Эротизм без берегов
Шрифт:
Близкий друг Философова, остроязычная З. Гиппиус, приводит схожие обвинения в своем критическом разборе «Крыльев» в статье «Братская могила», которая появилась в седьмом номере журнала «Весы» за 1907 г. после публикации романа отдельным изданием. Статья была подписана ее обычным псевдонимом «Антон Крайний», но замечания были столь язвительны, что журнал почувствовал себя обязанным напечатать опровержение в том же номере. Гиппиус обрушилась не только на роман Кузмина за его тенденциозную порнографию и «претензии на культурность», но и на «лесбийский роман» Л. Д. Зиновьевой-Аннибал «Тридцать три урода» (1907) и сборник рассказов Л. Н. Андреева и отметила «наплыв хулиганов именно в той стороне, где преимущество отдается „эротическому“ заголению» [300] . Она даже не соизволила привести имя Кузмина или название романа в своей рецензии, — сомнительный комплимент, доказывающий их широкую известность, но приберегла для них самые ядовитые замечания: «Я ничего не имею против существования мужеложного романа и его автора. Но я имею много против его тенденции, его несомненной (хоть и бессознательной) проповеди патологического заголения, полной самодовольства» [301] . Разумеется, она знала, что в Уголовном кодексе предусмотрены наказания только за «мужеложство» [302] .
300
Крайний Антон. Братская могила // Весы. 1907. № 7. С. 60.
301
Там же. С. 63. Брюсов написал ответ в защиту журнала и публикации романа, и 11 августа 1907 г. Кузмин пишет ему: «Благодарю Вас же как душу „Весов“ за послесловие редакции к статье З. Гирпиус, так беспощадно меня поцарапавшей. Хорошо, что она „ничего не имеет против моего существования“» (Кузмин М. А. Дневник: 1905–1907. Указ. изд. С. 544). В тот же день он записал в дневнике: «Гиппиус обрушилась и на меня, хотя это и замазано послесловием, но мне было неприятно» (Там же. С. 389–390).
302
Только «мужеложство» (термин, который русские суды толковали как анальное сношение), а не гомосексуальная ориентация сама по себе, преследовалось по закону (статья 995 Уголовного кодекса; статья 996 говорит о гомосексуальном изнасиловании и совращении мужских меньшинств или душевнобольных). Об истории «мужеложства» в России и ее церковных
А. А. Измайлов, в ту пору влиятельный критик (и известный пародист), тоже сопоставил романы «современных эротоманов» Кузмина и Зиновьевой-Аннибал в своей еженедельной колонке («Литературные заметки») в «Биржевых ведомостях», где он замечал в современной литературе «определенную болезненную струю, которую пускает явно нездоровый мозг» [303] . Когда фельетон был перепечатан (в переделанном виде), он вновь выразил сожаление, что в двух романах присутствуют «элементы извращения, дегенератства и психопатии», и спрашивал: «неужели им <авторам> не стыдно предстать перед ними <своими родными. — Д.М.> с своею „литературой“?» [304] . М. Горький, стыдливый во всем, кроме собственной личной жизни, не распространялся о «Крыльях» в печати, но в 1907 г. в письме к Л. Н. Андрееву он писал о «старых рабах, которые не могут не смешивать свободу с педерастией <…> для них „освобождение человека“ странным образом смешивается с перемещением его из одной помойной ямы в другую, а порою даже низводится к свободе члена и — только» [305] . Позднее он написал Андрееву: «Кузмин, человек, видимо, малограмотный, не умеющий связно писать, не знакомый с русским языком, — творец новой культуры, оказывается!» [306] Троцкий, уделявший почти столько же внимания литературе, как и политике, в своих фельетонах 1908 г. не преминул обрушиться на «анархизм плоти» и «половую индивидуальность», примером которой был роман Кузмина, и заметил с усмешкой: «<…> господин Кузмин законы естества упразднил, и то мироздание не свихнулось со своих основ» [307] .
303
Измайлов A. A. Торжествующий Приап и соревнователи маркиза де-Сада в русской литературе // Биржевые ведомости (утр. вып.). 1907. № 9776. 3 марта.
304
Измайлов А. А. Помрачение божков и новые кумиры. Книга о новых веяниях в литературе. М., 1910. С. 108, 113 (в главе «Торжествующий Приап (Порнографы и эротоманы)»).
