Энергия кризиса

Детская поэзия позволяла Хармсу как-то зарабатывать на жизнь, добиваться определенной известности и подтверждать свою принадлежность к литературному цеху. В 1926 году он был принят в Ленинградское отделение союза поэтов как начинающий автор [191] , а в 1930-м вошел полноправным членом в детскую секцию Всероссийского союза писателей. Известно, что детей Хармс не переносил, но поскольку сам в каком-то смысле оставался ребенком, то адресованная детям поэзия у него выходила превосходно. Вообще, интеллектуальная детскость авангардистов, помноженная на хулиганство и эпатаж, включая упражнения в антилогике, были просто созданы для детской поэзии. Из обэриутских предшественников это мало кто понимал. Маяковский, впрочем, писал стихи для маленьких читателей, но они были слишком нагружены идеологией. Так или иначе, вклад обэриутов в поэзию для детей оказался художественным откровением. Сигнатурным стилем Хармса как детского поэта стали лаконизм, словесные и сюжетные трюки, вызывающая невзрослость тематики – всякого рода «детские» фантазии и желания, одухотворение/остранение бытовых мелочей и, разумеется, абсурдизм.

191

См.: Там же. С. 44.

На элитарные тексты Хармса, по большей части написанные торопливо, без отделки, в «культуре 1» запрос в принципе существовал. Как мы помним, с подачи кубофутуристов графоманское письмо получило признание – в виде одной из престижных диспозиций в поле литературы. Но тогда почему Хармсу из своего «взрослого» творчества удалось напечатать лишь непредставительные крохи? По-видимому, недисциплинированность произведений Хармса, его неспособность держать тему (пусть даже этой темой была антилогика), хаотичность слов и мыслей зашкаливали даже по меркам авангардной культуры. Соответственно, публикация его сочинений могла произойти не раньше, чем его признают гением, легендой, основоположником абсурдизма. Тогда вступит в действие механизм «власть подписи», поощряющий публикаторов сделать достоянием общественности все, вплоть до записных книжек (кстати, показывающих, насколько плохо Хармс владел языком вообще и литературным слогом в частности).

Итак, публичная сфера сузилась для Хармса до детских журналов «Чиж» и «Еж» и единичных выступлений перед широкой аудиторией. Кроме того, он устраивал жизнетворческие перформансы на улицах Ленинграда – дефилируя в квазидендистских нарядах, с трубкой и собачкой в кармане (знакомый кубофутуристский трюк!).

Налицо пропасть, пролегшая между «биографическим» Хармсом – слабо образованным авангардистом с невысоким для писателя творческим потенциалом и, по обэриутскому выражению, «самодеятельным мудрецом», и его теперешней репутацией – писателя-эрудита, философа c большой буквы, математика и логика, забавляющегося антилогикой. В том, что Хармс вышел в универсальные гении, разумеется, была прежде всего заслуга избранных им прагматических стратегий. Свое дело сделала также ностальгическая любовь постсоветского читателя к маленьким неофициальным кружкам единомышленников, такому речевому жанру, как разговоры на кухне о самом главном, доморощенной философии и логике.

Гегель ненароком [192]

Александр Жолковский

Игорю Смирнову к 77-летию

1. Проблема

Строки, откуда взято мое синтаксически сомнительное заглавие, относятся к числу едва ли не самых известных у Пастернака – и самых уязвимых. Это четверостишие из первого варианта поэмы «Высокая болезнь» [193] сразу удостоилось сочувственного цитирования Тыняновым [194] :

192

За замечания автор признателен А. Ю. Арьеву, Михаилу Безродному, А. А. Долинину, О. А. Лекманову, И. А. Пильщикову и Н. Ю. Чалисовой. Особая благодарность – Е. В. Капинос за помощь в работе с русскими изданиями – Гейне, Шлегеля, Плещеева, Чернышевского.

193

См.: Пастернак Б. Полное собрание сочинений в 11 т. М., 2004–2005. Т. 1. С. 252–260; журнальный вариант (Там же. С. 403–413) был напечатан в «ЛЕФе» в вып. 1 (5). 1924. С. 10–18.

194

В журнале «Русский современник». 1924. № 4. С. 209–221.

