастой. Называется «Имперский пес».

И я начал читать:

«Мы играли с имперским псом, который не должен был пускать нас за нарисованную на паркете черту. Пока мы просто заступали ее, пес легко стравлялся с нами двумя, бросаясь на нас по очереди, поднимаясь на задние лапы, и выталкивал нас за черту, нажимая широкой собачьей грудью и дыша нам в лица, но когда мы одновременно легли на пол и разом поползли за черту, он совершенно растерялся, не знал, что делать, и принялся жалобно скулить, словно умоляя нас прекратить безобразничать.

И тут на его длинную морду села маленькая птичка в черном оперении с длинным тонким клювом и сложила крылья. Пес сразу присмирел и лег на живот, вытянув передние лапы и поджав под себя задние. Птичка, переступая лапками, долго смотрела ему в глаза, потом клюнула пониже между ними в морду, и пес сразу обмяк и околел.

Птица улетела, а мы отползли назад и молча сидели, сложив под себя ноги, пока не пришли слуги, чтобы оттащить, взявшись за задние лапы, тяжелого мертвого пса. Тогда мы ушли, не дожидаясь пока они приведут новенького».

— Ну, и о чем это? — спросил Леон.

Господи, как я не люблю этот вопрос. Книги, которые меня завораживают, которыми мне часто удавалось заворожить Эмму, все как на подбор — сгусток. Сгусток чего?

Запрокидываем, например, голову, глядим в небо. Кто это сказал: «облака, все в профиль»?

Или сгусток того, что пока еще рядом. Кто это написал: «Платье… чересчур длинное, касалось земли; время от времени она останавливалась, подбирала его и снимала колючки затянутыми в перчатки пальцами»?

Или волшебная концентрация низменных материй. Кто это изобразил: «Авось не слишком толсто, геморрой снова не разойдется. Нет, в самый раз. Ага. Уфф! Для страдающих запором: одна таблетка святой коры»?

— О долге и чести, — ответил я.

— Ты хочешь просветить меня по части долга и чести? — в голосе государственного служащего явственно звучала ирония. — И кто есть кто в этом рассказе?

Я спокойно воспринял и нотку презрения в его вопросе.

— Он не расчленяется, как любое художественное произведение, — я именно ответствовал, а не просто ответил, — все вместе — со словами, интонацией, образами — о чести и долге.

Он молчал. Я:

— А долг и честь начинаются с отношения к женщине.

— А, ты об этом? — я обратил внимание, что расстояние между нашими автомобилями начало увеличиваться и нажал на педаль газа.

Дьявол! Откуда взялась на дороге эта черная собака? Она заметалась перед моим автомобилем, но ничего сделать было нельзя. В зеркале заднего вида я увидел ее неподвижно лежащей на дороге, совершенно неповрежденную внешне. Видимо, удар картером двигателя мгновенно укокошил ее.