305
Горький и Леонид Андреев: Неизданная переписка. М., 1965. С. 288. Письмо от 26–30 июля / 8–12 августа 1907 г. (Литературное наследство. Т. 72).
306
Там же. С. 297. Письмо от 20–30 августа / 2–12 сентября 1907 г.
307
Фельетоны были опубликованы 23 ноября и 18 августа 1908 г.; вошли в кн.: Троцкий Л. Литература и революция. М., 1923; цит. по: То же. М., 1991. С. 236–237, 224.
Некий П. Дмитриев, рецензируя «Крылья» в левом петербургском «Нашем журнале», через много месяцев после появления романа осудил книгу и ее автора: «Однополая любовь не только разрушает цельность и силу полового общения людей, но даже совсем устраняет это общение. <…> Идея однополой любви бесконечно суживает человеческую жизнь и делает ее в области половых отношений крайне бедной и бессодержательной. <…> Не обогащение жизни воспевает г. Кузьмин <так всюду в рецензии. — Д.М.>, и не полноту возможных для человека переживаний, — но физическую нищету и нравственное убожество, которые никогда не найдут себе здоровой почвы в жизни». Это, продолжает он, «несчастье, с которым человеку свойственно бороться до последних сил, как борется он за жизнь и здоровье». Дальнейшее развитие идей, «воспетых» Кузминым, в «литературе не может иначе рассматриваться, как развитие паразитов, питающихся исключительно жизненными соками того организма, на котором возникает жизнь паразита. <…> Самое творчество Кузьмина не может иметь места в литературе» [308] . (Рецензия предвосхищает «дискурс болезни» советской и нацистской антигомосексуальной пропаганды 30-х гг.)
308
Наш журнал. 1908. № 1. Февраль. С. 64.
Через три года после выхода в свет «Крылья» все еще занимали почетное место в книге с тенденциозным названием «Порнографический элемент в русской литературе» Г. С. Новополина, где он развенчал Кузмина как «сексуального провокатора» и «психопата», поставившего «патологическую» грязь на «пьедестал»: «Никогда прежде не случалось кому-либо пропагандировать этот противоестественный порок открыто, никто не осмеливался его идеализировать, однако кощунственная кисть Кузмина не колеблясь принесла его апологию в жизнь и литературу» [309] . Даже Б. А. Леман, выступавший под своим обычным псевдонимом «Б. Дикс», экспериментировавший с гомосексуализмом в 1906–1907 гг., когда он провел изрядное количество времени в обществе Кузмина, мог написать о «пошлом безвкусии», «шаблонном „декадентстве“» романа и что Кузмин спускался «до порнографии бульварных романов» [310] . И всякий раз, когда неутомимый «русско-немецкий» мемуарист Фридрих Фидлер сталкивался с Кузминым, в 1907 или 1910 г., он называл его «апостолом педерастии» или «педерастическим порнографом» [311] .
309
Новополин Г. С. Порнографический элемент в русской литературе. СПб., <1909>. С. 157. Десятая глава книги (С. 155–162) всецело посвящена «Крыльям». В резюме, предваряющем десятую главу, говорится:
«М. Кузмин и Зиновьева-Аннибал. Грех Содома в идеализации М. Кузмина. Повесть „Крылья“. Ее основная идея».
Одиннадцатая глава посвящена Зиновьевой-Аннибал. Для Новополина однополая любовь была знаком вырождения высшего класса и буржуазного безразличия к общественным делам во имя личного и индивидуального.
310
Дикс Б. Михаил Кузмин // Книга о русских поэтах последнего десятилетия / Под ред. М. Гофмана. СПб.; М. 1907. С. 391.
311
Fiedler F. Aus der Literatenwelt: Charakterzuge und Urteile: Tagebuch / Ed. K. Asadowski. Gottingen, 1996. P. 368, 426.
