Эрос и цивилизация. Одномерный человек

Конкретнее, нас интересуют «культурные герои», живущие в воображении как символы той установки и тех деяний, которые определили судьбу человечества. И уже в самом начале мы сталкиваемся с тем, что преобладающим культурным героем является плут и (страдающий) богоборец, который создает культуру ценой вечной муки. Он символизирует производительность и неутолимую жажду к овладению жизнью, и здесь неразличимо переплетаются благословение и проклятие, прогресс и мучительный труд. Прометей — герой-архетип принципа производительности. Но в мире Прометея Пандора — женский принцип, сексуальность и наслаждение — предстает как несущая разрушение и проклятие. «Почему в женщинах видят проклятие? Обличение сексуальности, завершающее раздел [о Прометее у Гесиода], подчеркивает прежде всего их экономическую непроизводительность; они — бесполезные трутни, статья роскоши в бюджете бедного человека». [194]

194

См.: Brown, Norman О. Hesiod's Theogony. New York: Liberal Arts Press, 1953, pp. 18–19, 33; Hermes the Thief. University of Wisconsin Press, 1947, pp. 23ff. — Примеч. авт.

Красота женщины и обещаемое ею счастье обладают роковым свойством в цивилизованном мире труда.

Если в Прометее мы находим культурного героя тяжелого труда, производительности и прогресса посредством репрессии, то символы иного принципа реальности следует искать на противоположном полюсе. Такие фигуры, представляющие совершенно иную действительность, мы видим в Орфее и Нарциссе (которые родственны Дионису: антагонисту бога, санкционирующего логику господства и царство разума) [195] . Они не стали культурными героями западного мира, а превратились в образы радости и удовлетворения: голос, который не произносит команды, а поет; жест, который предлагает и принимает; деяние, которое ведет к покою и останавливает труд покорения; освобождение от времени, которое соединяет человека с богом и с природой. Их образы сохранились в литературе. В «Сонетах к Орфею»:

195

Символ Нарцисса и термин «нарциссический» используются здесь не в том значении, которое они получили в теории Фрейда. См. ниже. — Примеч. авт.

Как девочка почти… Ее принес союз счастливый лиры и напева. Она пришла, веснянка, королева, и полонила слух мой, и из роз постель постлала в нем. И сном ее стал весь наш мир, и я, плененный, слушав и леса шум, и луга забытье, и собственную замершую душу. О звонкий бог, как ты сумел найти таких гармоний звуки, что проснуться она не жаждет? Встала, чтоб почить. А смерть ее? Дано ль нам уловить мотив последний этот? — Струны рвутся. Она уходит… Девочка почти… [196]

196

Рильке P.M. Сонеты к Орфею (пер. А. Карельского). — Примеч. авт.

Или Нарцисс, пытающийся в отражении в воде поймать собственную красоту. Склонившись над рекой времени, в которой все формы проносятся и ускользают, он мечтает:

Когда же время, смирив свой бег, остановит и движение воды? О формы, божественные, вечные формы! Когда же наступит долгожданный покой, и вы явитесь на свет? Когда, в какой ночи, в какой тиши вы — прозрачными кристаллами — вызреете вновь?

Рай надобно возрождать ежечасно и повсеместно, он ведь лежит не за тридевять земель, он не в далекой Thule. Он — под покровом видимостей. Подобно тому, как крупинка соли — прообраз кристалла, любая форма несет в себе потаенную гармонию — скрытую возможность собственного — совершенного — бытия, и вот наступает ночное безмолвие — время, когда уходят самые высокие воды и в укромных расселинах, скрытые от взоров, расцветают друзы.

Всякая вещь стремится к утраченной форме… [197]

197

Жид А. Трактат о Нарциссе // Новый круг, № 1, 1993. С. 220. — Примеч. авт.

