Эпоха единства Древней Руси. От Владимира Святого до Ярослава Мудрого

Бруно происходил из рода графов Кверфуртских. Получив прекрасное образование в Магдебургской школе, где незадолго до него учился святой Адальберт-Войтех, он, как юноша знатный и «необыкновенно образованный в свободных науках, особенно же отличавшийся в музыкальном искусстве» (по аттестации Жития святого Ромуальда), был взят ко двору императора

Отгона III на должность капеллана. Способный и воспитанный молодой человек чрезвычайно полюбился Отгону III, который называл его не иначе как «душа моя». Однако эта душа не принадлежала миру сему. Году в 996-м, сопровождая императора в его поездке по Италии, Бруно вступил в братство пустынника Ромуальда, основателя ордена камалдулов, и принял постриг под именем Бонифация. В Германию он вернулся только в 1002 или 1003 г., уже при новом императоре Генрихе II. Примерно тогда же он был посвящен в епископы и назначен главой миссии в восточных странах. Вдохновленный примером святого Войтеха, Бруно жадно искал мученического подвига во славу Христа. Забегая вперед, скажем, что он обрел свой крест в 1009 г., в Пруссии, где был убит местными язычниками вместе с шестью его спутниками. Но за год перед тем он возымел намерение обратить ко Христу печенегов, «жесточайших из всех язычников». Так, весной 1008 г., тридцатилетний Бруно очутился в Киеве, дабы уговорить Владимира препроводить его в Печенежскую землю. О своем пребывании у киевского князя Бруно поведал в личном послании к Генриху II. «Государь Руси, — пишет он, — великий державой и богатствами, в течение месяца удерживал меня против моей воли, как будто я по собственному почину хотел погубить себя, и постоянно убеждал меня не ходить к столь безумному народу, где, по его словам, я не обрел бы новых душ, но одну только смерть, да и то постыднейшую. Когда же он не в силах был уже удерживать меня долее и устрашен неким обо мне, недостойном, видением, то с дружиной два дня провожал меня до крайних пределов своей державы, которые из-за вражды с кочевниками со всех сторон обнес крепчайшей и длиннейшей оградой. Спрыгнув с коня на землю, он последовал за мною, шедшим впереди с товарищами, и вместе со своими боярами вышел за ворота. Он стоял на одном холме, мы — на другом. Обняв крест, который нес в руках, я возгласил честной гимн: «Петре, любишь ли меня? Паси агнцы моя!» По окончании респонсория [церковного песнопения] государь прислал к нам одного из бояр с такими словами: «Я проводил тебя до места, где кончается моя земля и начинается вражеская; именем Господа прошу тебя, не губи к моему позору своей молодой жизни, ибо знаю, что завтра до третьего часа [133] суждено тебе без пользы, без вины вкусить горечь смерти». Я отвечал: «Пусть Господь откроет тебе врата рая так же, как ты открыл нам путь к язычникам!»

133

В христианской Западной Европе сутки делились на часы неодинаковой протяженности: утреня (около полуночи), хвалины (3 часа пополуночи), час первый (6 часов утра), час третий (9 часов), час шестой (пол день), час девятый (15 часов), вечерня (18 часов), навечерие (21 час) (см.: Ле Гофф Ж. Цивилизация средневекового Запада. М., 1992. С. 167).

Им суждено было увидеться еще раз — когда спустя пять месяцев Бруно, к великому изумлению и радости Владимира, живой и невредимый опять появился в Киеве, сообщив о благополучном исходе миссии и крещении «примерно тридцати душ» (вероятно, из числа старейшин печенежских родов, так как простой люд в подобных случаях обычно не считали). Окрыленный успехом, Бруно поставил в епископы печенегам одного из своих спутников, а Владимир взял на себя все политические заботы, связанные с устройством Печенежской епархии [134] .

134

Впрочем, просуществовала она, кажется, недолго. Аль-Бекри пишет, что около 1010 г. в плен к печенегам попал мусульманин, «ученый богослов, который объяснил некоторым из них ислам, вследствие чего те приняли его. И намерения их были искренни, и стало распространяться между ними учение ислама. Остальные же, не принявшие ислама, порицали их за это, и дело кончилось войной. Бог же дал победу мусульманам, хотя их было только 12 тысяч, а неверных вдвое больше. И они [мусульмане] убивали их, и оставшиеся в живых приняли ислам. И все они теперь мусульмане, и есть у них ученые, и законоведы, и чтецы Корана». Переход печенегов в ислам подтверждает арабский писатель XII в. Абу Хамид аль-Гарнати.