Только Блок, написавший в своих записных книжках «„Крылья“ — чудесные» [312] , внес новую ноту в этот хор поношений. В статье «О драме» (1907) он писал: «Современная критика имеет тенденцию рассматривать Кузмина как проповедника, считать его носителем опасных каких-то идей. Так, мне пришлось слышать мнение, будто „Крылья“ для нашего времени соответствуют роману „Что делать?“ Чернышевского. Мне думается, что это мнение, не лишенное остроумия, хотя и тенденциозное, не выдерживает ни малейшей критики» [313] . Но и он сожалел о том, что Кузмин «отдал дань грубому варварству» в нескольких местах романа, при том, что Блок защищал его от «гонений» «блюстителей журнальной нравственности», не способных увидеть, что Кузмин — «художник до мозга костей» [314] .
312
Блок А. А. Записные книжки: 1910–1920. М., 1965. С. 85. Запись за 21 декабря 1906 г.
313
Блок А. А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1960–1963. Т. 5. С. 185.
314
Там же. С. 183.
В романе звучит гимн мужской красоте и упоминается дружба Ахилла и Патрокла, Ореста и Пилада, Адриана и Антиноя как «содомская любовь», а не содомский «грех». Но что же именно, помимо дерзости писать об однополой любви, сочли критики столь уж «эксгибиционистским» или «порнографическим» в романе, где вскользь не упомянуто объятие, не говоря уже о поцелуях между мужчинами, где отсутствует слово «гомосексуализм», возможно потому, что по-русски не было для этого понятия «нейтрального» слова? [315] Покупатели книги, должно быть, ожидали пикантного чтива, и им не терпелось посмаковать похотливые фантазии на запретную в прошлом тему. Если бы читатели и критики внимательно вчитались в роман «Крылья» (само название указывает на важнейший аспект), они нашли бы, что это своего рода философский трактат, аналогичный диалогам Платона. Из одного диалога («Федр») Кузмин заимствовал название, указывающее на глубинную тему романа и тесную связь между его эстетикой и моралью: поиск свободы и красоты, путь души к совершенству через любовь и эллинистическое представление о мужской любви как средстве для личного и культурного перерождения [316] .
315
Из дневника Кузмина видно, что слова «гомосексуализм» и «гомосексуальность» были частью словаря его самого и его друзей, как В. И. Иванов, но в народе куда более распространенными были слова «педерастия» и «мужеложство». 13 июня 1906 г. после того, как Кузмин прочел отрывки из своего дневника с откровенными описаниями однополых встреч Иванову и нескольким близким друзьям, Иванов записал в своем собственном дневнике: «Чтение было пленительно. Дневник — художественное произведение. <…> В своем роде <Кузмин. —Д.М.> пионер грядущего века, когда с ростом гомосексуальности не будет более безобразить и расшатывать человечество современная эстетика и этика полов, понимаемых как „мущины для женщин“ и „женщины для мущин“, с пошлыми appas женщин и эстетическим нигилизмом мужской брутальности, — эта эстетика дикарей и биологическая этика, ослепляющие каждого из „нормальных“ людей на целую половину человечества и отсекающие целую половину его индивидуальности в пользу продолжения рода. Гомосексуальность неразрывно связана с гуманизмом» (Иванов В. И. Собр. соч.: В 4 т. Брюссель, 1974. Т. II. С. 749–750). Кузмин, со своей стороны, пишет в Дневнике: «Читал дневник. <…> Вяч<еслав> Ив<анович> не только говорил о художественности, но не отвратился и от содержания и согласился даже, что он целомудрен» (Кузмин М. Дневник: 1905–1907. Указ. изд. С. 171).
316
А. Жид также указал на Платона, придав своему «Коридону» форму диалога, но утопический взгляд Кузмина на однополую любовь не имеет ничего общего с дарвинистским оправданием Жида.
