Еретик

Слова архиепископа ошеломили собравшихся. В этот момент каждый из них понял, что и он виноват в падении своего предстоятеля. А каноник Петр, самый твердый духом, смущенно начал оправдываться, что-де капитул защищал старинное право, за ним и попы-оборванцы принялись умолять о прощении – ведь он истинный глава их, предстоятель до самой смерти, примас Хорватский!

– От гордого титула осталось лишь горькое воспоминание, – печально возразил Марк Антоний. – А теперь ступайте! Ступайте!..

Тяжкий запах немытых тел остался после них, или это только показалось утратившему покой прелату. Неподвижный воздух наполняли испарения нечистой плоти и грязных одеяний. Он задыхался.

– Смердит сей твердокаменный диоцез, – с отвращением вздохнул он, – смердит, не имея сил подняться над своими развалинами.

Его попытки проложить дорогу идеалам Возрождения были заранее осуждены на провал. На разбитых, опустошенных, вросших в землю руинах, над которыми реяли стяги папы, венецианского льва или габсбургского кесаря, пышным цветом распускались мелкий сепаратизм и всеобщее низкопоклонство. Замкнуться в себе или присоединиться к одной из крупных держав – в этом состояла дилемма для них, подхваченных мировым вихрем, дилемма, исключавшая духовное объединение. Воспоминания о независимом хорватском государстве были подобны тоненькой, чуть заметной струйке дыма, поднимавшейся над разбитой вдребезги хрупкой мечтой. На ее останках торжествовала католическая церковь, пока более или менее цельная, но слепо подчиненная Риму, который сокрушил все начинания примаса, законного наследника королевства Томислава. Носить титул, а фактически быть тем, чем он был, означало принять на себя бремя полной ответственности за все,осознавая совершенное свое бессилие… Заплывшие жиром каноники, вырождающиеся аристократы, фанатики-иезуиты, пастыри, оторвавшиеся и от своей паствы, и от окружающего мира, – все это, вместе взятое, было донельзя глупым, грязным, холопским. А народ… Крестьяне, впряженные в свои орала вместо скотины, ограбленные ремесленники, беглецы, спасающиеся от турецкого меча, изуродованные солдаты-наемники, нищие с протянутой рукой, погорельцы и прокаженные собирались перед амвоном, и он толковал им об извращениях императорско-папской церкви, о конклаве кардиналов, узурпировавшем права епископского синода, об универсальном духе, о тех вещах, которые им, голодным и забытым, казались блажью сытого господина. Эта толпа будет лизать башмаки любому, кто бросит ей милостыню. Достаточно им было увидеть у представителя Рима на пристали золотой крест и кошель с деньгами, как община возопила «осанна», причем самыми горластыми оказались те, кто усерднее других поддакивал архиепископу, когда тот обличал разбойников и угнетателей.

Звучали громкие возгласы в честь папского посланца отправившегося помолиться святому Киприану, которого так часто номинал Марк Антоний. Возглашали многие лета генералу иезуитского ордена, стражу католического единства. Доминис, грустный, стоял у окна с двумя своими учениками, различая голоса знакомых.

– Глупцы, – не выдержал Иван, – славят тех, кто лишает их родины и даже имени.

Быстро забывающая, нищая и угнетенная толпа могла слепо подчиниться любым повелениям церковных владык· теперь иезуиты поднимали ее против реформатора. Доминис уловил потаенную угрозу себе в чрезмерных восхвалениях папе и Обществу Иисуса. Уже одно то, что его имя и титул ни разу не выкликнули, даже подойдя к самым его окнам, было достаточно зловещим. С триумфом двигался посланец папы по столице митрополии, а предстоятель ее, исполненный отчаяния, укрывался за стенами своей резиденции. Такова в этих краях судьба человека, который хочет думать по-своему, – ему суждено оставаться одиноким. Восторг, испытываемый толпой, непременно сопутствовал тиранам, которые были столь же непостоянными, невежественными и деспотичными, как сама толпа. Проповеди Доминиса в соборе лишь мобилизовали воинствующую глупость. И вот сегодня все вышли на улицу с изображениями своих патронов, гербами, девизами, символами я значками, дабы выразить преданность римской церкви, единственному надежному защитнику от турецкого полумесяца, который угрожающе торчал па башнях древнего Клиса; вполне понятно, что действия примаса в глазах местных жителей были темными и опасными.

Торжественно вступал во дворец папский легат, оставив в галерее вооруженную охрану. Серая сутана подчеркивала его высокий рост и худобу. Единственным украшением на выпяченной по-военному груди был золотой крест. Невозмутимый м бесстрастный вестник иезуитов олицетворял таинственный и страшный орден, подчинявший себе тело и душу человека.

Они стояли лицом к лицу, испытывая любопытство людей, которые много слышали друг о друге, но которым до сих пор ее довелось встретиться. Охрана перекрыла вход, восторженно ревущая толпа окружила дворец, однако теперь посреди всеобщего шума можно было различить отдельные возгласы в честь примаса Далмации и Хорватии. Выходит, горожане сельские попы не совсем покинули его; наверняка среди них были Капогроссо и Дивьян. В торжественном облачении, с символами своего достоинства встречал архиепископ и примас гостя из Рима, словно позабыв на время о своем пошатнувшемся престиже. Да, единственное, что они приняли целиком на этой гайдукской границе, это умирать с высоко поднятой головой. Молча смотрел Доминис на всемогущего иезуита, по воле своего ордена прибывшего с полномочиями папы. Его солдатские манеры несколько смягчались лицемерной предупредительностью, характерной для церковных иерархов. В трепетном мерцании свечей каменными казались но только его челюсти, но и изборожденные глубокими морщинами лоб и щеки, он походил на восставший из могилы скелет, облаченный в сутану. И голос его, нарушивший мучительную тишину, отдавался гулко, словно в пустоте огромного склепа.