В свидетельстве Бруно замечательно то, что этот суровый аскет и неутомимый проповедник истины ни на секунду не усомнился в подлинности христианства Владимира, в его глубокой личной приверженности христианскому идеалу. И в то же время он не заметил ничего из того, что было так выпячено последующими писателями — ни гаремов Владимира, ни его любострастия, ни совершаемых в покаянном порыве ежедневных подаяний, ни расслабляющего пацифизма и дрожания меча в нетвердой руке. Владимир предстал перед Бруно — и перед нами — в образе благочестивого христианского правителя, неколебимо стоящего на охране границ христианского мира. Правда, этот князь-воин еще сомневается во всепобеждающей силе духа и больше доверяет своему мечу, но ему дан непосредственный опыт богообщения («видение» о Бруно) и потому он умеет смиряться и предавать себя в руки Господа: «Да будет воля Твоя!»

И еще одна черта личности Владимира выпукло проступает в послании Бруно — живая, действенная любовь князя к конкретному человеку. Он тревожится за своего гостя, сострадает ему и — склоняется перед его духовной свободой. Не забудем при этом, что речь идет о римском епископе. Однако Владимир не видит для себя ничего зазорного в том, чтобы участвовать с ним в одном богослужении и оказывать покровительство ему самому и основанной им Печенежской епархии. Очевидно, что эти два человека разговаривали на общем языке веры [135] . Великий князь русский, шурин византийского императора и хранитель мощей святого Климента, был свободен от конфессиональных предубеждений более позднего времени [136] . Оберегая степные рубежи Русской земли, он ощущал себя защитником единого христианского мира — той Европы, которая еще не прочертила внутри себя гибельных религиозно-конфессиональных и культурно-цивилизационных границ.

135

Ср. с известиями Никоновской летописи о частом обмене посольствами с Римом: «приидоша к Володимеру послы из Рима от папы, с любовию и с честию» (991 г.); «послы Володимеровы приидоша в Киев, иже ходиша в Рим к папе» (994 г.); «приидоша послы от папы римского» (1000 г.); «посла Володимер гостей своих, аки в послех, в Рим» (1001 г.). Представляется справедливым мнение А.В. Назаренко, что эти заметки «были частью древнейшего летописания, но позднее оказались исключены антилатински настроенными печерскими летописцами» (Назаренко А.В. Древняя Русь на международных путях. с. 357—358).

136

См. также у А. Поппэ: «В ответ на расхожие, но весьма далекие от историзма споры о том, как и каким прилагательным следует обозначить христианство Владимира, стоит подчеркнуть, что он был попросту христианином, принадлежавшим вселенской и православной Церкви» (Поппэ А. Князь Владимир как христианин. С. 44).

Глава 9. ВНЕШНЯЯ И ВНУТРЕННЯЯ ПОЛИТИКА ВЛАДИМИРА ПОСЛЕ ПРИНЯТИЯ ХРИСТИАНСТВА

Отношения с Византией

Языческая Русь на всем протяжении своего существования была довольно мощной военной державой, — одно только это и придавало ей определенный политический вес в отношениях с цивилизованными государствами Запада и Востока. Но после 988/989 г. ситуация в корне изменилась, и Русская земля обрела высокий международный статус прежде всего как суверенная христианская страна, спаянная династическим союзом с Византией. В связи с этим целесообразно будет начать обзор внешнеполитической деятельности Владимира с русско-византийских отношений, хотя надо сразу сказать, что в конце X — начале XI в. они проявились несравненно заметнее в идеологической и религиозно-культурной областях, чем в государственно-дипломатической практике обеих стран.

На политическом уровне принятие Русью христианства не только не упростило, но, пожалуй, даже усложнило традиционные отношения, сложившиеся между ней и Византией в X столетии. С одной стороны, крещеная Русская земля пополнила число «подданных и друзей» империи, каковыми в разное время считались около десятка или дюжины окрестных стран и народов, признававших, более или менее формально, церковно-политический протекторат византийского «императора православия».

С другой стороны, Русь вошла в «Византийское Содружество Наций» (по терминологии Д. Оболенского) при уникальных обстоятельствах, на особых условиях и, главное, с ясно выраженным стремлением не допустить ни малейшего стеснения своей национальной жизни. Мы видели, с какой настойчивой последовательностью Владимир отстаивал самостоятельность Русской Церкви. С неменьшим упорством он ограждал от гегемонистских притязаний Византии независимость русской политической (великокняжеской) власти.