Только Г. Г. Чичерин, будущий комиссар иностранных дел СССР (1923–1930) и один из самых старших и ближайших друзей Кузмина, заметил нечто подобное, когда Кузмин прислал ему номер «Весов», где был напечатан роман. Сам гомосексуалист, но вечно не в ладах со своей ориентацией, он увидел в романе «(будто трактат в форме диалога, как делалось во времена энциклопедистов), и все об одном и том же, так сказать панмутонизм или панзарытособакизм» [317] . Хотя там «слишком много рассуждательства», как выразился Чичерин, в романе, где целые страницы занимает диалог и почти отсутствует действие, как будто Кузмин совсем забыл о сюжете и создании характеров, развивая свой «гоморомантический» (но не гомоэротический) однополый мессианизм, ни один критик не сказал об этом. Даже
друзья, которые слышали роман осенью 1905 г., этого не увидели. После чтения романа Кузминым 10 октября 1905 г. композитор и пианист И. В. Покровский, один из основателей «Вечеров современной музыки», только «долго говорил о людях вроде Штрупа, что у него есть человека 4 таких знакомых <…> как он слышал в банях на 5-й линии почти такие же разговоры, как у меня, что на юге, в Одессе, Севастополе смотрят на это очень просто и даже гимназисты просто ходят на бульвар искать встреч, зная, что кроме удовольствия могут получить папиросы, билет в театр, карманные деньги» [318] . Слово, которое действовало как красная тряпка на критиков, полных решимости найти в нем порнографию, и заставляло даже друзей видеть в нем своего рода однополый «физиологический очерк», было «баня» — на гомосексуалистском петербургском жаргоне «pays chaud» [319] . Журнальные нападки, критические статьи и многочисленные пародии и памфлеты, посыпавшиеся вслед за появлением книги, сосредоточились на этой теме, окрестив ее «банной».317
Богомолов Н. А., Малмстад Дж. Михаил Кузмин: Искусство, жизнь, эпоха. М., 1996. С. 101. Словечко «панмутонизм» происходит от французской поговорки «Revenons a nos moutons» — «Вернемся к нашим баранам», т. е. возобновим разговор, ушедший от темы.
318
Кузмин М. Дневник: 1905–1907. Указ. изд. С. 55. На следующий день Кузмин записал в Дневнике: «Рассказы Покровского об Одессе меня растревожили, и мысль о богатом южном городе с привольной, без запретов, жизнью, с морем, с оперой, с теплыми ночами, с доступными юношами меня преследует» (Там же. С. 56). Замечание «без запретов» говорит о том, что Кузмин сознавал необходимость быть осторожным в Петербурге в отношении однополых связей, как бы он и его друзья ни трудились скрыть свои гомосексуальные наклонности.
319
8 июня 1906 г. Нувель объяснил Кузмину «словарь argot: бани — pays chaud или serres chaudes; банщики — les nayades, солдаты — les vivandieres» <жаргона: жаркие страны, теплицы наяды; маркитантки> (Кузмин М. Дневник: 1905–1907. Указ. изд. С. 167). Когда Кузмин узнавал или подозревал, что кто-то гомосексуалист, то называл его «грамотным».
В русских газетах было принято ежедневно рассказывать о преступлениях — кражах, нападениях, убийствах, происходивших «В банях», как говорилось в этой рубрике, и они намекали на другие, неназванные пороки, создавая вокруг них притягательную атмосферу отклонения от моральных норм как в Петербурге, так и в других городах, как это было в древнем Риме. Мы знаем из личных бумаг Кузмина, что гомосексуалисты действительно встречались в банях. Кузмин оставил подробный рассказ о своем посещении одной из них, находившейся в Петербурге на Бассейной улице: «Вечером я задумал ехать в баню, просто для стиля, для удовольствия, для чистоты. <…> Пускавший меня, узнав, что мне нужно банщика, простыню и мыло, медля уходить, спросил: „Может, банщицу хорошенькую потребуется?“ — „Нет, нет“. — „А то можно…“ Я не знаю, что мною руководствовало в дальнейшем, т. к. я не был даже возбужден… „Нет, пошлите банщика“. — „Так я вам банщика хорошего пришлю“, — говорил тот, смотря как-то в упор. „Да, пожалуйста, хорошего“, — сказал я растерянно, куда-то валясь под гору. „Может, вам помоложе нужно?