Энергия кризиса
Шрифт:
Однако здесь мы имеем дело не с однородным сплавом экономических представлений. У Шухова нет единой системы ценностных категорий: его домостроевские принципы и его идеал экономного хозяйствования дополняются элементами другой традиции. Это традиция полемики православной церкви против западного христианства, в контексте которой постепенно сформировалась линия критики формально-правовых категорий и силлогизмов в богословии [85] , и этика позволительного отступления от точного исполнения правил во имя милосердия [86] . Данный феномен обозначался тем же самым термином, как и аристотелевский домострой, с той лишь разницей, что был сохранен йотацизм среднегреческого языка, что привело к возникновению понятия «икономия» [87] .
85
О следах православной традиции в русской теории хозяйства см.: Zweynert J. Eine Geschichte des "okonomischen Denkens in Russland. 1805–1905. Marburg: Metropolis, 2002. S. 31–38 и сл.
86
Alivizatos H. S. E Oikonom'ia, kat'a ton Kanonik'on D'ikaion tes Orthod'oxou Ekkles'ias. Цит. по нем. пер.: Die Oikonomia. Die Oikonomia nach dem kanonischen Recht der orthodoxen Kirche, Frankfurt a. M.: Lembeck, 1998.
87
Например, Цыпин В. А. Церковное право. Курс лекций. М.: Изд. МФТИ, 1994. С. 373. Об этом ср. также Uffelmann D. Oikonomia – икономия/экономия/экономика. S. 484, 496.
Таким
В основу настоящего текста положен тезис о том, что в своих имплицитных оценках лагерной действительности Шухов опирается на эти две разновидности этики и что в переплетении таких противостоящих друг другу позиций кроется ключ к пониманию рассказа (и его гибридного характера) – причем ключ более адекватный, чем пафос какой-либо духовности или политические ярлыки.
88
Здесь мы оставляем без должного внимания то обстоятельство, что обе эти разновидности этики впоследствии победит третья: логика прибыли, роста, то есть капитализма (которая осуждалась уже у Аристотеля; Pol. 1257a). Отношение к ней в рамках социалистической государственной экономики также остается за рамками настоящей статьи.
При помощи рычага, которым служит нам история экономической этики, из-под глыбы моралиста Солженицына, который впоследствии все более открыто и резко стал возносить свой указующий перст, можно извлечь на свет героя его раннего – сдержанного в плане авторских комментариев – произведения «Один день Ивана Денисовича». Несмотря на усиливающийся с годами морализм Солженицына, мы склонны принимать всерьез «экономизм» его героя и следовать за Благовым, призыв которого, сформулированный в 1963 году, долгое время оставался без должного внимания: «Оставим пока в стороне мораль (ее не было ни в ГУЛАГе, ни у Сталина) и взглянем на вопрос с чисто экономической точки зрения, для которой, как известно, морали не существует (как принято считать)» [89] .
89
Благов Д. А. Солженицын и духовная миссия писателя // Солженицын А. Собрание сочинений в 6 т. Франкфурт/М.: Посев, 1969–1970. Т. 6. С. 337. Этот взятый довольно рано методологический след перекликается с более поздней парадигмой литературоведения, а именно с новым историческим критицизмом (ср., Woodmansee M., Osteen, M. (Еds.) The New Economic Criticism: Studies at the Intersection of Literature and Economics. London et al.: Routledge, 1999).
Господствовавший в сталинскую эпоху политический запрет говорить о ГУЛАГе распространялся в том числе и на его экономическое измерение; в ранние годы оттепели о лагерях еще не писали. Публикация рассказа Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича» в 11-м номере «Нового мира» за 1962 год решающим образом изменила ситуацию. Примечательно, что этот ключевой для преодоления политического умолчания текст подходит к тематике ГУЛАГа не с политической точки зрения [90] , а через имплицитно экономическую призму взгляда простого деревенского человека, без вины попавшего в лагерь. О многом, что происходит в лагере, герой рассказа только догадывается по вторичным признакам («И, должно…», с. 30).