Несомненные доказательства тому предоставляет нумизматика. Если первыми своими монетами (златниками и сребрениками I типа) Владимир еще всецело подражает византийскому солиду, чеканя на их лицевой стороне свое изображение в царских одеждах, а на реверсе — оплечный образ Христа-Пантократора (Вседержителя), то на монетах последующих выпусков (сребрениках II—IV типов) источник политического суверенитета великого князя подчеркнуто явлен не в дарованных Владимиру императорских инсигниях (знаках царского достоинства), но в местной государственной традиции. Князь-кесарь изображен восседающим на столе; надписи в свою очередь акцентируют внимание на этом предмете: «Владимир на столе», «Владимир на стле, а се его сребро». В данном случае налицо осознанное отступление от византийского образца (для византийских монет изображение императорского трона не было характерно)^{146}, с целью зафиксировать значение великокняжеского стола как важнейшего атрибута власти, символа ее политической самостоятельности и самодостаточности, равночестного со скипетром и державой византийского василевса.

^{Монеты князя Владимира}

Более того, русская государственная атрибутика (языческая по своему происхождению) почти полностью вытесняет даже христианскую символику: изображение Христа исчезает, нимб (символ царского величия) перекочевывает на голову князя, а место Христа занимает родовой знак русских князей — пресловутый «трезубец», то есть летящий вниз сокол со сложенными крыльями. По сути — это не что иное, как наглядная политическая декларация: Владимир владеет великокняжеским столом — достоянием «отцов и дедов» — исключительно в силу своей принадлежности к правящей династии. Византийскому василевсу с его верховными прерогативами над союзными империи «архонтами» в этой доктрине просто не находится места.

Возможно, тогда же Владимир перестал делать акцент на «подаренном» титуле кесаря и предпочел ему добытое с бою звание великого кагана Русской земли, с каковым титулом он и остался в памяти русских людей XI в.

Неизвестно даже, признавал ли Владимир главенство императора хотя бы в идеальном, «метаполитическом» плане, что должно было выражаться в обязательном поминании имени василевса на православной литургии. Впоследствии русские князья нередко смотрели на эту обязанность как на ущемление своего политического суверенитета, и мы знаем случай, когда в начале 90-х гг. XIV в. великий князь московский Василий I официально запретил поминать византийского императора в русских храмах на том основании, что «у нас есть Церковь, но нет императора»^{147}. Если вспомнить о высылке Владимиром высшего греческого духовенства из Киева в Переяславль, то очень может статься, что имя Василия II также не упоминалось на богослужениях в Десятинной церкви.

Вследствие неуклонного стремления Владимира к церковно-государственной самостоятельности отношение византийского правительства к крещеной Руси в целом продолжало оставаться настороженным. Составленный в 991—995 гг. византийский военный трактат De castrametatione («Об устройстве лагеря») рекомендует василевсу наладить военную разведку на территории Болгарии и еще ряда придунайских и припонтийских стран — «так, чтобы не оставался скрытым от нас никакой их замысел». Далее автор поясняет, что «не только относительно болгар надлежит иметь таких соглядатаев доместику и пограничным стратегам, но и относительно остальных народов, как то: печенеги, турки [венгры] и росы, чтобы нам ведомы были все их замыслы». Отсюда видно, что русский шурин Василия II не пользовался безусловным доверием в Константинополе.

Смерть Анны, случившаяся согласно Повести временных лет в 1011 г. [137] , могла способствовать дальнейшему охлаждению русско-византийских отношений (в это время, наверное, и последовал выпуск «антивизантийских» сребреников II—IV типов). Некоторые историки в связи с этим пишут даже о резкой переориентации Владимира на контакты с европейскими странами — Германией и Польшей ^{148} . Но все-таки серьезных трений между Византией и Русской землей, по всей вероятности, не возникало. Политическая конфронтация с империей могла невыгодно отразиться на русской торговле с Константинополем, которая по-прежнему оставалась важной частью экономической деятельности княжего двора и городского купечества Русской земли. Сознавая это, Владимир умело использовал религиозный фактор в торговых отношениях с греками, ставшими отныне одноверцами с русами. Как явствует из одного сообщения Скилицы, прежние русско-византийские договоры были пересмотрены в сторону расширения привилегий для крещеных русских «гостей» в Византии — теперь они могли вести свои дела в Константинополе круглый год, тогда как раньше русы-язычники должны были в обязательном порядке покидать столицу империи до наступления зимы ^{149} .

137

У Скилицы недатированное сообщение о смерти Анны помещено среди событий 1022—1025 гг.: «умерла на Руси сестра императора, а еще раньше ее муж Владимир». Но византийский историк, безусловно, ошибается. На самом деле супруги скончались в обратной очередности, о чем, помимо Повести временных лет, сообщает и Титмар. По словам последнего, Владимир был похоронен в Десятинной церкви «рядом с упомянутой своей супругой», из чего следует, что Анна была погребена там прежде своего мужа.