Эпоха единства Древней Руси. От Владимира Святого до Ярослава Мудрого
Шрифт:
Важной отличительной чертой устава Владимира по сравнению с греческими Номоканонами был провозглашенный в нем полный судебный иммунитет церковных людей от светской власти: «А по сем не надобе вступатися ни детем моим, ни внучатом, ни всему роду моему до века ни в люди церковные, ни во все суды их». В Византии императору принадлежало право верховного суда над лицами духовного звания{136}.
С другой стороны, Церкви была предоставлена юрисдикция над всеми христианами, но лишь в пределах определенного круга правонарушений. Сюда относились прежде всего нарушения святости и неприкосновенности христианских храмов и символов, еретичество и тому подобные преступления против веры и святыни, традиционно судимые церковным судом. Вместе с тем устав Владимира передал в церковную юрисдикцию такие деяния, которые по византийским нормам церковного права не входили в церковное ведение или были вовсе им неизвестны. Так, покушение на святость родительской власти («или сын отца бьет или матерь, или дчи [дочь], или сноха свекровь»), предоставленное в Византии государственному суду, по уставу Владимира подлежало суду церковному. То же произошло с разводом, прелюбодеянием, двоеженством, скотоложеством, оскорблением словом и действием и некоторыми другими статьями гражданского законодательства, по которым Византийская церковь ограничивалась наложением епитимий. Более того, на суд епископов был отдан ряд уголовных преступлений — похищение, изнасилование, убийство ребенка матерью, смертоубийство во время свадьбы, — что явилось абсолютным новшеством для законодательной практики христианства{137}.
Ввиду всего этого к уставу Владимира полностью приложимы слова А.И. Лотоцкого, сказанные по поводу церковного законодательства Ярослава Владимировича, который собственно лишь развил
Заметные новшества наблюдались также по отношению к закону русскому. Соблюдение чистоты семейных отношений, преследование за оскорбление нравственности, волхование, чародейство, совершение языческих обрядов, повреждение могил — все это проходило прежде мимо внимания древнерусского права. Кроме того, теперь церковные власти должны были следить за верностью весов и мер: «…поручено святым пискупьям [епископиям] городскые и торговые всякая мерила и спуды извесы, ставила, от Бога тако искони уставлено пискупу [епископу] блюсти бес пакости ни умалити, ни умножити. За то все дати ему слово в день суда великаго, якоже и о душах человечьсках».
Церковная десятина
Положения устава Владимира о церковных судах, в той мере, в какой они пересекались с древнерусской правовой практикой денежных взысканий за правонарушения, имели непосредственное касательство к другой проблеме, поставленной и разрешенной в том же документе, а именно к материальному обеспечению Церкви. В апостольские времена церковная иерархия существовала на добровольные приношения паствы. Но в Русской земле, по понятным причинам, подобное было невозможно: среди вчерашних язычников было совсем немного таких, которые были расположены содержать на свой счет христианских епископов и священников, а политические отношения, связывавшие князя с городом и с землей, не позволяли ему прибегнуть к принудительным мерам — дополнительному налогообложению в пользу Церкви и т. д. И поскольку христианство на Руси было введено государственной властью, то забота о содержании Церкви легла всецело на государственную власть.
Повесть временных лет и другие древнерусские памятники свидетельствуют, что Владимир предоставил духовенству привилегию на церковную десятину, которая и сделалась надолго основной статьей церковных доходов. Вопрос о происхождении института десятины на Руси до сих пор не утратил дискуссионной остроты, причем полемике изначально был задан неверный тон. Со времени научного спора двух известных канонистов А.С. Павлова и Н.С. Суворова (вторая половина 80-х гг. XIX в.) внимание исследователей было сосредоточено на том, из какой части христианского мира — восточно-православной или западно-католической — десятина пришла на Русь [122] .
