Эпоха стального креста

И, уронив «Остров Сокровищ» на пол, Кэтрин прижала к себе дочку Жан-Пьера и тихонько заплакала...

Лежа на нарах у себя в отсеке, я размышлял о грядущей незавидной участи. Шансы мои были примерно равны – существовала высокая вероятность того, что Лаврентию просто не поверят, сочтя его россказни трусливым бредом. Но так или иначе предстояло служебное разбирательство, а это само по себе было уже серьезно.

Обедать я не пошел – есть совсем не хотелось. После обеда заглянул Гюнтер и сообщил, что Аврелию стало худо от нанесенных самому себе ранений, и они с Саймоном перенесли магистра в его отсек под присмотр Джерома. Позже туда же подтянулись Бернард, Карлос и Конрад, очевидно, на проведение оперативного совещания по произошедшим событиям. Ожидался или нет разбор моего поведения, Гюнтер не знал, но, учитывая серьезность проступка, нареченного даже изменой, проблема должна была решаться одной из первых. На это также указывало отсутствие на совещании меня и Вольфа, хотя рядовая «оперативка» всегда требовала пребывания на ней и комсостава среднего звена, к какому я, благодаря гибели нашего магистра, с недавних пор имел честь принадлежать. И только обсуждение дисциплинарных вопросов обычно проходило в столь узких кругах...

– Натворили вы дел, брат Эрик, – сочувственно пробурчал германец, прежде чем уйти.

– Ты тоже считаешь это изменой? – задал я ему остро волнующий мою совесть вопрос.

– Конечно, нет! – не раздумывая ответил он. – Но докажите обратное... магистру Аврелию.

– Не переживай – выкручусь, – подмигнул я великану, хотя даже и не знал, что вообще следовало говорить в свое оправдание.

– Ну тогда... желаю удачи! – напутствовал меня Гюнтер, выходя из отсека.

Вечером дождь вновь полил в полную силу. Я стоял и глядел на него в трейлерное окно. Пусть будет все как будет, решил я, врать и юлить не стану, а расскажу только то, что произошло. В конце концов, трибунал за эти нарушения не грозил (уж чего-чего, а измену сюда ни к какому боку не пришьешь!); ниже замкома меня не разжалуют. Ну в самом худшем случае сошлют в региональный магистрат, и все. Короче, выживу...

Уже смеркалось, когда за мной явился-таки долгожданный рассыльный от командования – боец Пятого отряда брат Клаус.

– Вас вызывает магистр Аврелий к себе в кабинет, – сухо проинформировал он меня.

– ...на вручение черной метки с надписью «низложен», – печально закончил за ним я, хотя положение мое наименее всего располагало к остротам.

Клаус недоуменно вылупил глаза и, не найдя, что сказать, только пробурчал:

– Не понимаю, о чем вы толкуете. Никогда не слыхивал о такой награде.

– Это не награда, брат Клаус, – пояснил я, натягивая плащ. – Это скорее строгий выговор.

– Да бросьте, вы же спасли ему жизнь, – напомнил он мне о моем «геройском подвиге», так красочно инсценированном Бернардом.

– Вазу-то спас, а цветок погубил... Ладно, идем...

Левая рука магистра Аврелия покоилась в широкой перевязи, а сам он возлежал на обложенных подушками нарах и сильно смахивал на древнего восточного султана с иллюстраций к «Тысяче и одной ночи...», прочитанной мной в юности. Не хватало лишь смуглого слуги с опахалом и прильнувших к его ногам полуобнаженных наложниц. Их заменяли другие менее привлекательные личности.

Бернард и Карлос сидели на нарах напротив «султанского ложа», а в ногах «недорезанного Иудой» – как раз там, где и надлежало пребывать вышеупомянутым наложницам – скрестив свои миниатюрные пальцы на выпуклом животике, скромно притулился магистр Конрад, не имеющий с восточными красавицами абсолютно никакого сходства.

И на что я обратил внимание в первую очередь – на лицах как инквизиторов, так и командиров отражалось неприкрытое недоверие к моей нарисовавшейся перед ними персоне: холодное у Мясника и Матадора, презрительное у Аврелия и обиженное у коротышки Конрада. Волей-неволей я замешкался под пристальным вниманием четырех пар глаз и замер у входа.