“ — понизив голос, промолвил говорящий. „Я еще не знаю“, — подумав, отвечал я. „Слушаюсь“. Когда смелыми и развязными шагами вошел посланный, я видел его только в зеркале. < Постоянный мотив в „Крыльях“. — Д.М.> Он был высокий, очень стройный, с черными чуть-чуть усиками, светлыми глазами и почти белокурыми волосами; он, казалось, знал предыд<ущий> разговор, хотя потом и отпирался. Я был в страшно глупом, но не неприятном положении, когда знаешь, что оба знают известную вещь и молчат. Он смотрел на меня в упор, неподвижно, русалочно, не то пьяно, не то безумно, почти страшно, но начал мыть совсем уже недвусмысленно. Он мне не нравился, т. е. нравился вообще, как молодой мужчина, не противный и доступный; моя, он становился слишком близко и вообще вел себя далеко не стесняясь. После общего приступа и лепета мы стали говорить как воры: „А как вас звать?“ — „Александром…“ — „Ничего я не думал, идя сюда“. — „Чего это…. Да ничего… Бывает, случается, мимо идут да вспомнят…“ — „Запаса-то у меня не много…“ — „А сколько?“ Я сказал. „Не извольте беспокоиться, если больше пожалуете, потом занесете…“ — „В долг поверите?“ — „Точно так…“ — „А если надую?“ — „Воля ваша…“ Я колебался… Тот настаивал. „А вы как?“ — „Обыкновенно“… — „В ляжку или в руку?“ — „В ляжку…“ — „Конечно, в ляжку, чего лучше“, — обрадовался парень. <…> Как бездушны были эти незнакомые поцелуи, но, к стыду, не неприятны. Он был похож на Кускова en beau и все фиксировал меня своими светлыми, пьяноватыми глазами, минутами мне казалось, что он полоумный. Одевшись, он вышел причесаться и вернулся в серебряном поясе, расчесанный и несколько противный. Он был подобострастен и насилу соглашался садиться пить пиво, благодарил за ласку, за простое обхождение; главный его знакомый — какой-то князь (у них все князья). 34<-х> <лет>, с Суворов<ского>, с усиками, обычные россказни о покупках родным и т. д. Самому Алекс<андру> 22 г<ода>, в банях 8-й год, очевидно, на меня наслали профессионала. Он уверяет, что дежурный ему просто сказал: „мыть“, но он был не очередной, остальные спали; что в номера просто ходят редко, что можно узнать по глазам и обхождению. И, поцел<овав> меня на прощание, удивился, что я пожал ему руку. В первый раз покраснев, он сказал: „Благодарствуйте“ и пошел меня провожать» [320] . Кузмин возвращается в бани 19 января 1906 г., чтобы заплатить свой долг [321] , и весной видится с Александром Корчагиным.
320
Кузмин М. Дневник: 1905–1907. Указ. изд. С. 85–86. Запись от 23 декабря 1905 г.
321
«После обеда поехал, имея полученными деньги, отдать долг Александру на Бассейную, но его не было налицо, он уехал по делам; <…> Я был так опечален, что не вижу солнцеподобного лица Александра, что даже пропустил мимо ушей, что тот недавно женился. <…> Как я жалею, как я оплакиваю, что не видел Алекс<андрова> лика. И он женился! Это тело, это лицо — с женщиной! увы!»
В дневнике Кузмина описаны и другие визиты в бани [322] , посещавшиеся им до самого 1913 г., когда встретил Юрия Юркуна, молодого человека, который будет его спутником до конца его жизни. Он мог бы, конечно, включить в роман одну из описанных в Дневнике встреч, конечно смягчив ее, но в романе нет ни одной сцены в банях. Есть только краткий разговор в первой части романа между Федором, человеком, который на время становится спутником Штрупа, и его дядей Ермолаем про то, что клиенты и банщики, как Федор, могут за деньги «баловаться» в банях [323] . В романе этот отрывок должен служить еще одним препятствием на Ванином пути к сексуальному открытию: после того, как он подслушивает разговор, он будет сторониться Штрупа до самого конца романа, когда он, наконец, осознает свою (гомосексуальную) сущность. Но этого отрывка оказалось достаточно для того, чтобы Гиппиус написала о «банщиках-проститутах, которыми „свято“ пользуется <…> герой-мужеложец» [324] , а «снимка кодака» — для сосредоточившихся на нем читателей и критиков, чей отклик на роман буквально совпадал с тем, что О. Уайльд выразил метафорой: «Несчастные рецензенты явно низведены до уровня репортеров от словесности, пишущих хронику деяний закоренелых литераторов-рецидивистов» [325] .