Надежду слышу там, где слышит речь мою Покой, склонившийся к вечернему ручью, Я чую буйный рост серебряной осоки, И дерзко обнажив померкшую струю, Восходит диск луны предательски-высокий. [198] Admire dans Narcisse un eternel retour Vers l'onde ou son image offerte a son amour Propose a sa beaute toute sa connaissance. Tout mon sort n'est qu'obeissance A la force de mon amour. Cher corps, je m'abandonne a ta seule puissance; L'eau tranquille m'attire ou je me tends mes bras A ce vertige pur je ne resiste pas. Que puis-je, о ma Beaute, faire que tu ne veuilles? [199]

198

Валери, Поль. Нарцисс говорит (пер. Р. Дубровкина). — Примеч. авт.

199

«Восхищайтесь в Нарциссе вечным возвращением к зеркалу воды, которая предлагает, что образ — его любви, а его красоте — все его знание. Вся моя судьба — это покорность силе моей любви. Тело, я бессилен перед твоей властью; безмятежная вода ожидает меня там, где я протягиваю свои руки: я не сопротивляюсь этому совершенному безумию. Разве я могу сделать что-то, о моя Красота, против твоего желания?» Valery, Paul. (Cantate du Narcisse, Scene II.) — Примеч. авт.

Язык этого произведения выдержан в тональности «diminution des traces du peche originel» [200] — восстания против культуры, которая держится тяжелым трудом, господством и отречением. В образах Орфея и Нарцисса примиряются Эрос и Танатос. Они возвращают опыт мира, который не завоевывается, а освобождается, опыт свободы, которая должна пробудить силу Эроса, связанного репрессивными и окаменевшими формами отношений между человеком и природой. Эта сила несет не разрушение, а мир, не страх, а красоту. Достаточно перечислить черты этих образов, чтобы описать намеченное ими измерение: оправдание удовольствия, уход от времени, забвение смерти, тишина, сон, ночь, рай — принцип нирваны как жизнь, а не смерть. Бодлер создает образ такого мира в двух строках:

200

избавление от печати первородного греха (фр.). — Примеч. пер.

La, tout n'est qu'ordre et beaute, Luxe, calme, et volupte. [201]

Вероятно, это единственный контекст, в котором слово порядок теряет свой репрессивный оттенок: это порядок, рождаемый удовлетворением и Эросом. Статика торжествует над динамикой, но этой статике в полной мере свойственны энергичность и продуктивность в форме чувственности, игры и песни. Всякая попытка конкретизировать эти однажды запечатленные образы другим языком обречена на провал, ибо за пределами языка искусства они изменяют свое значение и сливаются с репрессивными коннотациями, навязываемыми им репрессивным принципом реальности. Но остается задача добраться до их источника, до реальности, которая в них выражена.

201

«Во всем порядок и красота, покой и чувственность». — Примеч. авт.

В отличие от культурных героев прометеевского ряда в саму сущность героев мира Орфея и Нарцисса входит недействительность, нереалистичность. Они обозначают «невозможную» установку и способ существования. «Невозможны» и деяния культурных героев, относящиеся к области невероятных, сверхчеловеческих чудес. Однако цель и «значение» их деяний не чужды действительности. Они не взрывают последнюю, а, напротив, укрепляют и двигают вперед; в этом их ценность. Однако орфико-нарциссические образы именно взрывоопасны, они не утверждают «образ жизни», а указывают на мир глубин и смерти. В лучшем случае они поэтическое «нечто для души и сердца». Однако они не несут никакого «сообщения», кроме отрицательного: о непобежденности смерти и о том, что нельзя отвергать зов жизни, наслаждаясь красотой.

Такие моральные сообщения накладываются на самое различное содержание. Орфей и Нарцисс такие же символы действительности, как Прометей и Гермес. Деревья и животные отвечают пению Орфея, весна и лес отвечают желанию Нарцисса. Эрос Орфея и Нарцисса пробуждает и освобождает потенции, живущие в вещах одушевленных и неодушевленных, относящиеся к органической и неорганической природе — но подавленные неэротической действительностью. Эти возможности указывают на присущий им telos,как, например: «только быть самими собой», «здесь-бытие», существование.