122
Правовым источником русской десятины Павлов считал юридические постановления о десятине, существовавшие в Византии, Болгарии и Сербии (см.: Павлов А.С. «Книги законныя», содержащие в себе в древнерусском переводе византийские законы земледельческие, уголовные, брачные и судебные // Сборник Отделения русского языка и словесности Академии наук. Т. 38. № 3. СПб., 1885.). Возражения Суворова состояли в том, что десятину на Руси «нужно понимать не как учреждение, заимствованное из византийской системы права, и не как учреждение национально-русское или общеславянское, а как институт церковный, создавшийся на почве ветхозаветного закона у европейских варваров, принявших христианство» (Суворов Н.С. Следы западно-католического церковного права в памятниках древне го русского права. Ярославль, 1888. С. 192—194). Он считал возможным говорить о римско-католическом влиянии, оказанном на русское церковное право через франко-немецкое посредничество или через Скандинавию, настаивая, впрочем, твердо только на одном: «откуда бы мы ни производили русскую десятину, результат будет один и тот же: десятина эта есть западно-католическая церковная десятина» (Суворов Н.С. К вопросу о западном влиянии на древнерусское право. Ярославль, 1892. С. 351—354).
Однако тогда же обнаружились и слабые места такого подхода к изучению истоков русской десятины. Византийское влияние выглядит сомнительно уже по одним хронологическим соображениям. Если в Римской церкви институт десятины был учрежден Мейсенским собором (VI в.) и получил юридическое развитие в королевских капитуляриях 774—790 гг. Карла Великого, то в Византии государственная руга (отчисления из государственного бюджета) для Церкви, введенная при Константине I, была отменена уже Юстинианом I (VI в.), и с тех пор духовенство должно было существовать на свои собственные средства. Византийская десятина появилась только в XI в. (в Болгарии и Сербии она известна с XII в.), но то была государственная подать, взимаемая натурой с урожая, скота и т. д. Так что Византия в продолжение всей своей истории вообще не знала церковной десятины как юридически закрепленного учреждения; в византийской вероучительной литературе лишь высказывалась мысль, что десятина, согласно Ветхому Завету, есть идеальная норма добровольного церковного пожертвования для каждого верующего [123] .
123
«И всякая десятина на земле из семян земли и из плодов дерева при надлежит Господу… И всякую десятину из крупного и мелкого скота… должно посвящать Господу» (Левит, 27: 30,32).
Но, что важнее всего, русская десятина существенно отличалась от своих восточно- и западнохристианских аналогов, которые представляли собой род государственного налога, которым облагалось всякое частное лицо, владевшее земельной и иной собственностью, тогда как на Руси обязательную десятину Церкви платило не население, а князь — и лишь со своих доходов. Это дает право рассматривать русскую десятину как вполне самобытное явление, чьи корни уходят в местную, славянскую почву.
У славян с незапамятных времен существовали хозяйственные, административные и военные системы, основанные на десятке{139}. Подобная десятичная система, освященная давней традицией, применялась и в области обеспечения языческого культа. По сообщениям Гельмольда и Саксона Грамматика, многие племена славянского Поморья отдавали десятую часть военной добычи в Арконское святилище Святовита на острове Рюген; другой немецкий хронист, Герборд, оставил показание, что та же десятая доля взятого на войне имущества поступала в щетинский храм Триглава — верховного бога лютичей. И это было еще очень «по-божески». Литовские жрецы-вайделоты, к примеру, брали себе третью часть добычи.
Русская церковная десятина своим возникновением была обязана именно этой языческой традиции. Нельзя сказать, что в древнерусских памятниках связь эта оказалась так уж сильно затушевана, и тем не менее мало кто из историков заметил ее. Однако вот что говорит об учреждении десятины Житие блаженного Владимира (или так называемое Обычное житие, в составе «Памяти и похвалы» Иакова Мниха): завершив строительство церкви Святой Богородицы, Владимир «поручи ю Анастасу Корсунянину, и попы корсунские пристави служити в ней, и вдасть все им, еже бе взял в Корсуни, и кресты, и отда от всего имения десятую [часть] той церкви и от града» [124] .
124
Летописный вариант, в котором вместо «града» фигурируют «грады», явным образом вторичен по отношению к житийному сообщению. Это вид но из того, что после слов «вдасть все им, еже бе взял в Корсуни…» текст «десятинной статьи» в Повести временных лет разорван большой вставкой об основании Белгорода и Переяславля, после чего повествование неуклюже возвращается к теме построения Богородичной церкви и учреждения десятины, причем о последнем повествуется уже в форме прямой речи: «Володимер видев церковь [святой Богородицы] совршену, и вшед в ню, помолися Богу… И помолившуся ему, рек сице: «даю церкви сей от именья моего и от град моих десятую часть». Ошибочность летописной замены «града» на «грады» подтверждается также отсутствием исторических свидетельств того, что Киев и другие русские города когда-либо уделяли Церкви и тем более одному только храму Святой Богородицы десятую часть своих доходов.