[Трудно] предсказывать, а осмотреться нужно. Сошлюсь на самого Пастернака (а заодно и на Гегеля): Однажды Гегель ненароком И, вероятно, наугад Назвал историка пророком, Предсказывающим назад [195] .

И даже полвека спустя, при переиздании статьи в томе тыняновских работ, ошибка Пастернака осталась незамеченной [196] , хотя к тому времени на нее уже обратил внимание Л. Флейшман: «Должен быть назван не Гегель, а Фр. Шлегель („Фрагменты“)» [197] .

195

Тынянов Ю. Промежуток [1924] // Он же. Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука, 1977. С. 187.

196

См.: Там же. С. 479.

197

См.: Флейшман Л. К характеристике раннего Пастернака // Он же. От Пушкина к Пастернаку. Избранные работы по поэтике и истории русской литературы. М., 2006. С. 349–350; впервые – в той же статье в журнале Russian Literature. 1975. № 12. Р. 80–81; Приведу немецкий оригинал этого фрагмента и принятые русские переводы: «Der Historiker ist ein r"uckw"arts gekehrter Prophet» (Schlegel A. W., Schlegel F. Athenaeum. Eine Zeitschrift. Darmstadt, 1977 [1798]. Bd. 1 (2). S. 196); «Историк – это пророк, обращенный к прошлому» (Берковский Н. (ред.) Литературная теория немецкого романтизма: Документы / Ред., вступ. ст. и коммент. Н. Я. Берковского; пер. Т. И. Сильман и И. Я. Колубовского. Л.: Изд-во писателей, 1934. С. 170); «Историк – это пророк, обращенный в прошлое» (Шлегель Ф. Фрагменты // Он же. Эстетика. Философия. Критика. В 2 т. / Пер. Ю. Н. Попова. М.: Искусство, 2003. Т. 1. С. 293); «Историк – это вспять обращенный пророк» (Душенко К. Словарь современных цитат. 4300 ходячих цитат и выражений ХХ века, их источники, авторы, датировка. М., 1997. С. 286).

С тех пор поправка Флейшмана кочует (иногда со ссылкой на него, иногда без) из примечаний в примечания, но характерно, что фактическая ошибка, как правило, ставится Пастернаку не столько в упрек, сколько в заслугу; иногда одобряется и сама ложная отсылка [198] . Предположение, будто он мог просто перепутать два сходно звучащих имени, отводится указанием на его учебу в Марбурге и фундаментальное знакомство с немецкой философией [199] . Одни объясняют подмену якобы имевшей в 1920-е годы место запретностью имени Шлегеля; другие – актуальностью в эпико-революционном контексте поэмы имени Гегеля как великого диалектика [200] ; высказывалось даже мнение, будто причиной отвержения адекватного варианта «Однажды Шлегель…» была неудобоваримость получающегося стечения звуков [201] .

198

«Пастернак допустил ошибку <…> приписав Гегелю высказывание А. Шлегеля <…> но сама эта неточность в высшей мере показательна. Остроумное высказывание <…> очень глубоко отражает основы гегелевской концепции и гегелевского отношения к истории…» (Лотман Ю. Смерть как проблема сюжета // Кошелев А. Д. (Сост.) Ю. М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. М., 1994. С. 427). Лотман, в свою очередь, путает Августа Шлегеля с его братом Фридрихом.

199

«Пастернак <…> не мог не помнить, что это сказал Шлегель <…> и <…> не понимать, что этих слов никогда не сказал бы Гегель – с его-то детерминистским взглядом на историю» (Шубинский В. Наше необщее вчера // Знамя. 2003. № 9. С. 192). Однако и Шлегель был вполне детерминистичен («Не существует иного типа самосознания, кроме исторического» – Берковский Н. (ред.) Указ. соч. С. 170), так что различия по этому вопросу между ним и Гегелем для Пастернака могло не быть. Кстати, в конспектах Пастернака по философии (Fleishman L., Harder H.-B., Dorzweiler S. Boris Pasternaks Lehrjahre: Неопубликованные философские конспекты и заметки Бориса Пастернака // Stanford Slavic Studies. 1996. Vol. 11. № 1, 2) имя Гегеля фигурирует два десятка раз, а Ф. Шлегеля – ровно один. Может быть, Шлегеля Пастернак все-таки знал хуже?