90
Ср. соображение С. Муди: «В „Одном дне“ нет никаких эксплицитных обобщений. В нем нет политически мотивированных персонажей, и Солженицын воздерживается от каких-либо открытых политических высказываний по такому острому вопросу, как само существование лагерей» (Moody C. Solzhenitsyn. Р. 31).
Сужение авторской перспективы до ограниченного взгляда одного малообразованного [91] зэка было подмечено еще А. Твардовским в его предисловии к публикации в «Новом мире»: «Содержание „Одного дня“, естественно, ограничено и временем, и местом действия, и кругозором главного героя повести» [92] . Позднее исследователи описывали данный прием как «самоограничение» [93] и «самодисциплинирование» [94] автора. Прибегая к терминам риторики, французский писатель Пьер Декс усматривал в отсутствии обобщающих авторских комментариев и оценок, столь нетипичном для более позднего Солженицына, «литоту перед лицом фактов» [95] . К этим наблюдениям стоит добавить еще один аспект, который исследователи чаще всего упускали из виду, а именно ономастику имени и фамилии Ивана Шухова – типичного репрезентанта русских «Иванов» [96] и «зашуганных», «запуганных» [97] рядовых советских граждан.
91
Как верно подметил Р. Плетнев, повествование ведется «не от имени, а через мировосприятие Ивана Денисовича Шухова» (Плетнев Р. А. И. Солженицын. Париж: YMCA-Press, 1973. C. 12).
92
Твардовский А. Вместо предисловия // Новый мир. 1962. № 11. C. 8.
93
Fojt'ikov'a E. Realismus Solzenicynovy novely. S. 34 (курсив автора. – Д. У.).
94
Moody C. Solzhenitsyn. P. 35.
95
Daix P. Ce que je sais de Solj'enitsyne. P. 23.
96
Сам Солженицын в комментарии к «Архипелагу ГУЛАГу» говорит о «наших Иванах» (Солженицын А. Собрание сочинений. Т. 7. С. 479; ср. также Шнеерсон M. Александр Солженицын. С. 112–113). По поводу этимологии фамилии Плетнев упоминает существительные («Вероятно, Шухов от шух, шуга – мелкий лед, сало»; Плетнев Р. А. И. Солженицын. С. 12. Примеч. 9), забывая о глаголах «шухать» и «шугать».
97
См. словарь Владимира Даля (Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. М.: Русский язык, 2000. Т. 4. С. 648, 650), который у Солженицына, как известно, всегда был под рукой.
День Ивана Денисовича с утра до ночи наполнен заботами о выживании. Все главные определяющие лагерной жизни – холод, недостаточное питание, принудительная работа, дополнительные наказания – связаны с количественными аспектами: в чрезвычайной ситуации лагеря удовлетворение минимальных потребностей настолько поглощает внимание зэков [98] , что мышление вне экономических категорий становится невозможным. Лексическим отражением этой мыслительной структуры является часто повторяющаяся присказка «а разобраться…» (с. 60), в которой находит выражение имплицитный экономический расчет малограмотного человека, пребывающего в ситуации постоянной угрозы.
98
Allaback S. Alexander Solzhenitsyn. P. 30.
Однако подобное сужение перспективы вызвало не только поясняющие комментарии, но и протесты. При этом прозвучавшая уже в первых советских рецензиях критика по поводу выбора заурядного героя [99] не учитывает факт, что в своей бригаде Иван Денисович (к которому почтительно обращаются по имени и отчеству [100] ) пользуется немалым уважением. Этот кажущийся «эмпирический и „бесценностный“ характер» [101] на деле вовсе не является «отрицательным» [102] , «пустым». Отсутствие явных политических (а чаще всего также и нравственных [103] ) оценок у Шухова не означает отсутствия
имплицитных (экономических) ценностей.99
Об этой тенденции в ранней советской критике уже писали В. Бушин в 1963-м (в: Глоцер В., Чуковская Л. (сост.). Слово пробивает себе дорогу. Сборник статей и документов об А. И. Солженицыне. 1962–1974. М.: Русский путь, 1998. C. 61) и В. Лакшин в 1964-м (Лакшин В. Иван Денисович, его друзья и недруги).
