Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект

Интересно, что требование героя к джинну «Я вина хочу!» повторяет требование стрелка к королю в «Сказке про дикого вепря» (1966): «Мне бы выкатить портвейна бадью!». Однако король угрожает стрелку упрятать его в тюрьму, а джинн заявляет: «Мы таким делам вовсе не обучены: / Кроме мордобитиев — никаких чудес!”», — в чем герой тут же и убеждается.

Вообще мотив избиения встречается у Высоцкого постоянно: «Как злобный клоун, он менял личины / И бил под дых внезапно, без причины» («Мой черный человек в костюме сером!..»), «Целый взвод меня бил, / Аж два раза устал» («Побег на рывок»), «И кулаками покарав, / И попинав меня ногами…» («Вот главный вход…»), «А какой-то танцор / Бил ногами в живот» («Путешествие в прошлое»), «И топтать меня можно, и сечь» («Я скачу позади на полслова…»), «И долго дружина топтала волхвов / Своими гнедыми конями» («Песня о вещем Олеге»), «И эхо топтали, но звука никто не слыхал» («Расстрел горного эха»).

В общих чертах «Песня про джинна» напоминает и «Погоню» (1974), так как обе связаны с мотивом выпивки: лирический герой либо собирается выпить («Я решил попробовать — бутылку взял, открыл…»), либо уже выпивает («Во хмелю слегка лесом правил я <..> Штофу горло скручу…»), но внезапно сталкивается с врагом, который нападает на него: «Стукнул раз — специалист, видно по нему!», «Пристяжной моей волк нырнул под пах». И герой пытается спастись бегством, поскольку понимает, что приближается смерть: «Я, конечно, побежал, позвонил в милицию: / “Убивают. — говорю, — прямо на дому!”» = «Ведь погибель пришла, а бежать — не суметь!».

В свою очередь, «нахальная» манера разговора лирического героя с джинном напоминает манеру разговора «доброго молодца Ивана» с Кащеем бессмертным в «Сказке о несчастных лесных жителях» (1967): «Так что хитрость, — говорю, — брось свою иудину…» ~ «Так умри ты, сгинь, Кащей! <…> Ах ты, гнусный фабрикант!». Похожим образом он обратится к своим врагам и в «Погоне» (1974): «Я ору волкам: “Побери вас прах!”». А обращение Ивана к Кащею: «Ах ты, гнусный фабрикант!», — находит аналогию в черновиках песни «Ошибка вышла»: «Но чья-то гнусная спина / Ответила бесстрастно: / “Нам ваша подпись не нужна — / Нам без нее всё ясно”» (АР-11-40).

Отсюда следует, что главврач — это тот же Кащей бессмертный, про которого сказано: «А с Кащеем шутки плохи — / Не воротишься отсель» /2; 31/. О врачах же лирический герой говорит: «Я с ними больше не хитрю» (АР-11-40), — так как знает, что из психушки тоже «не воротишься»: «А вдруг обманут и запрут / Навеки в желтый дом?» /5; 389/. А в «Сказке о несчастных лесных жителях» Кащей заключил царицу в тюрьму (вариация психушки): «В этом здании царица / В заточении живет».

Но, несмотря на это, и Иван, и лирический герой одинаково «нахально» разговаривают с Кащеем и главврачом: «И грозит он старику двухтыщелетнему: / “Щас, — грит, — бороду-то мигом обстригу! / Так умри ты, сгинь, Кащей!..”» = «Чего строчишь, а ну, покажь / Секретную муру! <…> Я требовал, и угрожал <…> Эй! За пристрастный ваш допрос / Придется отвечать!».

Кроме того, Иван назван дураком, а лирический герой говорит про себя: «Я слабо поднимаю хвост, / Прикинувшись, что глуп да прост» (АР-11-38). В обоих случаях перед нами возникает маска шута, тем более что в «Истории болезни» герой прямо говорит: «Я ухмыляюсь красным ртом, / Как на манеже шут». Но одновременно с этим он выступает в маске пролетария: «Я докончу дело, взяв соцобязательства!» ~ «Чего строчишь? А ну, покажь! / Пособник ЦРУ…» /5; 387/, - что напоминает стихотворение «Вот я вошел и дверь прикрыл…» (1970), где он кричит на начальника лагеря: «Мол, не имеешь права, враг\»; а в «Сказке про нечисть» Соловей-разбойник «наезжает» на Змея Горыныча: «Гикнул, свистнул, крикнул: “Рожа, / Гад, заморский паразит]"», — что вновь отсылает к Кащею бессмертному, живущему «на краю края Земли» (то есть тоже заморскому).

