Эрос и цивилизация. Одномерный человек
Шрифт:
Искусство бросает вызов господствующему принципу разума: утверждая закон чувственности, оно противопоставляет логике подавления табуированную логику удовлетворения. Через сублимированную эстетическую форму оказывает свое действие несублимированное содержание — интимная связь искусства с принципом удовольствия [236] . Исследование эротических корней искусства играет важную роль в психоанализе; однако их работа и функция видны скорее в искусстве, чем в художнике. Эстетическая форма — это чувственная форма, создаваемая порядком(order) чувственности.И если «совершенство» чувственного познания определяется как красота, то это определение удерживает внутреннюю связь с инстинктивным удовлетворением, и эстетическое удовольствие по-прежнему остается удовольствием. Но источник чувственного удовольствия (sensual origin) оказывается «подавленным», и удовлетворение возникает от чистой формы объекта. «Свободная игра» творческого воображения санкционирует непонятийную истину чувств как эстетическую ценность и делает возможной свободу от принципа реальности. Создаются условия для признания реальности, существующей по иным нормам. Однако, поскольку эта другая, «свободная» реальность принадлежит сфере искусства, а ее опыт — эстетическому подходу, ее существование ни к чему не обязывает и не способно подчинить себе обыденное человеческое существование: она «нереальна».
236
См.: Rank, Otto. The Play-impuls and Aesthetic Pleasure // Art and Artist. New York: Alfred Knopf, 1932. — Примеч. авт.
Попытка Шиллера преодолеть сублимированность эстетической функции отталкивается от кантовской позиции: только благодаря тому, что воображение занимает центральное положение среди способностей души, и благодаря
237
Шиллер Ф. Письма об эстетическом воспитании, с. 283. — Примеч. авт.
…наслаждение отделилось от работы, средство от цели, усилие от награды. Вечно прикованный к отдельному малому обломку целого, человек сам становится обломком; слыша вечно однообразный шум колеса, которое он приводит в движение, человек не способен развить гармонию своего существа, и, вместо того чтобы выразить человечность своей природы, он становится лишь отпечатком своего занятия, своей науки. [238]
Поскольку сама цивилизация «нанесла человеку эту рану», то лишь новая форма цивилизации может принести исцеление. Причина раны — антагонизм между двумя полярными измерениями человеческого существования. Шиллер описывает этот антагонизм рядом спаренных понятий: чувственность и разум, материя и форма (дух), природа и свобода, особенное и всеобщее. Каждым из этих измерений руководит базовый импульс:«чувственный импульс» и «импульс формы» [239] . Первый существенно пассивен, рецептивен, последний тяготеет к активности, власти, господству. Их сочетанием и взаимодействием создается культура. Но в утвердившейся цивилизации их отношение было антагонистичным: вместо того чтобы примирить оба импульса, сделав чувственность рациональной, а разум чувственным, цивилизация подчинила чувственность разуму таким образом, что утверждение первого принимает разрушительные и «дикие» формы, в то время как тирания разума истощает чувственность и толкает ее к варварству. Только свободное осуществление человеческих возможностей может привести к разрешению конфликта. Так как только импульсы обладают фундаментальной силой, воздействующей на человеческое существование, примирить эти два импульса способен только третий, опосредующий, который Шиллер определяет как побуждение к игре.Его целью являются красота и свобода. Теперь мы постараемся восстановить полное содержание шиллеровского термина после слишком усердного его употребления в эстетической традиции.
238
Там же, с. 265, 266. — Примеч. авт.
239
Там же, с. 287, 288. — Примеч. авт.
Задача сводится к поиску разрешения «политической» проблемы: освобождению человека от бесчеловечных условий существования. Шиллер утверждает, что для решения политической проблемы «необходимо пройти через эстетическое, ибо именно красота ведет к свободе». Импульс игры — носитель освобождения. Его цель — не игра «с» чем-то, скорее это игра самой жизни, ускользающей за пределы нужды и внешнего принуждения, как проявление существования без страха и тревоги, и значит — проявление самой свободы. Человек свободен только там, где он свободен от принуждения: внешнего или внутреннего, физического или морального, — когда его не ограничивают ни законы, ни потребности [240] . Но такое принуждение — реальность. Следовательно, свобода есть, строго говоря, свобода от утвердившейся реальности: человек становится свободным, когда «реальность теряет свою серьезность», а ее необходимость «становится легкой» (leicht) [241] . «Величайшая тупость и величайший ум проявляют некоторое сходство в том, что оба ищут лишь реального», однако такая потребность, такое влечение к реальному «являются всего лишь следствием недостатка». Напротив, «равнодушие к реальности и внимание к видимости» (показ, Schein) свидетельствуют о свободе от нужды и «истинном расширении человеческой природы» [242] .
240
Там же, с. 300, 319. — Примеч. авт.
241
Там же, с. 300, 301. — Примеч. авт.
242
Там же, с. 343, 344. — Примеч. авт.
В подлинно человечной цивилизации человеческое существование будет скорее напоминать игру, чем труд, и человек будет жить скорее в сфере видимости, чем нужды.
