Эпоха единства Древней Руси. От Владимира Святого до Ярослава Мудрого
Шрифт:
Щедрость Владимира. Княжеские пиры
По убеждению современников и потомков Владимира, после обращения в христианство князь искупил все свои прегрешения и заблуждения языческой жизни щедрыми подаяниями: «рассыпа грехи своя… милостынями, еже есть паче всего добрее». Христианское вероучение отводило милостыне исключительную роль в спасении души, и древнерусские летописцы и духовные писатели не жалели слов, чтобы прославить милосердие и нище-любие Владимира. «Бе бо любя словеса книжная, — говорит Повесть временных лет, — слыша бо… Евангелье чтомо: бла-жени милостивии, яко ти помиловании будуть [Мф., 5: 7]… Си слышав, повеле всякому нищему и убогому приходити на двор княжь и взимати всяку потребу — питье и яденье, и от скотьниц кунами [то есть из казны деньгами]. Устрой же и се рек: «Яко немощнии и больнии не могут долезти двора моего» — повеле пристроите кола [телеги] и вскладаше хлебы, мяса, рыбы, овоще разноличный, мед в бочках, а в другых квас, возите по городу, впрошающи: где больний и нищ, не могы ходите? Тем раздава-ху на потребу».
Митрополит Иларион видит в благотворительности Владимира образец истинно христианского жития, живое исполнение евангельского
Иаков Мних выражается, может быть, с меньшим литературным блеском, но зато сообщает немаловажную подробность: оказывается, от щедрот Владимира вкушала убогая братия не одного только Киева, а еще и многих других городов и сел Русской земли: «Боле же всего бяше милостыню творя князь Володимер; иже немощней и старей не можаху дойти княжа двора и потребу взяти, то в двор им посылаше, немощным и старым всяку потребу блаженный князь Володимер даяше. И не могу сказати многыя его милостыня: не токмо в дому своем милостыню творяше, но и по всему граду, не в Киеве едином, но по всей земли Руской и в градех и в селех, везде милостыню творяше, нагыя одевая, алчьныя кормя и жадныя напаяа, странныа [странников, паломников] покояа милостью, церковникы честя и любя и милуя, подавая требование, нищая, и сироты, и вдовица, и слепыа и хромыа и трудоватыа — вся милуя и одевая, и накормя и напояа».
К этому согласному хору русских голосов присоединяется сообщение Титмара об «усердии», с которым Владимир творил милостыню.
Засвидетельствованная с разных сторон широкая благотворительная деятельность князя, несомненно, является историческим фактом. Но, как и в случае с Владимиром-женолюбцем, перо христианских писателей привнесло в образ Владимира-благотворителя изрядную долю литературы. По летописи, необыкновенное рвение Владимира в делах милосердия проистекало из чисто христианского побуждения исполнить буквально евангельский завет любви к ближнему. Однако подобная мотивация его поведения в корне противоречит «Чтению о Борисе и Глебе» преподобного Нестора, где прямо говорится, что нищелюбие было присуще Владимиру и до крещения: «Бе же муж правдив и милостив к нищим и к сиротам и ко вдовичам, елин [язычник] же верою». Трудно представить, что летописец мог не знать этого произведения своего выдающегося современника, поэтому в отношении летописного известия мы вправе говорить о сознательной идеализации.
Призывы к богатым и могущественным людям «роздать имение свое» звучали в языческом обществе не менее громко, чем в христианском; правда, награда за это их ожидала не в Царстве Небесном, а в царстве земном, где постоянное перемещение собственности из рук в руки было средством установления и закрепления социальных (главным образом, служебно-иерархических) связей. Расточение имущества (путем дарений, устройства пиршеств и т. д.) повышало общественный престиж собственника и уважение к нему со стороны общества. «Богатым», то есть «подобным богу» в отношении способности наделять благами, был тот, кто давал, тратил свои богатства, причем тратил нерационально, безвозвратно, а не тот, кто сидел на сундуке с сокровищами. В силу этих представлений щедрость мыслилась даже не столько личной добродетелью князя, сколько необходимым атрибутом княжеского достоинства. Еще до принятия христианства от княжеских щедрот на Руси питалось немалое количество людей: дружинники ежедневно пировали с князем в гриднице; в дни религиозных и иных праздников князь устраивал «всенародный» пир для жителей стольного града; существовали, конечно, и традиции социальной благотворительности, коренившиеся в самих общинных устоях тогдашней жизни.