322
В дневнике мы находим характеристику Кузминского предпочтения мужского пола: «Я хотел сегодня сходить в бани, только не на Бассейную; помня, как Гриша хвалил мне на 4-й ул<ице> паровые, пошел туда. Номер был очень веселый, чистый, с большим окном, как палуба корабля. Оба номерные (их всего 3-е, 3-й мол<оденький> мальчик) — огромные, толстые, немолодые, с лицами, напоминающими если не самую Екатерину II, то ее придворных: тонкие черты среди двойных щек и подбородков, страшная белизна, дородность. Ласковые, развратные глаза и крошечные, но густые усы на бритых розовых щеках. Что-то между стареющей куртизанкой и молодым гвардейским ротмистром. Это совсем не мой тип худых (или не толстых) чисто мужских тел. Но Петр (мывший) был гораздо более entreprenant, например, чем тот Александр, и умеренное похабство не переходило границ фривольности. Но я не люблю тел, в которых я тону, и, конечно, я туда не вернусь. Что-то мне напоминало „1001 ночь“» (Кузмин М. Дневник: 1905–1907. Указ. изд. С. 146; запись от 13 мая 1906 г.).
323
Кузмин М. А. Первая книга рассказов. Указ. изд. С. 226–227.
324
Весы. 1907. № 7. С. 62.
325
Эллман Р. Оскар Уайльд: Биография. М., 2000. С. 326.
А. Измайлов, например, трактует разговор между Федором и «дядей Ермолаем» в жеманном пассаже:
«„Крылья“ рассказывают, деликатно выражаясь, о том, как мужчины любят мужчин. <…> Сюжет этот для русской литературы довольно необычен, и потому автор естественно иногда предпочитает прибегать к читательской догадливости. Но, конечно, невозможно ошибиться в его понимании. В повести, например, есть сцена, где некто подслушивает разговор двух банщиков. Банщики беседуют о том, как к ним приходят иногда господа с ними „баловаться“. Если задернут занавеску в окошке номера, значит, барин будет „баловаться“, и тогда банщик должен заплатить старосте пять рублей» [326] .
326
Измайлов А. А. Помрачение божков и новые кумиры… Указ. изд. С. 109.
Типичными для критических поношений, сосредоточившихся на «банной» теме, были замечания марксистского критика В. П. Кранихфельда, который в пространной рецензии на «Мелкого беса» Ф. Сологуба разбранил «отвратительный роман» Кузмина и Зиновьеву-Аннибал: «За цветистыми фразами о красоте свободного человека», написанными этими «индивидуалистами», «вы увидите только одну грязь половых эксцессов, — и в этом, в одном лишь этом, они понимают весь смысл, всю сущность индивидуализма» [327] . И «в какую „праотчизну“ и зачем, собственно, заведет вас, в конце концов, этот сладкоголосый „аргонавт“?» — спросил Кранихфельд. «В простую русскую баню, в баню, пропитанную запахом веников и человеческих испарений, чтобы показать вам, как „хорошие господа“, они же и „аргонавты“, по дешевой цене, за пять целковых, развращают мужиков». «Прежде, — продолжал критик, — как об этом может засвидетельствовать сам издатель „Гражданина“ князь Мещерский <о нем см. в наст. изд. в статье Е. Берштейна „Русский миф об Оскаре Уайльде. — Д.М.>, „хороших господ“ такого образа жизни называли „пакостниками“ и „дегенератами“, теперь, на языке Кузминых, русская баня превратилась в „светлое царство свободы“, а специфические ее посетители в провозвестников „самой неслыханной новизны“, „самых невиданных сияний““ [328] . Для сексуальной политики правых и левых не было ничего дороже, чем клише о врожденной „чистоте“ и „невинности“ крестьян, что Кузмину, в отличие от большинства интеллигентов, в самом деле проведшему среди них долгое время, казалось удивительным. И это убеждение заставляет Кранихфельда взять реплики из длинного монолога Штрупа, обращенного к группе друзей в его квартире, этому гимну чувству и преданности красоте, и отнести его к краткому эпизоду в бане, к которому они не имеют никакого отношения [329] .
327
Кранихфельд В. П. Литературные отклики // Современный мир. 1907. № 5. С. 133 (вторая пагинация). Любопытно, что в этом же номере продолжалась публикация «Санина» М. П. Арцыбашева.
328
Кранихфельд В. П. Литературные отклики // Современный мир. 1907. № 5. С. 133 (вторая пагинация). Любопытно, что в этом же номере продолжалась публикация «Санина» М. П. Арцыбашева.
329
См.: Кузмин М. Первая книга рассказов. Указ. изд. С. 218–220.