Орфический и нарциссический опыт мира отрицает опыт, на котором зиждется мир принципа производительности. В нем преодолевается противоположность между человеком и природой, субъектом и объектом. Бытие переживается как удовлетворение, объединяющее человека и природу так, что в осуществлении человека ненасильственно осуществляет себя и природа. Одаренные речью, любовью и лаской, цветы, родники, животные становятся самими собой — рождают красоту, и не только для тех, кто к ним обращается, но и для самих себя, «объективно». «Le mond tend a la beaute» [202] . Орфический и нарциссический Эрос дарует природным вещам свободу для того, чтобы они могли быть самими собой. Но в этом они зависимы от Эроса: только в нем они получают свой telos.Песня Орфея умиротворяет мир животных, примиряет льва с ягненком и льва с человеком [203] . Природный мир, как и человеческий, — мир угнетения, жестокости и страданий; и, как и последний, он ждет своего освобождения. В этом заключается работа Эроса. Песня Орфея оживляет камни, заставляет двигаться леса и скалы — но двигаться для радости.

202

Мир тянется к красоте (фр.). — Примеч. пер.

203

Bachelard, Gaston. L'Eau et les Reves. Paris: Jose Corti, 1942, p. 38. См. также (p.36) формулировку Иоахима Гаскета: «Мир — это огромный Нарцисс, который замят мыслью о себе». — Примеч. авт.

Любви Нарцисса отвечает эхо природы. Разумеется, Нарцисс представляется антагонистомЭроса: он отвергает любовь, соединяющую с другими человеческими существами, и за это наказан Эросом [204] . Как антагонист Эроса Нарцисс символизирует сон и смерть, тишину и покой [205] . Во Фракии его тесно связывали с Дионисом [206] . Но не холодность, аскетизм и себялюбие окрашивают образы Нарцисса; не эти жесты Нарцисса сохранены искусством и литературой. Его молчание рождено не бесчувственной суровостью; презирая любовь охотников и нимф, он отвергает один Эрос ради другого. Его жизнь наполнена собственным Эросом [207] , и любит он не только самого себя. (Он не знает, что восхищающий его образ принадлежит ему.) И если его эротическая установка сродни смерти и ведет к смерти, то между покоем, сном и смертью нет болезненного водораздела и различия: на всех этих ступенях царит принцип нирваны. И после своей смерти он продолжает жить как цветок, носящий его имя.

204

Wieseler, Friedrich. Narkissos: Eine kunstmythologische Abhandlung. Gottingen, 1856, pp. 90, 94. — Примеч. авт.

205

Ibid., pp. 76, 80–83, 93–94. — Примеч. авт.

206

Ibid., p. 89. Нарцисс и Дионис очень близки (если не тождественны) в орфической мифологии. Титаны хватают Загрея — Диониса в момент, когда он созерцает свое отражение в зеркале, данном ему ими. В древней традиции (Плотин, Прокл) зеркальное удвоение истолковывается как начало самопроявления бога во множестве явлений мира — процесс, завершающим символом которого служит разрывание бога на куски титанами и его повторное рождение Зевсом. И, следовательно, миф выражает воссоединение того, что было разделено, Бога и мира, человека и природы — тождества единого и многого. См.: Rhode, Erwin. Psyche. Freiburg, 1898, II, 117; Kern, Otto. Orpheus. Berlin, 1920, pp. 22–23; Linforth, Ivan M. The Arts of Orpheus. University of California Press, 1941, pp. 307ff. — Примеч. авт.

207

В наиболее ярких изложениях Нарцисс находится в обществе Амура, который печален, но отнюдь не враждебен. См.: Wieseler. Narkissos, pp. 16–17. — Примеч. авт.