100
Ericson Jr. E. E. Solzhenitsyn. The Moral Vision. Grand Rapids: Eerdmans, 1980. P. 37.
101
Barker F. Solzhenitsyn. Politics and Form. London; Basingstoke: Macmillan, 1977. P. 8.
102
Barker F. Solzhenitsyn. P. 19.
103
Исключением является тема «придурков» (см. об этом ниже).
Позднее Солженицын оправдывал выбор героя и повествовательной перспективы именно принадлежностью последнего к рядовым рабочим: «Выбирая героя лагерной повести, я взял работягу, не мог взять никого другого, ибо только ему видны истинные соотношения лагеря (как только солдат пехоты может взвесить всю гирю войны)» [104] . Посредственность, заурядность, самые ничтожные подробности быта являются неотъемлемыми элементами художественной картины лагеря, что имеет последствия для политического измерения текста [105] . Сужение перспективы, сведение ее к повседневной работе и заботам о выживании делает возможной косвенную политическую оценку; выбор трудолюбивого мастерового Ивана Денисовича как повествовательной призмы приводит к тому, что политическая оценка лагерной действительности дается в имплицитных экономических терминах (и наоборот: дача политических оценок в подцензурной ситуации 1960-х годов допустима только благодаря экономической установке ограниченного кругозора простого ремесленника) [106] .
104
Солженицын А. Собрание сочинений. Т. 6. C. 235.
105
«…духовное содержание он [Солженицын] открывает не вне своего „рядового“ героя и его бедного, страшного быта, не поверх его, а в нем самом, в трезвой и точной, без прикрас, картине лагерной жизни» (Лакшин В. Иван Денисович, его друзья и недруги. C. 233).
106
Причем советские современники предпочитали рассматривать критику как нацеленную исключительно против Сталина. В условиях обязательного разоблачения «культа личности» именно такой подход казался единственно приемлемым (см.: Глоцер В., Чуковская Л. Слово пробивает себе дорогу. C. 21–38). Подобному вторичному сужению (то есть сужению не столько повествовательной перспективы, сколько интерпретации) способствовало одно содержащееся в рассказе высказывание, в котором высмеивается стереотип Сталина как доброго царя: «Пожале-ет вас батька усатый! Он брату родному не поверит, не то что вам, лопухам!» (с. 105). На деле же критика советской системы Солженицыным уже в «Одном дне» шла намного дальше (Daix P. Ce que je sais de Solj'enitsyne. P. 23). Оглядываясь назад, в своей книге «Бодался теленок с дубом» Солженицын указывает на тот факт, что «он [Сталин] ни разу никем не был в рассказе упомянут!» (Солженицын А. Бодался теленок с дубом. Очерки литературной жизни. М.: Согласие, 1996. C. 41); в ходе редакционной работы над повестью прозвучали требования вменения личной вины Сталину и снятия ее с сотрудников лагерей (Thomas D. M. Alexander Solzhenitsyn. A Century in His Life. London: Brown, 1998. P. 265), которых автор не выполнил.
В рамках тотального института, каковым является лагерь с его всеохватывающим контролем, остатки человеческой свободы проявляются в отступлении от суровых правил; бесчеловечность лагерного мира определяется его репрессивной сверхточностью. Ее эмблемой является номер Щ 854, напоминающий номера, которые носят герои романа Замятина «Мы» (1920). Об особом значении, которое Солженицын придавал замене имени номером, свидетельствует факт, что изначально рукопись рассказа была озаглавлена «Щ 854» [107] . Однако такое перечеркивание индивидуальной идентичности нуждается в регулярном обновлении: номера зэков в тексте Солженицына постоянно бледнеют и тщательно подрисовываются (с. 24) [108] .