***

От сказочных произведений перейдем к другим, также содержащим параллели с медицинской трилогией.

Первая песня — вышеупомянутая «Погоня» (1974), в которой ситуация, правда, вновь напоминает фольклорную.

В обоих случаях лирический герой действует «под хмельком»: «Во хмелю слегка…» /4; 226/ = «Стоял я голый, как сокол, / Похмельный со вчера» /5; 383/; и поет песни: «.. лесом правил я. / Не устал пока, — / Пел за здравие» = «Идешь, бывало, и поёшь…». Но внезапно он сталкивается с врагом: «Дождь, как яд с ветвей, недобром пропах» = «И, словно в пошлом попурри, / Огромный лоб возник в двери / И озарился изнутри / Здоровым недобром».

Если в «Погоне» герой констатирует: «Колют иглы меня, до костей достают», — то такая же ситуация повторится и в песне «Ошибка вышла»: «В углу готовила иглу / Нестарая карга. <.. > Ко мне заходят со спины / И делают укол. / Колите, сукины сыны, / Но дайте протокол!».

В первом случае враг атакует лошадей лирического героя, а во втором — его самого (характерный для Высоцкого прием, когда герой и его судьба оказываются взаимозаменяемыми): «Пристяжной моей волк нырнул под пах» = «Нажали в пах, потом — под дых».

В «Погоне» герой сначала думал, что спасение невозможно: «Ведь погибель пришла, а бежать — не суметь!». И в черновиках песни «Ошибка вышла» он также размышляет: «А я прикидывал хитро: / Сейчас не дать ли тягу? / Глядел, как брызгало перо / Недугами в бумагу» /5; 376/.

В обеих песнях он кричит на своих врагов: «Я ору волкам: “Побери вас прах!”» = «…Но я как заору. / “Чего строчишь? А ну, покажь / Секретную муру!”», — но при этом его терзает страх, который в «Погоне» опять же переносится на судьбу: «А коней моих подгоняет страх» = «Но где-то очень в глубине, / Где страх не отпускал…» /5; 390/ (в основной редакции: «Проклятый страх, исчезни!»).

Однако если в «Погоне» герой все же спасается бегством, то в песне «Ошибка вышла» мысль о бегстве так и осталась в черновиках — как несбыточная.

Между тем последняя песня содержит важные сходства и с «Приговоренными к жизни» (1973): «Глядит позор в кривой и злой усмешке» (АР-14-168) = «И бегал от меня к столу, / И хмыкал, и кривился» /5; 380/ (а «злая усмешка» предвосхищает «здоровое недобро», которым «озарился» главврач); «И будут хохотать и пировать, / Как на шабаше ведьм, на буйной тризне / Все те, кто догадался приковать / Нас узами цепей к хваленой жизни» (АР-14-172) = «Все рыжую чертовку ждут <…> Шабаш калился и лысел» /5; 80/, «Всё разом хохотало» /5; 382/ («хохотать» = «хохотало»; «шабаше» = «шабаш»; «ведьм» = «чертовка»).

В «Приговоренных к жизни» герои понимают безнадежность своей ситуации: «Мы в дьявольской игре — простые пешки» (АР-14-168). Поэтому в медицинской трилогии «все рыжую чертовку ждут / С волосяным кнутом» /5; 80/, «Кругом полно веселых лиц — / Участников игры» /5; 389/.

У строки «Мы в дьявольской игре — простые пешки» имеется вариант: «Мы в дьявольской игре — тупые пешки» (АР-6-100), — что также напоминает песню «Ошибка вышла»: «Хотя для них я глуп и прост…».

Власть же, как обычно, атакует со спины: «И сзади — тоже смерть, но от чужих» = «Ко мне заходят со спины / И делают укол».

Впрочем, выход из этой ситуации есть — подлость и предательство со стороны лирического мы и лирического героя, что, разумеется, для них неприемлемо: «Мы к долгой жизни приговорены / Через вину, через позор, через измену. / Но рано нас равнять с болотной слизью — / Мы гнезд себе на гнили не совьем!» = «Я ничего им не сказал, / Ни на кого не показал». Поэтому герои одинаково обращаются к своим врагам: «Но врешь, не стоит жизнь такой цены!» /4; 304/ = «Врешь, ворон, — больно прыток!» /5; 395/ (впервые подобное обращение, как мы помним, встретилось в «Песне про джинна»: «“Врешь!” — кричу. “Шалишь!” — кричу»).