Эти идеи — одно из наиболее значительных достижений человеческой мысли. Важно понять, что речь идет не о трансцендентальном, «внутреннем» освобождении от действительности или просто интеллектуальной свободе (на чем недвусмысленно настаивает Шиллер [243] , но о свободе всамой действительности. Это — бесчеловечная действительность нужды и недостатка, которая «теряет свою серьезность» тогда, когда нужда и недостаток могут быть удовлетворены без отчужденного труда. Только тогда человек свободен для «игры» своими и природными способностями и возможностями и, только «играя» ими, он свободен. Его миром становится видимость (Scheiri),а его порядком — красота. Это осуществление свободы, игра, которая большепринудительной физической и моральной реальности: «…в приятном, в добре, в совершенстве человек проявляет только свою серьезность, с красотой же он играет». [244] Такие формулировки могли бы выглядеть как безответственный «эстетизм», если бы мир игры был всего лишь орнаментом, роскошью, праздником в репрессивном в остальном мире. Но в данном случае эстетическая функция понимается как принцип, организующий человеческое существование в его целом. И, только став «всеобщим», он способен это сделать. Эстетическая культура предполагает «совершенный переворот всего способа ощущать» [245] , и такая революция становится возможной только при достижении цивилизацией высочайшей физической и интеллектуальной зрелости. Только тогда, когда на смену «принуждению потребностей» придет «понуждение избытка» (изобилия), человеческое существование получит толчок к «свободному движению, которое само для себя есть и цель, и средство» [246] . Освобождение от гнета целей, достижение которых приносит страдания, и навязываемых нуждой функциональных ролей (performances) поможет человеку вернуть себе «свободу быть тем, чем он должен быть» [247] . Но то, что «должно» быть, — это сама свобода: свобода играть. Мыслительной способностью, осуществляющей эту свободу, является воображение [248] . Оно постигает и проектирует возможности бытия в целом; освобожденные от порабощающей материи, они предстают как «чистые формы», создающие собственный порядок: они существуют «согласно законам красоты» [249] .
243
Там же, с. 317, 351, 352. — Примеч. авт.
244
Там же, с. 301. — Примеч. авт.
245
Там же, с. 350. — Примеч. авт.
246
Там же, с. 351. — Примеч. авт.
247
Там же, с. 321. — Примеч. авт.
248
Там же, с. 346. — Примеч. авт.
249
Там же, с. 330. — Примеч. авт.
И если бы этот порядок возвысился до принципа цивилизации, импульс игры буквально преобразил бы действительность. Природа, объективный мир переживались бы тогда не как
господствующие над человеком (как в примитивном обществе) и не как порабощенные человеком (как в существующей цивилизации), но скорее как объект «созерцания» [250] . Такое изменение основополагающего и формирующего опыта ведет к изменению самого объекта опыта: освобожденная от насильственного господства и эксплуатации и формируемая принципом игры, природа также стала бы свободной от собственной жестокости, чтобы явить богатство своих бесцельных форм, выражающих «внутреннюю жизнь» ее объектов [251] .250
Там же, с. 339. — Примеч. авт.
251
Там же, с. 332. — Примеч. авт.
Соответствующее изменение произошло бы и в субъективном мире. Здесь эстетический опыт также упразднил бы неистовую и эксплуатативную производительность, превращающую человека в инструмент труда. Но это не означало бы возвращения к состоянию страдательной пассивности. Его существование по-прежнему было бы деятельным, но «чем он владеет и что он создает, не должно носить на себе следов служебности и боязливой формы его цели» [252] ; за пределами нужды и тревоги человеческая деятельность обретает форму видимости— свободного проявления возможностей.
252
Там же, с. 353. — Примеч. авт.
В этом месте взрывная сила концепции Шиллера становится особенно очевидной. Согласно его диагнозу, недуг цивилизации состоит в конфликте двух основополагающих импульсов человека (чувственного побуждения и побуждения к форме) или скорее в насильственном «разрешении» этого конфликта: учреждении репрессивной тирании разума над чувственностью. Следовательно, для примирения враждующих импульсов необходимо устранить эту тиранию, т. е. восстановить чувственность в своих правах. Путь к свободе пролегает через освобождение чувственности, а не разума, и ограничение «высших» способностей в пользу «низших». Иными словами, для спасении цивилизации потребовалось упразднение репрессивного контроля, наложенного ею на чувственность. Именно из этой идеи вырастает Эстетическое Воспитание.Его цель — основать нравственность на почве чувственности [253] ; необходимо примирить разум с интересами чувств и ограничить господствующий импульс формы: «сама чувственность должна защищать победоносною силою свою область и противодействовать насилию духа (Geist), которому он благодаря своей опережающей деятельности весьма склонен» [254] . Разумеется, если свобода должна стать управляющим принципом цивилизации, не только разум, но также и «чувственное побуждение» нуждается в ограничительном преобразовании. Увеличение высвобожденной чувственной энергии должно прийти в согласие с универсальным порядкомсвободы. Однако, какой бы порядок ни налагался на него, чувственный импульс должен сам быть «действием свободы» [255] . Сам свободный индивид должен создать гармонию между индивидуальным и универсальным удовлетворением. В подлинно свободной цивилизации все законы устанавливаются индивидами: «свободою давать свободу — вот основной закон эстетического государства» [256] ; в подлинно свободной цивилизации «воля целого» осуществляет себя только «через природу отдельного индивида» [257] . Порядок становится свободой, только если он обосновывается и сохраняется свободным удовлетворением потребностей индивидов.