107
Ср., Солженицын А. Бодался теленок с дубом. C. 28.
108
Д. Кимидж истолковывает эту деталь как повторение акта зачеркивания индивидуальности (Kimmage D. A. Characterization and Setting. P. 9). Мы склонны к менее патетическому взгляду на него как на постоянное обновление символа скрупулезного контроля, необходимое для его сохранения.
Лагерное начальство осложняет жизнь заключенных произвольно придуманными дополнительными ограничениями (как, например, запретом носить под верхней одеждой дополнительную телогрейку). Стремление советской власти подчинить все и вся централизованному контролю вызывает сарказм зэков: «„Всем дедам известно: всего выше солнце в обед стоит“. – „То – дедам!“ <…> – „А с тех пор декрет был, и солнце выше всего в час стоит“. – „Чей же эт декрет?“ – „Советской власти!“» (c. 47–48). В лагерной действительности критика не ограничивается высказанной в разговоре заключенных между собой иронией [109] ; надуманные приказы натыкаются на молчаливое отлынивание зэков: «Натихую, как много шумных приказов ломается» (с. 95). Когда начальник заставляет Шухова вымыть пол, он разделывается с дополнительной работой без малейшего усердия (с. 14) [110] . Подобное недовыполнение официальных предписаний представляет собой косвенную критику в адрес политической системы под покровом видимости конкретных действий.
109
Шухов замечает: «От процентовки больше зависит, чем от самой работы» (с. 44).
110
Ср., Dunn J. F. «Ein Tag» vom Standpunkt eines Lebens. S. 48.
Если выживание в лагере возможно только за счет отступления от точного соблюдения лагерных законов, то остатки личной свободы сводятся здесь к их неполному соблюдению, к мелкому блату и коррупции. Вещественным олицетворением необходимого отступления от правил является «ножевка, кусок ножевочного полотна» (с. 89), который Шухов вечером проносит с собой в лагерь. Благодаря практическим способностям Шухова ножовка дает ему возможность помогать другим заключенным. Так, Шухов приходит на помощь Гопчику, не ожидая взамен никакой материальной выгоды, и прощает другим заключенным (например, не способному к физическому труду интеллигенту Цезарю) их слабости [111] . Такие на первый взгляд незначительные отступления от правил делают возможными солидарность и выживание в лагере. Солидарность во имя (собственного) выживания ставится выше любой другой нормы, о чем свидетельствует перепалка, в которой один заключенный подгоняет другого: «Ты не работаешь, гад, а я из-за тебя голодным сидеть буду? Нет, вкалывай, падло!» (с. 43) [112] .
111
Ср., Лакшин В. Иван Денисович, его друзья и недруги. C. 241.
112
В употреблении подобной лексики Л. Ржевский усматривает «обращенность к речевой почвенности» (Ржевский Л. Творец и подвиг. Очерки по творчеству Александра Солженицына. Франкфурт/М.: Посев, 1972. C. 61). Отступление от нормы (нормы литературного языка), каковым является употребление разговорной речи и мата, придает тексту не только «реалистический» колорит, но и стилистическое своеобразие, впечатлявшее даже и не одобрявших ненормативную лексику читателей (Kozlov D. The Readers of Novyi Mir: Coming to Terms with the Stalinist Past. Cambridge (MA); London: Harvard University Press, 2013. Р. 213–215; Kriza E. Alexander Solzenitsyn: Cold War Icon, Gulag Author, Russian Nationalist? A Study of the Western Reception of his Literary Writings, Historical Interpretations, and Political Ideas. Stuttgart: Ibidem, 2014. P. 38–39.).