«Корсунский» подтекст всего фрагмента со всей очевидностью указывает на то, что этот безымянный «град» есть не что иное, как Корсунь (но ни в коем случае не Киев, никогда не плативший церковной десятины). Значит, житийное
известие следует понимать так, что десятина от «имения» [125] и «от града», отданная на нужды церкви Успения Богородицы, была десятой долей дани, взятой Владимиром с Херсона в 989 г. Таким образом, благочестивый поступок князя находился в полном соответствии со славяно-русской языческой традицией материального обеспечения культа [126] .125
В древнерусском языке «имение» помимо прочего означало и «военная добыча» (Барау, Г. Библейско-агадические параллели к летописным сказаниям о Владимире Святом. С. 80). Упоминаний о десятине от княжего имения (в смысле личного имущества, собственности князя) в памятниках домонгольской поры не встречается.
126
Ко времени составления Жития блаженного Владимира языческий подтекст княжего дара христианскому храму уже не прочитывался, и на пер вый план выступала библейская аллюзия. Для древнерусских книжников Владимир здесь уподоблялся патриарху Аврааму, который, победив эламского царя Кедорлаомера, пожертвовал Мелхиседеку, священнику Бога Все вышнего, десятую часть взятой добычи (Быт., 14: 17—20).
Итак, начало института церковной десятины на Руси было положено единовременным пожертвованием Успенскому собору десятой части корсунской «дани». Но для содержания всей Церкви требовались более обильные и, главное, более регулярные поступления в ее казну, чем отчисления из военной добычи. Проблема эта была решена путем пожертвования на церковные нужды десятины с ежегодных княжеских доходов — «от даний и от вир и продаж [судебных пошлин], что входит в княж двор всего», как значится в ст. 15 устава князя Владимира [127] . Являясь выделенной частью привычной княжеской подати, церковная десятина не отягощала народ новыми поборами и потому не вызывала к себе такой лютой ненависти, как на католическом Западе, где церковная десятина, рассматриваемая как юридически-обязательное вознаграждение за оказываемые Церковью духовные благодеяния [128] , легла новым бременем на плечи податного населения, служа в сущности только обогащению высшего духовенства. На Руси же «десятина предназначалась главным образом для осуществления самых широких задач благотворительности, так что в пользу клира если и отделялась какая-либо часть десятины, то лишь для удовлетворения крайних его нужд» {140} . У древнерусских духовных писателей не раз встречается мысль, что церковная десятина должна идти не только на потребу духовенству, но и на материальное поддержание всего круга лиц, призреваемых Церковью. Иаков Мних пишет, что Владимир «…церковь созда камену во имя пресвятыя Богородица, прибежище и спасение душам верным, и десятину ей вда, тем попы набдети [на содержание храмовых священников] и сироты и вдовича и нищая». А спустя два столетия владимирский епископ в послании одному из сыновей Александра Невского говорит о десятине так: «То дано клирошаном [духовенству, состоящему при архиереях] на потребу, и старости, и немощи, и в недуг впавших чад мног кормление, обидимым помоганье, страньным [странникам] прилежание в гладе прокормление, пленьным искупление, сиротам и убогим промышление, вдовам пособие… церквам и монастырем подъятие». Хорошо слышимая перекличка с Иаковом Мнихом свидетельствует, что подобное представление о предпочтительном использовании доходов от церковной десятины в среде русского духовенства XI—XIII вв. было традиционным, являя еще один яркий пример национального своеобразия Русской Церкви.
127
То же читаем в грамоте 1137 г. новгородского князя Святослава Ольговича, который специально оговорил, что именно такова была десятина, назначенная епископам его дедами и прадедами. Устав Владимира впоследствии неоднократно перерабатывался (древнейший его список конца XIII в. в составе новгородской Кормчей уже покрыт густым слоем редакторских правок), и в ст. 3 состав десятины значительно расширен за счет поступлений от «торга», «жита» и «скота». Но здесь отчетливо видна позднейшая по пытка духовенства привести русскую церковную десятину в соответствие с доходными статьями византийской государственной десятины XI—XIII вв. (торговые пошлины, сборы с урожая, от приплода скота и т. д.).