200

«…ни А. Шлегель, ни Ф. Шлегель тут <…> неуместны, – если не обрывать цитату <…>. Герои революции перли напролом не через строй рапсодий Шлегеля, но именно Гегеля, который – в 1924 году – оказался чуть ли не движителем социальных перемен и <…> был на слуху. И более того: Пастернак получил фундаментальное философское образование <…> и уж как-нибудь Гегеля от Шлегеля отличить мог. Встречается версия, что подмена произошла из-за запрета на имя Шлегеля – это неверно, такое могло случиться в поздние 40-е, но никак не в 1924 году. Думаю, что это совершенно намеренная и осознанная подмена» . Как отмечают (со ссылкой на: Шлегель Ф. Фрагменты. С. 293, 460) комментаторы поэмы, «авторами „Фрагментов“, опубликованных в журнале „Атенеум“ в 1798 г. <…> были А.-В. и Ф. Шлегели, Ф. Шлейермахер и Новалис <…> Указанный фрагмент обычно приписывается Ф. Шлегелю, хотя кому именно из четырех соавторов он принадлежит, точно не известно. Спутал ли П. имена философов <…> или специально заменил одного другим, мы с уверенностью определить не можем. Дальнейший текст показывает <…> что подразумевал он именно Гегеля, философия которого была поднята на знамена марксизма» (Клятис А., Лекманов О. Борис Пастернак. «Высокая болезнь»: Две редакции поэмы. СПб., 2015. С. 169). В связи с Гегелем как прото-Марксом стоит вспомнить программную формулировку из предисловия ко 2-му изданию 1-го тома «Капитала»: «Я открыто признал себя учеником этого великого мыслителя и кокетничал даже в некоторых местах <…> прибегая к своеобразной гегелевской манере выражаться. Мистификация, которую испытывает диалектика в руках Гегеля, нисколько не устраняет того, что он впервые <…> раскрыл общие формы ее движения. Она стоит у него вверх ногами. Нужно ее перевернуть, чтобы найти рациональное зерно в мистической оболочке» (Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. М., 1960. Т. 23. С. 22). И в этой широко растиражированной в советские годы формуле налицо типичное диалектическое переворачивание наоборот, аналогичное рассматриваемому фрагменту.

201

«Шлегель не звучит: «жды шле» на русском языке не скажешь» . Интересно, чем это ждышле превосходит по непроизносимости сочетание шисьсме в строчке «В сермягу завернувшись смерд» из той же поэмы? Затрудненность на всех уровнях была лозунгом футуристов (каковым Пастернак еще оставался в 1924-м).

Мне тоже хочется вступиться за спорное четверостишие, но по иным соображениям. И, прежде чем вступаться, отметить в нем еще ряд нескладиц.

Начать с того, что наречия ненароком и наугад не синонимичны и даже отчасти противоречат друг другу. Первое предполагает полностью произвольное поведение, не имеющее определенной цели и лишь случайно дающее интересный результат. Второе же может описывать деятельность, направленную к некоторой цели, но приводящую к ней непродуманным и потому непредсказуемым образом. По-видимому, чувствуя эти семантические ножницы, не покрываемые простым сочинительным и, Пастернак в порядке оправдания-обоснования связывает два по-разному приблизительных слова третьим – вводным вероятно. Оно относится к модусу речевого поведения уже не историка (воображаемого), а самого поэта, который колеблется между ненароком и наугад и готов – под знаком вероятно – свалить их в одну спорную, но экспрессивную кучу.

Это вероятно, в свою очередь, мотивируется той повествовательной позой непринужденного рассказывания исторических анекдотов, на которую настраивает зачин фрагмента. За «Однажды Гегель ненароком…» можно было бы ожидать чего-то вроде реальных или пародийных (в духе Пруткова и Хармса) сведений о том, как получилось, что Гегель (он же Шлегель) набрел на странное сближение [202] . Однако никакого анекдотического эпизода текст не подразумевает (да ничего такого ни о Гегеле, ни о Шлегеле не известно). Напротив, приводится отточенный, логически убедительный афоризм, построенный по всем правилам парадоксальной симметрии и вроде бы подрывающий настояния поэта на хаотичной непроизвольности описываемого.