– Возьмите стул и садитесь, брат Эрик, – бросил мне хозяин кабинета, указав здоровой рукой на табурет своего отсутствующего дьякона. Я повиновался. – Догадываетесь, зачем вас сюда пригласили?

– Да, ваша честь, – ответил я, оседлав жесткое сиденье. – По поводу произошедшего утром инцидента, а также якобы чьей-то измены.

– Ну, измена – это, конечно, громко сказано. Пока о ней речь вести рано, однако мыслите вы верно. И об убийстве вами Проклятого мы тоже говорить не будем – вы поступили совершенно правильно и упрекать вас я не имею никакого морального права. Вы спасли мою жизнь – огромное спасибо вам за это...

Ни единый мускул не дрогнул на лице бородатого лицемера, а взор его и впрямь выражал благодарность, не вызывая никаких сомнений в ее искренности ни у Гонсалеса, ни у Конрада, уверенных в том, что бунт действительно имел место. Какой грандиозный актерский талант, какая великолепная игра!

– Дело в другом, брат Эрик. Пожелавший покаяться отступник Лаврентий сообщил нам сегодня, что вы общались с Иудой более, чем от вас требовалось, и даже без моей санкции приводили к нему детей. Лаврентий заверил письменное покаяние и в нем поклялся именем Пророка и Господа Бога, что все так и было. И теперь мы просто вынуждены провести расследование. Что вы можете сказать в свое оправдание?

И магистр, склонив голову набок, весь обратился в слух.

– Я не вижу, в чем должен оправдываться, ваша честь, – стараясь не допускать в голосе виноватых интонаций, пожал плечами я. – Что здесь предосудительного? Пленник попросил свидания с семьей, и я удовлетворил его просьбу, устроив им непродолжительную встречу. Вы отсутствовали в лагере, проконсультироваться было не у кого и чтобы после не отвлекать никого из вас по столь пустяковому вопросу...

– Непродолжительная встреча?! Пустяковый вопрос?! Вы называете непродолжительным и пустяковым двухчасовое свидание Иуды с детьми и любовницей да еще и без вашего наблюдения?! – Аврелий знал и такую деталь.

– Ну, у него большая семья, – я попытался изобразить улыбку. Получилось довольно убого.

– Ничего смешного тут нет, брат Эрик! – Голос магистра набирал угрожающую суровость. – А есть преступная халатность при несении службы! Не кажется ли вам, что из-за длительного общения с Проклятым вы чересчур размякли, командир взвода? А что за беседы вели вы с ним по ночам? Мы, конечно, не особенно доверяем этой собаке Лаврентию даже несмотря на его клятвенное признание, однако еретик утверждает, что темы ваших бесед охватывали далеко не Святое Писание, а даже наоборот – носили протестантский характер!

Вот влип так влип! Нет, имей я такой же подвешенный язык, как у Михаила, им бы всем давным-давно стало совестно за то, что они незаслуженно унижают здесь боевого командира Охотников. Но мой речевой орган не имел подобной защитной реакции, и к тому же меня сковывала колоссальная нервозность, явно не способствующая красноречию.

– Уверяю вас, ваша честь, ничего богохульного Иуда не говорил («Ой, ведь вру – говорил, да еще как говорил, паразит!»), – я, в отличие от Михаила, очень фальшиво изображал оскорбленную невинность. – Он от скуки поведал мне о своей жизни; я задал ему пару-тройку вопросов, и все! Да, признаю: из любопытства – и только из-за него! – я нарушил несколько инструкций, а посему прошу наказать меня в соответствии с буквой Устава!

– Погодите, брат Эрик, не спешите, – осадил Аврелий мое показное самобичевание. – Лаврентий также утверждает, что вы приняли у Проклятого исповедь...

Вот где Эрик Хенриксон едва не наделал в штаны, да простите меня за столь неромантическую откровенность! Банальный треп без задней мысли с одурманенным морфием Жаном-Пьером вылился теперь мне в обвинение в одном из тягчайших грехов – самовольного проведения церковного ритуала лицом, не имеющим на это никакого права. По степени тяжести данное преступление стояло рядом с колдовством и крайним богохульством. Личная трагедия Проклятого Иуды жила и после его смерти, продолжая уничтожать всех соприкасавшихся с ней...