128
В Декрете Грациана (Verba Gratiani) от имени католического духовенства говорится: «Десятины учреждены были Богом чрез Моисея таким образом, что народ должен был вносить оные левитам [иудейским священникам] за службу, которую они посвящали Ему в Святая Святых. Левиты же брали десятину лишь от тех, за которых они молились и совершали жертвоприношения. А так как и мы служим Господу в Святая Святых и молимся и жертвуем за других, то они и должны точно так же приносить нам десятины и первенцы».
Глава 8.
ВЛИЯНИЕ ХРИСТИАНСТВА НА ЛИЧНОСТЬ КНЯЗЯ ВЛАДИМИРА
Образ Владимира в житийной литературе и Повести временных лет
История княжения Владимира чрезвычайно скудна сведениями, относящимися к его личной жизни и характеру. А. Поппэ выразил общее сожаление историков, сказав, что у Владимира, к несчастью для нас, не было своего Эйнгарда {141} . [129] Это не значит, что русские люди не проявили должного интереса к личности крестителя Русской земли. Наоборот, ни о каком другом князе легендарно-героического времени «дедов и прадедов» народная память не сохранила столько подробностей, и именно подробностей личного свойства, как о князе Владимире, и ни одна эпоха древнерусской истории не изображена в летописи настолько «персонально», то есть по сути через жизнеописание одного человека, как Владимирова эпоха. Но собственно исторический интерес к личности «нашего учителя и наставника, великого кагана земли нашей Владимира, внука старого Игоря, сына же славного Святослава», пробудился лишь во втором-третьем поколении образованных русских христиан, всерьез задумавшихся над значением и последствиями его исторического дела для Русской земли. Деятельность Владимира получила глубокую и всестороннюю оценку в трудах панегиристов, составителей житий и летописцев, однако единого мнения о его духовном облике в древнерусской литературе так и не выработалось. При князе Ярославе и митрополите Иларионе (середина XI в.) княжеская власть и Русская Церковь активно добивались от Константинопольской патриархии канонизации Владимира. Видимо, поэтому первые наши писатели (митрополит Иларион, Иаков Мних) и агиографы, авторы древнейшей житийной традиции о «благоверном князе Владимире всея Руси», не противопоставляли резко образы Владимира-язычника и Владимира-христианина. Согласно их воззрению, Владимир, еще до того как познал истинного Бога, жил по закону Божию, и Господь даровал ему свою благодать именно вследствие его прирожденного благонравия. Митрополит Иларион подытоживает языческую пору жизни Владимира в следующих словах: «И единодержец быв земли своей, покорив под ся округняа страны, овы миром, а непокоривыа мечем, и тако ему… землю свою пасущу правдою, мужъством же и смыслом, приде на него посещение Вышняго… и всиа разум в сердце его, яко разумети суети идольскыи льсти…» Сходным образом характеризует жизнь Владимира до крещения Иаков Мних: «Такоже пребывающу князю Володимеру в добрых делех, благодать Божиа просвещаше сердце его, и рука Господня помогаше ему, и побежаше вся врагы своя, и бояхутся его все». Никакого нравственного воскрешения Владимира в крещении, следовательно, не произошло, да в этом и не было нужды. Всемилостивый Господь, возлюбивший Владимира за праведную жизнь, по своему человеколюбию просто придал его врожденной добродетели христианскую форму и направленность: «Видя же Бог хотение сердца его, провидя доброту его, и призри с небесе милостию своею и щедротами… и просвети сердце князю Володимеру приати святое крещение» (Иаков Мних). Крестившись, Владимир сразу стяжал себе жизнь вечную: «…человечьское естьство свлече же ся [с себя] убо каган и с ризами ветхаго человека сложи тленныа, отрясе прах неверна и влезе в святую купель и породися от Духа и воды, в Христа крестився, в Христа облечеся, и изиде от купели белообразуяся, сын быв нетленья, сын вьскрешениа, имя приим вечно именито в роды и роды — Василий, имже написася в книгы животныа, в вышнем граде и нетлением Иерусалиме» (митрополит Иларион).
129
Эйнгард (Einhard), или Эгингард (Eginhard) (ок. 770—840), приближенный Карла Великого и выдающийся деятель так называемого «Каролингского возрождения», написавший по дробную «Жизнь Карла Великого императора», — классический образец биографического жанра Средневековья.