Владимир потому и оказался столь чуток к христианскому учению об искупительном значении милостыни, что оно внешней, формальной своей стороной было созвучно традиционному требованию общества по отношению к князю: быть щедрым расточителем материальных благ. Это был тот редкий случай, когда усвоение христианской добродетели не вынуждало новообращенного радикально менять привычный образ жизни. Таким хлебосольным хозяином, привечавшим у себя на княжем дворе весь крещеный люд, Владимир и остался в народной памяти:
Во стольном городе во Киеве, У ласкова князя у Владимира Было пированьице почестей пир На многих на князей на бояров, На могучих на богатырей, На всех купцов на торговыих, На всех мужиков деревенскиих.Миролюбие и богобоязнь Владимира
Крайне неудачную интерпретацию поступков крещеного князя дает еще одна летописная статья — под 996 г., — касающаяся, в частности, болезненной проблемы о пределах применения христианской морали в государственной политике. Варварские вожди, принявшие христианство, безусловно, задавались этим вопросом [131] ;
вероятно, серьезно размышлял над ним и Владимир. «Живяше же Володимер в страсе Божьи», — подводит итог нравственному обновлению князя летописец.131
См., в частности, письмо болгарского князя Бориса I к римскому папе Николаю I (конец IX в.), в котором он спрашивает римского первосвященника, как наилучшим образом следовать христианскому учению во внешней политике, внутреннем управлении, судопроизводстве и т. д. Как видно из этого послания, Борис был чрезвычайно озабочен проблемой примирения практических требований христианства с традициями милитаризованного болгарского общества. Он допытывается у папы, что надлежит делать, если весть о вражеском нападении пришла во время молитвы; следует ли государю прощать убийц, воров и прелюбодеев; как надлежит обращаться с ратниками, бежавшими с поля битвы, ослушавшимися приказа, или с теми, у кого во время смотра конь и оружие оказались не в должном порядке; как, в конце концов, карать, не применяя смертной казни (папа здесь ограничился советом смягчать правосудие милосердием). Другие вопросы касаются традиционных воинских обрядов болгар: использования лошадиного хвоста в качестве знамени, веры в предзнаменования, исполнения перед сражением ритуальных песен и танцев, ношения амулетов и оберегов, принесения клятвы на мече и т. д.
Как явствует из двух примеров, иллюстрирующих этот тезис, обращенный Владимир будто бы проникся непреодолимым отвращением к человекоубийству, пусть даже совершаемому в интересах государства и общества. Однако в том и другом случае Повесть временных лет весьма далека от исторической достоверности. В первом примере говорится о выдающемся миролюбии Владимира, прежде всего по отношению к соседним христианским народам: «и бе живя с князи околними миром: с Болеславом Лядским [Польским], и с Стефаном Угорским [Венгерским] и со Андрихом [132] Чешскым, и бе мир межю ими и любовь». Между тем всего несколькими строками выше Владимир, уступая прихоти своей дружины «ясти» не деревянными ложками, а серебряными, произносит слова, которые отнюдь не сулят спокойствия его соседям: «Сребром и златом не имам налести дружины, а дружиною налезу сребро и злато, якоже дед мой и отец мой доискася дружиною злата и сребра».
132
Чешских князей, современников Владимира, с таким именем нет. Андрихом летописец, по всей видимости, называет князя Олдриха/Олдржиха (1012—1034).
Действительно, источники сохранили сведения о двух войнах Владимира с Польшей в конце X — начале XI в., хорватском походе и еще двух походах на волжских булгар, не говоря уже о беспрестанной «рати» на русско-печенежской границе. Это позволяет обоснованно заключить, что и во внешнеполитическом аспекте княжения Владимира Повесть временных лет приняла за образец царствование Соломона, у которого «был… мир со всеми окрестными странами» (3 Цар., 4: 24). Правда, не довольствуясь этим, летописец далее показывает богобоязненность князя на собственно древнерусском материале. В небольшой новелле о «разбоях» рассказывается, что неслыханный расцвет разбойного промысла на дорогах заставил епископов обратиться к князю с требованием строгих мер: «И умножишася разбоеве. И реша епископы Володимеру: «Се умножашася разбойницы. Почто не казниши их?» Он же рече им: «Боюся греха». Епископы, однако, настояли, чтобы Владимир казнил злодеев, «но со испытом», то есть при несомненных доказательствах их вины.
История эта содержит неповрежденным историческое зерно, о котором скажем чуть позже. Но нежелание Владимира проливать кровь находит объяснение, конечно, не в религиозных соображениях, а в существующем правовом обычае древнерусского общества. Закон русский не предусматривал смертной казни для разбойников — их выдавали на поток и разграбление, с конфискацией имущества в пользу княжеской казны. Продолжая рассказ, летописец в простоте душевной так и говорит, что помеху для более строгого наказания преступников создавало не человеколюбие Владимира, а традиционное древнерусское законодательство: «Володимер же отверг виры, нача казнити разбойники». Но затем сообщается, что сокращение денежных поступлений от судопроизводства по «разбойным» делам вызвало оскудение казны, и Владимир вернулся к прежним (собственно, языческим) обычаям: «живяше Володимир по строенью дедню и отню». Столь явное противоречие с заявленным ранее христианским перерождением Владимира свидетельствует, что «разбойная» новелла в Повести временных лет представляет собой не очень умелую обработку более древнего сказания, изначально не имевшего целью прославить житие Владимира в страхе Божием.
Свидетельство Бруно Кверфуртского
Прочные нити, видимые и невидимые, связывали крещеного Владимира с языческим прошлым, — и, возможно, как государь он чувствовал их сильнее, нежели как человек. И все же, несмотря на очевидный недостаток добротного исторического материала, не подлежит сомнению, что христианство было воспринято им той деятельной частью духовной сущности, которая определяет движения сердца, ума и воли. Крестившись скорее по политическим резонам, чем вследствие свободного внутреннего выбора, он тем не менее совершенно свободно, со всем пылом своей страстной натуры, пожелал быть христианином не только по имени, — и таким христианским государем, в полном смысле слова, увидели его не только потомки, судившие о крестителе Руси по более или менее достоверным рассказам и преданиям, но и современники, лицезревшие Владимира собственными глазами. Мы располагаем свидетельством очевидца, достаточно близко сошедшегося с князем, — свидетельством тем более ценным, что исходит оно от лица, не имевшего по отношению к Владимиру никаких национальных, конфессиональных или личных пристрастий. Это — Бруно Кверфуртский, чье имя уже не раз упоминалось на этих страницах. Прежде чем обратиться к его известию о Владимире, естественно сказать несколько слов о нем самом.