Энциклопедия философских наук. Часть первая. Логика

особенности, углубляюсь в предмет, предоставляю мышлению

действовать самостоятельно, и я мыслю плохо, если я прибавляю что–нибудь

от себя.

Если мы, согласно вышесказанному, рассматриваем логику как

систему чистых определений мысли, то другие философские науки,

философия природы и философия духа, являются, напротив, как бы

«?

прикладной логикой, ибо последняя есть их животворящая душа.

Остальные науки интересуются лишь тем, чтобы познать логические

формы в образах природы и духа, — в образах, которые суть только

особенный способ выражения форм чистого мышления. Если возьмем,

например, умозаключение (не в том значении, которое оно имеет в

старой формальной логике, а в его истине), то оно есть определение

особенного как средины, связующей крайности всеобщего и

единичного. Эта форма умозаключения есть всеобщая форма всех вещей.

Все вещи суть особенные, которые соединяются, как нечто всеобщее,

с единичным. Но бессилие природы приводит к тому, что логические

формы не воплощаются в чистом виде. Такое бессильное воплощение

умозаключения представляет собою, например, магнит,

объединяющий в своей средине, в своей точке безразличия, свои полюсы, которые

тем самым в их различии суть непосредственно единое. В физике мы

также знакомимся со всеобщим, с сущностью, и различие между физикой

и философией природы заключается лишь в том, что последняя доводит

нас до осознания истинных форм понятия в предметах природы.

Логика, следовательно, есть всеживотворящий дух всех наук;

определения же мысли в логике суть чистые духи. Они представляют собою

глубочайшее внутреннее, но вместе с тем мы о них всегда говорим, и

они нам кажутся поэтому чем–то вполне известным. Но такое известное

есть обыкновенно наиболее неизвестное. Так, например, бытие есть

чистое определение мысли, однако нам никогда не приходит в голову

мысль сделать «есть» предметом нашего рассмотрения. Мы полагаем

обыкновенно, что абсолютное должно находиться далеко по ту сторону,

но оно как раз есть вполне наличное, которое мы, как мыслящие

существа, всегда носим с собою и употребляем, хотя явно не сознаем

этого. Такие определения мысли преимущественно отложились в

языке и, таким образом, преподавание детям грамматики полезно тем, что

заставляет их бессознательно обращать внимание на различия

в мышлении.

Обыкновенно говорят, что логика занимается лишь формами,

а свое содержание она должна заимствовать из какого–либо другого

источника. Логические мысли, однако, не являются каким–то «но» по

сравнению со всяким другим содержанием, а всякое другое содержание

есть, наоборот, лишь некоторое «но» по сравнению с ними. Они

представляют собою в–себе и для–себя–сущее основание всего. Чтобы

направить свой интерес на такие чистые определения, требуется уже

очень высокая ступень образованности. Рассмотрение их самих в себе

57

и для себя имеет, кроме того, и тот смысл, что мы выводим

эти определения из самого мышления и из них самих усматриваем,

истинны ли они, или нет. Дело происходит не так, что мы их

воспринимаем внешним образом, а затем даем их определение или вскрываем

их ценность и значимость, сравнивая их с теми представлениями

о них, которые имеются в нашем сознании. В таком случае мы

исходили бы из наблюдения и опыта и сказали бы, например: слово «сила»

мы обыкновенно употребляем в таких–то и таких–то случаях, и для

обозначения того–то и того–то. Такое определение мы называем

правильным, если оно согласно с тем, что содержится в нашем обычном

сознании о ее предмете. Но таким образом понятие определяется

не в самом себе и для себя, а согласно некоторой предпосылке,

являющейся в таком случае критерием, масштабом правильности.

Мы, однако, не должны пользоваться такими масштабами, а должны

предоставлять живым самим по себе определениям действовать

самостоятельно. Вопрос об истинности определений мысли должен

представляться странным обыденному сознанию, ибо, как кажется, они

делаются истинными лишь при применении их к данным предметам, и не

имеет поэтому никакого смысла спрашивать об их истинности вне этого

применения. Но именно этот вопрос и важен. При этом мы должны,

разумеется, знать, что следует понимать под истиной. Обыкновенно

мы называем истиной согласие предмета с нашим представлением. Мы

имеем при этом, в качестве предпосылки, предмет, которому должно

соответствовать наше представление о нем. В философском смысле,

напротив, истина в своем абстрактном выражении вообще означает

согласие некоторого содержания с самим собою. Это, следовательно,

совершенно другое значение истины, чем вышеупомянутое. Впрочем

более глубокое (философское) значение истины встречается отчасти

также и в обычном словоупотреблении; мы говорим, например, об

истинном друге и понимаем под этим такого друга, способ действия

которого соответствует понятию дружбы; точно так же мы говорим

об истинном произведении искусства. Неистинное означает в этих

выражениях дурное, несоответственное самому себе. В этом смысле

плохое государство есть неистинное государство, и плохое и

неистинное вообще состоит в противоречии, имеющем место между

определением, или понятием, и существованием предмета. О таком плохом

предмете мы можем себе составить правильное представление, но

содержание этого представления неистинно внутри себя. Мы