253
Там же, с. 257. — Примеч. авт.
254
Там же, с. 295. — Примеч. авт.
255
Там же, — Примеч. авт.
256
Там же, с. 355. — Примеч. авт.
257
Там же, — Примеч. авт.
Но у устойчивого удовлетворения есть роковой враг — время,внутренняя конечность и быстротечность всех условий. Поэтому идея целостного освобождения человека необходимо включает рассмотрение борьбы против времени. Мы видели, что образы Орфея и Нарцисса символизируют бунт против преходящести, отчаянные усилия задержать поток времени — иными словами, консервативную природу принципа удовольствия. Таким образом, если государство свободы действительно возможно только как «эстетическое государство», то оно должно в конечном итоге победить разрушительное течение времени. Это и есть подлинный признак нерепрессивной цивилизации. Вот почему Шиллер приписывает освобождающему побуждению к игре функцию уничтожения «времени в самом себе» и примирения бытия и становления, изменения и тождества [258] . Эта задача ведет прогресс человечества к высшей форме культуры.
258
Там же, с. 297. — Примеч. авт.
Идеалистические и эстетические сублимации, занимающие значительное место в работе Шиллера, не снижают ценности ее основных положений. Подтверждением тому служит то, что они привели в ужас Юнга. Он предупреждал, что преобладание импульса игры «снимет подавление», что повлечет за собой «обесценивание прежних высших ценностей», «культурную катастрофу» — одним словом, «варварство» [259] . Сам Шиллер, по-видимому, был менее склонен отождествлять репрессивную культуру с культурой вообще и допускал риск катастрофы для первой и даже утрату ее ценностей, если бы это привело к более высокой форме культуры. Он полностью осознавал, что первые свободные проявления импульса игры могут вызвать неприятие, ибо они будут слиты с «диким вожделением» [260] чувственного побуждения. Однако, по его мысли, эти взрывы «варварства» уйдут в прошлое с развитием новой культуры, переход к которой от старой культуры возможен только путем «прыжка». Шиллер не рассматривал вытекающие из такого «прыжка» катастрофические изменения в социальной структуре: этому препятствовала ограниченность идеалистической философии. Но его эстетическая концепция отчетливо указывает направление перемен, ведущих к нерепрессивному порядку. // Сгруппировав ее основные элементы, мы получаем: (1) Преобразование труда в игру и репрессивной производительности в «видимость», которому как определяющий фактор цивилизации должно предшествовать преодоление нужды [261] .
259
Jung C.G. Psychological Types, transl. H. Goldwin Baynes. New York: Harcourt, Brace, 1926, p. 135. — Примеч. авт.
260
Шиллер Ф. Там же, с. 353. — Примеч. авт.
261
Недавно Густавом Балли была предпринята попытка определить человеческую свободу в терминах игры на биологической основе. (Vom Ursprung und den Grenzen der Freiheit. Basel: Benno Schwabe, 1945, особенно cc. 29, 71ff, 74–75.) По его мнению, измерение свободы следует искать в свободе от обусловленности инстинктами. Человек в отличие от животного не находится в плену у своих инстинктов, но обладает некоторым entspanntes Feld-Spielraum, в котором он «сохраняет отстраненность от своих инстинктивных целей», может играть с ними и, следовательно, со своим миром. Благодаря этому отстраненному подходу к инстинктивным целям возможна человеческая культура. Несмотря на близость шиллеровской, концепция Балли означает регресс. Игровая свобода у Шиллера вырастает из освобождения инстинктов, в то время у Балли мы находим лишь «относительную свободу от инстинктов» (с. 94), свободу сопротивления инстинктивным потребностям. Неудивительно поэтому, что новая интерпретация свободы оборачивается старой свободой отречения и отрицания искушений, «смелостью» связать себя, силой самоподавления (с. 79). Совершенно естественно, что подлинная и окончательная свобода, «свобода от тревоги и смерти», отвергается как ложная и «сомнительная» (с. 100). — Примеч. авт.
(2) Направленное на себя сублимирование чувственности (чувственного импульса) и десублимация разума (импульса формы) с целью примирения двух основных антагонистических импульсов.
(3) Победа над временем, разрушающим устойчивое удовлетворение.
Эти элементы практически означают примирение принципа удовольствия и принципа реальности. Припомним основополагающую роль воображения для игры и видимости: воображение сохраняет цели мыслительных процессов, не порабощенных репрессивным принципом реальности; в виде эстетической функции они могут войти в сознательную рациональность зрелой цивилизации. Тогда игровой импульс видится как общий знаменатель двух соперничающих мыслительных процессов и принципов.