Энциклопедия философских наук. Часть первая. Логика

лежит здоровое ядро, а тот поверхностный туман, которым он окружил

это основание, должен сам собою рассеяться. Второе явление отвра-

б

тительнее, потому что оно обнаруживает расслабленность и бессилие

и старается прикрывать их самомнением и высокомерием,

наставнически критикующим философских гениев всех веков и превратно

понимающим как их, так и, в особенности, самого себя.

Но тем отраднее видеть и прибавить к вышесказанному, что в

противоположность этим двум направлениям сохранились

непредубежденный, несуетный философский интерес и серьезная любовь к

высшему познанию. Если этот интерес хватался иногда больше за форму

непосредственного знания и чувства, то все же это направление в

высшей степени обнаруживает глубоко идущую внутреннюю потребность

в разумном понимании, которое одно лишь и сообщает человеку его

достоинство и потребность в котором выражается в том, что для

него самого точка зрения непосредственного знания и чувства

получается лишь как результат философского знания, и оно,

следовательно, признает, по крайней мере как условие, то, что оно как будто

отвергает.

Этому интересу к познанию истины я посвящаю настоящую

попытку дать введение или пособие для его удовлетворения; пусть же

эта цель заслужит нашему очерку благосклонный прием.

Гейдельберг, май 1817 г.

Предисловие к третьему изданию.

В это, третье, издание внесены значительные исправления;

в особенности, было обращено внимание на то, чтобы сделать

изложение более ясным и определенным. Но так как цель этого учебника —

служить руководством, то я должен был сохранить попрежнему

сжатый, формальный и абстрактный стиль. И в этом издании книга также

остается руководством для студентов, которые получают

необходимые разъяснения лишь при слушании лекций.

Со времени выхода в свет второго издания появилось много

отзывов о моих философских работах, которые большей частью

обнаружили, что их авторы имеют мало призвания к этому делу. Такие

легкомысленные возражения на произведения, которые продумывались

в продолжение многих лет и были обработаны со всей серьезностью,

приличествующей предмету и удовлетворяющей научным требованиям,

представляют собою отнюдь не утешительное зрелище

выпячивающихся из них дурных страстей: самонадеянности, заносчивости, зави-

б ПРЕДИСЛОВИЕ

сти, оскорбительного неуважения и т. д., и уж нечего говорить, что

в них нет ничего поучительного. Цицерон в Tuscul. Quaesz. ?, II,

говорит: «Est philosophia paucis contenta judicums, multiiudinem con-

sulto ipsa fugiens, eique ipsi et invisa et suspecla; ut, si quis universam

velit vituperare, secundo id populo facere possit» («Философия

довольствуется немногими судьями и намеренно избегает толпы, которой

и она также подозрительна и ненавистна; тот, кто захочет хулить ее,

получит одобрение народа»). — Нападки на философию тем

популярнее, чем меньше в них обнаруживается разумения и основательности.

Мелкая отвратительная страсть легко усваивается, потому что она

встречает отзвук в других людях, и невежество также охотно готово

ее понимать. Иные предметы воспринимаются органами чувств

или даны представлению в цельном созерцании. Все чувствуют

поэтому, что необходимо, хотя бы и в ничтожной степени, знать их,

чтобы быть в состоянии иметь о них свое мнение. Они, кроме того,

заставляют вспомнить о требованиях здравого рассудка, ибо они

даны как знакомые, ясно очерченные предметы. Но отсутствие всего

этого — как знаний, так и здравого смысла — не мешает бесстрашно

нападать на философию или, вернее, на какой–то фантастический

пустой образ воображения, который невежество создает себе и

убеждает себя в том, что это и есть философия; не имея перед собою

ничего такого, что могло бы служить им руководящей нитью, невежды

всецело впадают в неопределенные, пустые, и, следовательно,

бессмысленные рассуждения. — В другом месте я взял на себя

неприятный и бесплодный труд осветить подобного рода сотканные из страстей

и невежества явления и показать их во всей неприкрытой наготе.

Недавно могло казаться, что на почве теологии и даже

религиозности начнется в широких кругах более серьезное научное

исследование вопросов о боге, божественных предметах и разуме. Но уже начало

движения сделало тщетными эти надежды, ибо поводом для

движения служило личное, и ни притязания выступающего обвинителем

благочестия, ни притязания подвергающегося нападению свободного

разума не поднялись на высоту самой сути дела, а еще менее они

поднялись до сознания того, что для правильного выяснения дела нужно

вступить на почву философии. Продиктованные личными мотивами

нападки на философию, опиравшиеся на очень специальные внешние

стороны религии, выступали с чудовищным притязанием на основании

присвоенного ими полновластия вершить суд над отдельными лицами,

отказывая им в христианском образе мыслей и тем самым клеймя их

7

печатью земной и вечной отверженности. Данте посмел в силу власти,

даваемой ему вдохновением божественной поэзии, взять себе

принадлежащую Петру власть над ключами и приговорил многих, — правда, уже

умерших, современников, среди которых были даже папы и император,

к вечным мукам ада. Одной новейшей философской системе был брошен

позорящий упрек, что в ней отдельный человеческий индивидуум мнит

себя богом; но то, в чем упрекают эту философскую систему, — ложный