202

В поэзии зачин Однажды… характерен для басен, баллад, серьезных и пародийных (вроде «Черной шали»), а также «античных» фрагментов. Его отрефлектированность к началу ХХ века как готового клише проявляется, например, в пристрастии к нему Мандельштама – автора шуточных стишков. Ср., «Однажды из далекого кишлака // Пришел дехканин в кооператив, // Чтобы купить себе презерватив. // Откуда ни возьмись, – мулла-собака, // Его нахально вдруг опередив, // Купил товар и был таков. // Однако!» (Мандельштам О. Полное собрание сочинений и писем: в 3 т. Т. 1. Стихотворения / Сост. и ред. А. Г. Мец. М., 2009. С. 342). Ср. также басни Н. Эрдмана, в частности «Однажды Бах спросил свою подругу…».

Одним словом, перед нами интригующий фрагмент, недостатки которого бросаются в глаза, но не оказываются роковыми. Правда, сам Пастернак в дальнейшем опустил его – наряду со многими другими – из окончательного текста поэмы [203] , но потому ли, что заметил фактическую ошибку и словесные нестыковки, или по иным причинам, неизвестно и останется вне сферы нашего рассмотрения. А вот на несомненной поэтической удачности этого фрагмента, обеспечившей ему – вопреки авторской воле – долгую жизнь, мы сосредоточимся. Для чего постараемся показать, чем он хорош сам по себе, как укоренен в мотивике поэмы, наконец, что делает его органичной клеточкой пастернаковской картины мира.

203

Пастернак Б. Полное собрание сочинений: в 11 т. / Сост. и коммент. Е. Б. Пастернака и Е. В. Пастернак. М., 2004–2005. Т. 1. С. 252–260, впервые в сборнике: Пастернак Б. Поверх Барьеров. Стихи разных лет. М.; Л., 1929. С. 147–159.

2. История, эпос, пророчества

Тема поэмы – История, вершащаяся на глазах поэта и ставящая задачу претворения ее в эпос, с характерным для него ретроспективным взглядом на происходящее и привлечением параллелей из других эпох.

Подобные мотивы пронизывают текст «Высокой болезни»; ср. в окончательном варианте:

Приносят весть: сдается крепость <…>Проходят месяцы и годы.Проходят годы, все в тени.Рождается троянский эпос;Хотя, как прежде, потолок <…>Тащил второй этаж на третий <…>Внушая сменой подоплек,Что все по-прежнему на свете,Однако это был подлог;Моралью в сказочной канвеКазалась сказка про конвент;Чреду веков питает новость,Но золотой ее пирог,Пока преданье варит соус,Встает нам горла поперек.Теперь из некоторой далиНе видишь пошлых мелочей.Забылся трафарет речей,И время сгладило детали,А мелочи преобладали;Но было много дел тупейКлассификации Помпей;Опять из актового залаВ дверях, распахнутых на юг,Прошлось по лампам опахалоАрктических петровых вьюг.Опять фрегат пошел на траверс.Опять, хлебнув большой волны,Дитя предательства и каверзНе узнает своей страны;Предвестьем льгот приходит генийИ гнетом мстит за свой уход;

а в журнальном (привожу только интересные отличия):

Приносят весть: сдается крепость <…>В один прекрасный день ониПриносят весть:родился эпос <…>идут дниИ крепость разрушают годы;А позади, а в сторонеРождался эпос в тишине;Обваливайся мир и сыпься,Тебя подслушивает пыль.Историк после сложит быльО жизни, извести и гипсе;И день потух.– Ах, эпос, крепостьЗачем вы задаете ребус?При чем вы, рифмы? Где вас нет?Мы тут при том, что не впервыеСменяют вьюгу часовые…;Тяжелый строй, ты стоишь Трои,Что будет, то давно в былом;Чем больше лет иной картине,Чем наша роль на ней бледней,Тем ревностнее и партийнейМы память бережем о ней;А я пред тем готов был клясться,Что Геркуланум факт вне класса.