– Марк Антоний! Я преодолел густые, полные опасностей леса, переплыл бушующее море. Неужели самыми трудными для меня окажутся семь этих шагов, от человека к человеку? Ты глыбою вознесся над бездонными далматинскими ущельями. Запомни! Церковь воздвигнута не на склоне добродетели, но на грехах людских. Нет ничего меж нами, брат, через что оказалось бы невозможным переступить.

– Там, где стою я, ровное поле, открытое всякому.

– Вспомни, Спаситель не придет лишь к надменному праведнику.

– Я – грешен.

– Брат, я несу тебе благословение святого отца.

– За благословение, – поклонился архиепископ, – благодарю его.

– Святейший посылает тебе свой отеческий поцелуй.

Монах подошел к Доминису и сухими губами коснулся обеих его щек. При этом ритуальном поцелуе оба они чуть-чуть покраснели, не сумев скрыть взаимного отвращения. Сколь бы ни был человек лукав и как бы ни владел собой подлинные чувства скрыть не всегда удается. Между ними стояла стена, по обе стороны которой каждый играл свою роль. Вместо того чтобы вернуть поцелуй, Доминис лицемерно произнес:

– В Риме вместо меня, недостойного, поцелуи его святой перстень.

– Ты сам будешь иметь эту честь, – возразил легат с таким выражением на лице, точно он сообщал самую благую весть. – Радуйся! Мне велено пригласить тебя в Рим…

– В Рим?!

– …где и подобает пребывать твоей учености. Мы не позабыли о твоих талантах. Твой светлый разум не должен угаснуть в этой провинции.

Тринадцать лет назад они швырнули его в глушь турецкому шайтану в зубы, а теперь вдруг надумали при звать в Ватикан. Папский нунций в Венеции засыпал Доминиса повелениями и посулами, он не отзывался, и вот канцелярия послала сюда полномочного посланца папы Павла V с отеческим поцелуем, не предвещавшим ничего доброго. Какой-нибудь хитрой уловкой надобно было ликвидировать угрозу.

– Здесь в тишине я могу заниматься своими исследованиями.

– Без поддержки папы, святого ордена, Римской коллегии?

– Мои сочинения до сих пор не встречали вашего одобрения.

– Что ты говоришь? – изумился иезуит. – Разве не мы доверяли тебе важнейшие кафедры? Самые светлые головы должны собраться вокруг святого престола, ибо оттуда исходит благодать на мир верующих. Святейшего папу Павла Пятого весьма интересуют твои суждения, и он охотно бы их выслушал…

– После того как он обязал меня выплачивать деньги Андреуччи? Оспорил мои прерогативы примаса? Посылал мне укоры и даже грозил отлучением?

– Пусть не приводят тебя в отчаяние решения канцелярии. Брат мой, я возвращаю тебе милость генерала.

Патер преуменьшал значение действий папы, должно быть оттого, что не мог их вовсе отрицать, а может быть, он и в самом деле не придавал им никакого веса. Доминис слыхал о соперничестве между различными ведомствами и конгрегациями Ватикана, однако он прекрасно понимал и то, что в их политике по отношению к провинциям различия не играют роли, и, кроме того, он был не настолько простодушен, чтобы доверять милости, которой жаловал его генерал ордена. Архиепископ явно отвергал великодушие покровителя, и легат, нахмурившись, продолжал:

– Ты не достаточно искусен, чтобы нести пастырский посох. Более этой мантии тебе подошла бы мантия ректора…

– Да, – согласился Доминис, – чтобы управляли вы…

– Мы оберегаем святой престол, – строго поправил монах. – Твой разум проложил бы тебе дорогу.

– Куда? В чулан за кафедрой? Никогда не было полного доверия к нам, ученым. И это распространилось на меня, когда я был поставлен епископом и примасом этих развалин.

– Прежде чем требовать полного доверия, спроси себя, Марк Антоний, полностью ли ты доверился святому отцу и ордену. Не утаил ли ты что-либо для себя? Ибо это явилось началом твоего отчуждения. Тайная мысль внутри тебя вырастала в ощущение провинности. А исповедайся ты вовремя нам, тебе стало бы легче, брат мой. Святой орден должен знать обо всех раздумьях, предчувствиях, сомнениях, полный милости к исповедующимся…

Сурового пастыря охватило вдохновение, и он даже преобразился, возвещая смутьяну милость Спасителя. Глубокие морщины у него на лице разгладились, губы увлажнились, бегающие глаза засияли отеческой добротой. Мягкий баритон вдохновенно пытался сокрушить броню давнего воспитанника иезуитов, и, противостоя ему, разум Доминиса искал фактов:

– Святой престол настаивает на незыблемости некоторых догматов…

– Жизнь следует посвятить истине. Папа желает обсудить новые научные теории.